Светлана Гусарова: В разгаре ваш юбилейный выставочный тур по Европе и Азии. Показываете один проект на всех площадках или в каждом месте новое? 

Зураб Церетели: Все проекты разные – в галерее Саатчи одно, в Бахрейне другое. Площадки и публика диктуют смысловое наполнение. Выставка у Саатчи больше всего похожа на юбилейную персональную экспозицию, и название у нее соответствующее «Больше чем жизнь». Ее куратор Эрве Микаэлов показал меня как художника, мыслящего современными формами. Он выбрал работы 1960–1970-х годов и последних десяти лет, чтобы продемонстрировать, как менялся стиль, сюжет. В Лондоне я, кажется, впервые выставил свои графические альбомы. На открытии девушки в белых перчатках листали их перед зрителями. Там истоки моего искусства – пространство, где идеи впервые обретают очертания, а потом перетекают в графику, живопись, эмали и скульптуру. Так что я предстал, такое слово модное, синтетическим художником. А в Париже скорее выглядел как художник мультинациональный – грузинские корни, европейские учителя. Выставка получилась небольшой, но цельной. Это и пресса и зрители отмечали. В Бахрейне сделали акцент на эмали, на графику. Там очень хорошо принимали цветы, они такие яркие, наверное, созвучны их художественным вкусам. В Баку тоже достаточно места, покажу много разных работ, а вот музей Лихтенштейна крошечный, как и страна, там не разгуляешься. 

СГ: Волнуетесь накануне вернисажей?

ЗЦ: Совершенно не волнуюсь. Я знаю, какое искусство делаю и что показываю на выставках. Поэтому спокоен всегда. В Париже на вернисаж пришли коллеги из ЮНЕСКО, друзья – художники, галеристы и много просто интересующейся публики. Иду по выставке, а на полу дети сидят, повторяют мои работы – самый приятный момент. 

СГ: Вы, похоже, самый «гастролирующий» художник. Кто-нибудь считал, сколько уже было выставок и сколько произведений сделали?

ЗЦ: Не счесть, я много работаю. До сих пор каждое утро делаю несколько работ. Выставки мои ждут и просят привезти. А характер такой, что никому отказать не могу. Знаете, за эти годы в стольких местах выставлялся, в города играть можно: Красноярск – Киров – Владимир – Ростов-на-Дону... За последние 10 лет было, если не ошибаюсь, 74 выставки, а может, и больше. жаль, что не на каждый вернисаж получается приехать. Но и без меня тоже все проходит нормально. Думаю, людям все же важнее увидеть искусство, чем меня самого. 

СГ: Кто решает, где и что показывать?

ЗЦ: Выставочный отдел. Я им не мешаю. У меня грамотные искусствоведы работают. Никогда не настаиваю – вот это показываем, а это нет, наверное, потому что одинаково люблю все работы. Для меня живопись, эмали, графика – продолжение пластики монументального искусства. Когда я в Париже лично познакомился с Пикассо и Шагалом, увидел, как они свободно переходят от одного материала к другому – витражи и мозаики делают, с керамикой работают, фарфор расписывают. Помню, меня это так поразило! Подумал, и я так смогу. Не стал откладывать на потом, прямо в Париже начал изучать мозаику. Оказалось, что не зря. Меня сама жизнь все время подталкивала в сторону монументального искусства – сначала делал архитектурные заказы в Адлере, Пицунде. Потом, когда стал «главным художником МИДа», меня так в шутку Громыко (министр иностранных дел СССР Андрей Громыко. – ДИ) называл, оформлял зарубежные объекты – посольства, культурные центры. Везде архитектура диктовала пластический язык. 

СГ: Вы были успешным художником и в советское время, и после. «Тысячелетие на дворе» влияло на ваше творчество? 

ЗЦ: Не чувствую его совсем. Мне все равно, советское за окном время или другое. Я живу по формуле – искусство для искусства. Важны только люди вокруг. Нормальных было много и тогда, и сейчас. Поэтому никаких претензий к эпохе у меня нет. Наоборот, я громко повторяю – благодарю жизнь, бога, небо. И слова благодарности делами подкрепляю. Еще в 1970-х после работы над посольством СССР в Бразилии отказался от гонорара и передал его на развитие искусства (З.К. Церетели неоднократно жертвовал гонорары на благотворительность. – ДИ). Архитектор Михаил Васильевич Посохин тогда доверил мне сделать весь архитектурный декор посольства вплоть до люстр – парадный зал приемов, кулуары, холлы, лестницы, посольский клуб с концертным залом. а еще мозаики во внутреннем дворе. Для выполнения заказа собрал большую команду разных специалистов – стекольщиков, литейщиков, чеканщиков, мозаичистов. С тех пор так широко и шагаю. 

СГ: В Лондоне в 1988 году была установлена ваша скульптура «Разрушить стену недоверия». Сейчас этот призыв особенно актуально звучит. как относитесь к политике в искусстве?

ЗК: Нельзя смешивать политику и искусство. я не понимаю, зачем это делают. Искусство должно быть для искусства. Меня этому учили педагоги, учили дома. Рецепт для всех – лучше историю искусства изучайте, а не новости в телевизоре. 

СГ: От вас это слышать удивительно. Вы же дружили со столькими политическими деятелями. 

ЗЦ: Каждый, кто ко мне в мастерскую приходил, становился гостем. Политики в мыслях нет и не было. Если бы думал о ней, вряд ли смог создать что-то стоящее. Я смотрю на солнце за окном, на то, как меняется свет в мастерской. Это меня и заботит. Или смотрю на вас – вижу хорошего человека, интересно узнать, что про мое искусство думаете. 

СГ: Вы это говорите как художник. А как президент РАХ, директор ММОМА можете себе позволить такое отношение к жизни? 

ЗЦ: Я прошел школу археологии (З.К. Церетели работал в Институте истории, археологии и этнографии академии наук Грузии художником-архитектором. – ДИ). Эта наука учит не суетиться. Спокойнее относиться к сиюминутному. Надо хорошими глазами смотреть на природу, на жизнь вокруг, на других художников. Зачем тратить время на критику? Такой подход мне очень помогает, иначе как бы смог открыть четыре музея в Москве? 

СГ: Классическое искусство по-прежнему имеет больше приверженцев в нашей стране. А вы создали в Москве музей современного искусства, зачем? 

ЗЦ: Я эту идею начал пробивать еще при Советском Союзе. когда выполнял заказы МИДа, много путешествовал и везде ходил по музеям. Тогда и понял, что современного искусства в мире много и оно очень популярно. Поэтому решил создать музей современного искусства в Москве. Помню, ругали меня очень, не понимали, зачем он нужен. Спустя годы стали извиняться, оказалось, что я-то прав. Просто должно пройти время. Не всегда получается быстро. 

СГ: В состав РАХ входят два художественных института – Репинский и Суриковский. Их критикуют за то, что в программах много традиционных курсов, но актуальным техникам и практикам уделяется мало внимания. Программы будут меняться? 

ЗЦ: Говорите, критикуют? Не слышал. Я только что приехал со съезда Московского союза художников, где очень хвалили нашу школу и концепцию образования. Школа важна для молодых художников. Мы стоим на том, что было создано в петровскую эпоху, как можно это ругать? Менять ее нельзя, можно лишь дополнять и расширять. кстати, мои педагоги, среди них были Шухаев и Шарлемань (Иосиф Шарлемань – баталист, учился в академии художеств у Ф.А. Рубо. Сотрудничал с журналами «Мир искусства», «Аполлон», «Сатирикон», был профессором Тбилисской академии художеств. – ДИ) и прекрасно рисовали, и красиво одевались, пользовались дорогим парфюмом. Это тоже был урок – не только рисовать, но и жить правильно. Я наблюдал, как творят Пикассо и Шагал. Работал в Бразилии совместно с Нимейером, в Японии познакомился с Танги, бывал в его мастерской. Впечатление и потрясение на всю жизнь. я стою на их плечах и чувствую ответственность академии эти ценности сохранить и молодым привить. 

СГ: Как изменится академия лет так через 50?

ЗЦ: Ничего не должно измениться. Такого нигде в мире больше нет. Настоящая музейная ценность.

СГ: Вы много сил отдали созданию института исполнительского мастерства. Почему?

ЗЦ: Исполнительско-творческого, так его правильнее называть. Художнику важны три вещи – рука, глаз и мышление. Исполнительское мастерство должно быть у каждого в руках. Сейчас в Ульяновске надо отреставрировать мою мозаику. а как? Мастеров нет! Они обратились в академию, я согласился помочь им восстановить смальту. Мало кто сейчас умеет ее правильно резать и обрабатывать. Раньше понимали важность монументального искусства и художественного производства, поддерживали комбинаты и художников. Это гарантировало качество. Пока еще живы мастера, которые могут учить, этот институт надо открыть. Профессия уходит. Посмотрите вокруг – всюду салонное мышление, мало кто думает о музейном качестве своей работы. 

СГ: коллекция РАХ пополняется работами академиков? Где их можно увидеть?

ЗЦ: До сего момента мы передавали их работы в Санкт-Петербургский Научно-исследовательский музей РАХ. Но его коллекция настолько выросла, что, чувствую, придется создать новый музей в Москве. Для этого нужно здание, оборудованное климат-контролем и всем прочим. Дело хлопотное и дорогое. 

СГ: Будем ждать. Сейчас монументальное искусство 1970– 1980-х годов под угрозой уничтожения, многое уже потеряли. Вас, академию тревожит его судьба? 

ЗЦ: Академия борется с этим. Дураки, которые не знают искусство, погоду портят. Много зависит от искусствоведов, от прессы, они должны рассказывать, как было раньше и как сегодня. люди почитают, сравнят и, может быть, что-то поймут.

СГ: Качество сегодняшнего монументального искусства вас устраивает?

ЗЦ: Сегодня архитекторы разучились взаимодействовать с художниками. Монументальная пластика и монументальное мышление уже не важны. В Пицунде, Адлере, Мисхоре я работал с архитекторами, которые в те времена вообще ничего не решали без художника. Поэтому в той застройке все видят синтез искусств. Это правильное продолжение классического мышления, на котором зиждется культура. Сейчас посмотрите на новые здания и городские ансамбли, все построено без участия художников. Ужас! 

СГ: Правнуков учите рисовать? 

ЗЦ: Да. Пусть рисуют, развивают руку, глаз, учатся наблюдать. Это им в любой профессии пригодится. По моим стопам идти не обязательно. 

СГ: Считаете кого-нибудь своим учеником?

ЗЦ: Нет. я только мастер-классы делаю, в основном для детей. Приходит по 60 человек, больше девочек. Мальчиков родители сейчас плохо воспитывают, рисовать не учат.

СГ: Книгу воспоминаний написать не хотите?

ЗЦ: Пока рано. 

ДИ 3-2019