Меркурий или деконструкция?

Деррида различал деконструкцию осознанную и непроизвольную: помимо сознательно применяемых приемов чтения текстов деконструкция мыслилась как то, что осуществляется на практике спонтанно. Так, во время посещения Москвы в январе 1990 года воодушевленный переменами, происходившими в нашем обществе, Деррида сравнил деконструкцию с перестройкой. Правда, впоследствии он взял свои слова назад — возможно потому, что события развивались стремительным и непредсказуемым образом...

Не удивило бы Деррида и превратное толкование его философской работы. Подозрительное отношение к метафизике («живому настоящему/ присутствию») и нежелание Деррида определять деконструкцию как метод и даже разновидность критики повлекли за собой обвинения в нигилизме и расшатывании основ, тогда как сама философская установка — выявление скрытых («вытесненных») предпосылок различных систем, метафизических в первую очередь, — в силу сложности ее практического применения была тут же воспринята метафорически или же механистически. Сложность деконструкции состояла в том, что поиск «дополнения» (того, что «подлежит» целостному смыслу, что делает возможным смыслопорождение как таковое) требовал всякий раз изобретения уникального аналитического языка, ориентированного на особенности самого деконструируемого текста.

Итак, еще раз для большей наглядности: задача деконструкции как внутритекстовой работы состоит в восстановлении тех вытесненных звеньев, о которых система забывает, функционируя так, как если бы их никогда не существовало. Они, эти скрытые звенья, зачастую гетерогенны в отношении самой системы. Эта работа приводит к отмене иерархического строя привычных оппозиционных пар (душа/тело, форма/материя, человек/животное, мужское/женское и т.д.) и созданию такой «неразрешимости» (термин Гёделя), которая посредством общего сдвига системы парадоксально разрешает оппозицию. Приоритетную роль в этой схеме играет письмо, понимаемое как изначальная игра означающих, или различий. Деконструкция — это критическое исследование режимов производства истины, в каких бы областях она ни утверждалась. Для тех, кто считает деконструкцию безнравственной1, спешу сообщить, что, отталкиваясь от идей Э. Левинаса, Деррида формулирует этику абсолютного гостеприимства, своеобразный моральный закон, стоящий над конкретными законами, одновременно ими искажаемый и исполняемый.

Лучший способ научиться деконструкции — это проделать аналогичную работу на конкретном материале. Могу с печалью констатировать, что в нашем регионе последователей Деррида не наблюдается. Конечно, можно назвать тех, чья работа является деконструктивной по духу, но школы деконструкции здесь так и не сложилось (в отличие, скажем, от американских интерпретаторов и переводчиков философа). Беглый обзор литературы, посвященной деконструкции, показывает, что в случае положительного отношения она понимается как демонстрация «неосмысленности» всякого осмысленного текста или же как некая разборка-сборка частей изначально целостной конструкции2. В случае отрицательного отношения деконструкция становится не больше не меньше как выражением «кризиса духовных основ современного общества»3. Очевидно, что в обоих случаях мы имеем дело с чем-то посторонним деконструкции.

Но встречаются такие употребления термина, которые, наверное, вызвали бы реакцию у самого Жака Деррида. Интересно, что возникают они на пересечении искусства и политики. Так, Александр Дугин публикует эссе с интригующим названием «Деконструкция Владислава Суркова»4. Дугин берется за чтение двух текстов Суркова, причем искусствоведческих: одного, посвященного Хуану Миро, и второго — Николаю Полисскому. Понятно, что оба эти текста не остались незамеченными. Меня интересует следующий вопрос: насколько Дугин верен своему намерению, а именно в чем состоит обещанная деконструкция Суркова? Примененный способ анализа я определила бы как вчитывание — на основе предварительного знания политического темперамента Суркова в его сочинения вчитывается сначала «уклонизм», а позже то, что Дугин более вычурно именует меркуриальным началом. Речь идет всего лишь о неспособности занять определенную позицию, из чего, правда, делаются «экзистенциальные» и «метафизические» выводы. Вчитанная в тексты Суркова амбивалентность оказывается не просто отражением специфики «нашего социально-политического развития», что уже немало, но и — счастливое совпадение! — квинтэссенцией идеологии самого Александра Дугина, определяемой как «археомодерн». Ни архаика, ни модерн — так, что-то среднее, неопределенное, безвольное, короче говоря — «меркуриальное»...

Но при чем здесь деконструкция? Полагаю, Александр Дугин перепутал термин: деконструкция обернулась... апологией. Смелая заявка себя не оправдала, и вопрос о деконструкции Владислава Суркова остается до сих пор открытым. (Между тем можно было бы задаться вопросом о том, что воплощает эта фигура — метафизику власти или же текст.)

В заключение приведу одну цитату: «Метод деконструкции заключается в новом подходе к моделированию одежды, который представляет собой свободное манипулирование формой и посадкой изделия на фигуре, отказ от норм “хорошего вкуса”»5. Почему-то заметки о деконструкции в дизайне и проектировании одежды конца 1990-х годов выглядят менее фантастично, чем иные «профессиональные» экспликации этого типа работы с обширным корпусом текстов культуры.

1 См., напр.: Тарасов А.Н. Теория деконструкции как философско-теоретическая основа эстетики постмодернизма // Философия и общество. 2009. Вып. 1 (53) (http://www. socionauki.ru/journal/ articles/130319/).

2См., напр.: Бартов А. Философия современного искусства — создание гиперреальности и деконструкция культуры // Нева. 2004. № 11 (http://magazines.russ.ru/neva/2004/11/bart12.html).

3Тарасов А.Н. Указ. соч.

4http://rossia3.ru/politics/russia/surkov_dekonstr

5http://www.po6iv.ru/art/Metod_dekonstrukzii

ДИ №6/2011