По словам художника, живопись помогает ему выстоять. Как говорил Андре Мальро, «искусство есть антисудьба». Национальная почва и народная судьба поистине «дышат» в искусстве Саркисова. Драматизм личной доли претворен в стилистической плоти его живописных образов. Он живет, чтобы писать, а не наоборот.

Не ему одному довелось «отстаивать свое право на жизнь для искусства». Его первая персональная выставка состоялась в ереванском Доме работников искусств благодаря поддержке Генриха Игитяна. Ее посетил, оставив лестный для автора отзыв, Мартирос Сарьян. За десять лет до этого молодой художник показал великому мастеру несколько своих картин и, получив «благословение», с еще большим неистовством отдался работе.

Одобрение Сарьяна было ему особенно важно еще и потому, что сам он вовсе не продолжал традицию мастера, а пытался найти свой собственный путь. Искусство Саркисова не вполне укладывается в традицию армянской живописи. И об этом говорили на обсуждении персональной выставки. Упрямо ищущий своего, он в начале пути испытал немало влияний, его творческая память восприняла многое из мировой живописи разных эпох. Рассматривать его на локальном бакинском фоне хоть и соблазнительно, но не слишком плодотворно. Во-первых, очень уж пестр и разнообразен сам фон, лишенный некоего фиксирующего начала, и говорить о единой бакинской школе нельзя. Во-вторых, Саркисову чужда нарочито звонкая, дразнящая декоративность, которая заимствована айзербайджанскими живописцами у национального прикладного искусства.

В полотнах Саркисова начиная с 1970-х годов стали заметнее собственно армянские «флюиды»: терпкость колорита, шершавость фактуры, уплотненность цветопространственной среды. Он осознал глубину духовного опыта одной из древнейших культур, давшей в ХХ столетии плеяду блистательных живописцев: Мартироса Сарьяна, Георгия Якулова, Александра Башбеук-Меликяна, Геворга Григоряна (Джотто), Минаса Аветисяна и ряда других. Но не менее ощутимо в искусстве Саркисова и влияние западноевропейской традиции. Взаимодействие национального с европейским и породило столь удивительный феномен.

В отношении европейской и русской традиций его ориентиры менялись довольно стремительно: от увлечения живописью И. Репина, В. Серова, Б. Иогансона он легко переходит к французским импрессионистам, затем к Ван Гогу, Руо, но путеводной звездой для него всегда оставалось искусство Рембрандта. В Рембрандте его особенно привлекает материализованная в самой плоти живописи напряженность духовных исканий и душевного состояния мастера.

В 1973 году на его второй ереванской выставке скульптор Ерванд Кочар назвал художника армянским Сутиным. Ассоциация отнюдь не произвольная! Казалось бы, Саркисов решительно поворачивает влево. Но это был поворот только до известного предела: «Получаю большое удовольствие и пользу, когда мои работы смотрят люди, обладающие изысканным вкусом, для которых в живописи главное только живопись. Сейчас я работаю, постепенно рас­крепощаясь от всего лишнего. И чем дальше иду, тем сильнее испытываю наслаждение от свободы. Некоторые работы граничат с абстракцией. Критерий для меня — это создание драгоценной поверхности холста или картона».

1975—1990-е годы для Саркисова — время непрерывного творческого подъема, постепенного осознания своего особого места в современном художественном процессе. Он искал стиль собственный, позволяющий с наибольшей убедительностью и полнотой выразить именно свои чувствования и переживания. «Всегда считал, что главное для художника — создать свое личное, выстраданное и исполнить качественно». Живописец не боится упреков в старомодности: «Для меня нет ни старого, ни нового. Есть настоящее, которое останется…»

Юрий Саркисов обмолвился, что подошел к черте, за которой начинается абстрактная живопись, но так и не переступил ее. Полного освобождения от предметности он, видимо, не хотел, как не хотел и чрезмерной зависимости от нее. Из его полотен постепенно уходят краски природы, возрастает эмоционально-экспрессивная роль цвета, подспудная его метафоричность. Не утрачивая окончательно фигуративности, становится все обобщеннее и образно активнее пластика, цельнее свободная композиция, возрастает организующая роль ритма, фон, теряя нейтральность, становится эмоционально заряженной средой. Своей стилистической эволюцией Саркисов будто следует завету Хуана Гриса: «Стремиться надо к хорошей живописи, которая условна и точна, в противоположность плохой живописи, безусловной, но не точной».

От живописно-поэтических обобщений видимого Саркисов охотно уходит к тому, что именуют зрением души, одаренностью воображения. Он не подчиняется законам бытовой достоверности: мухи или оводы величиной с воронов, нагая красавица в сутолоке базара — это прихотливая логика видений, а не здравого смысла. Это живописная реализация метафор, визуальная фиксация вольных образных ассоциаций, рожденных фантазией художника, цветопластические эквиваленты его душевных состояний.

В картинах подобного рода выработалась и своя «иконография»: повторяющиеся, кочующие из картины в картину персонажи — скорбные мадонны, седовласые патриархи на осликах, не слишком стыдливые любовники, обнаженные купальщицы, заклинатели змей, цирковые жонглеры, клоуны, фокусники, акробаты и звери-артисты.

Чтобы выразить свое ощущение бытия, художнику приходится и опираться на приметы обыденной жизни и отрываться от бытовой конкретики. Творимая им реальность — не только объект изображения, но и выражение внутренних переживаний: мир, действительно существующий и одновременно рожденный игрой воображения, сплав наблюдений художника и полета его фантазии. Эти реально-ирреальные картины не поддаются однозначному толкованию. Полотнам Саркисова присуща не столько смысловая, сколько эмоциональная многомерность.

Многократное варьирование близких сюжетов, множество композиционных решений одного мотива не становится у него само-перепевом. Оно говорит о том, как методично и упорно взыскательный мастер добивался полноты воплощения сокровенных своих чувство­ваний, того, что Данте называл «соком замысла». Саркисов не сразу осознал определяющую роль композиции в обретении образного целого картины. В его спонтанной и напористой живописи случалась рассогласованность пластики и цвета, ритмическая неуравновешенность работ. Он беспощадно уничтожал или переписывал их, добиваясь образной завершенности, живописного качества.

В работах последних лет заметно нарастание не только цветовой, но и пластической экспрессии. В них нет деления на предметы и фон, а есть единая, вибрирующая и светоносная цветовая среда, накрепко спаянное цветопла­стическое целое.

С годами в творчестве Юрия Саркисова заметно возрастает трагизм ощущения жизни. Характерен настойчиво повторяющийся мотив

«Распятий», показательна скрытая притчевость цирковых композиций, будоражащих и завораживающих одновременно, говорящих не только о неизбывности бытия, но и о его призрачности или мнимости. Но пессимизм Саркисова не беспросветен: «зримость света» несут даже трагичнейшие его полотна. Не случайно академик М.В. Алпатов писал: «Природа всегда составляет содержание его искусства. Его живопись светла, как ясное солнце или море, окруженное голубым туманом. Она заставляет нас ощутить чувство простора и свободы. Сам художник словно удивлен южной природой, красотой изображаемого пейзажа. Саркисов как творец может превращать жизнь в вечный праздник и таким способом доставлять нам радость. Все эти качества его искусства, его жизни не подвластны разрушительному действию времени».

Мнение выдающегося русского искусствоведа, знакомого, вероятно, лишь с немногими произведениями художника, явно грешит односторонностью. Но подмечено существенное: человеческая стойкость, глубинный оптимизм. Они в мощной эмоционально-образной заряженности цветовой материи, в скованной напряженности пластики, скрытом ее динамизме, в уплотненности живописной фактуры, которая вибрирует, «дышит», излучает свет.

Такой раскованности цветопластическо­го мышления художник достиг не сразу. Всегда озабоченный качеством своей живописи, он постепенно приходил к все более сложной красочной оркестровке, добиваясь согласованного звучания множества тонов. Долгое и нелегкое становление художника компенсировалось упорным его восхождением, закономерным последовательным подъемом.

Строгий профессионализм Саркисова, долгие годы самоуглубления и непрерывной работы обеспечили ровный и достаточно высокий уровень множества его произведений. Огромный массив лучших вещей художника перекочевал в начале 1992 года в США. Можно было только гадать, как сложится в новом отечестве его судьба, как немолодой уже мастер сумеет адаптироваться к новой среде. А складывалась она трудно: утраты близких, изолированность языковая и лишение привычной бакинцу художественной среды, переход на работу в масляной пастели из-за стесненных жилищных условий.

Кстати, и в этой живописно-графической технике его достижения и неуклонный стремительный рост несомненны, как и в собственно живописных работах, выполненных уже в США. Не избалованный быстрым успехом Саркисов в испытаниях, которые посылала ему судьба, сохранил веру в правильность своего пути: «Но я верю и знаю, что время будет работать на меня». Действительно, позднее признание, как правило, бывает более прочным. Уже в 1970– 1980­е годы его произведения попали в коллекции художественных музеев Еревана, Москвы, Саратова, Ульяновска. Множество этюдов и картин стало собственностью частных коллекционеров Азербайджана, Армении, России, Украины, Израиля, ФРГ, США и других стран. Большой пласт (сотни прекрасных работ) волею судеб оказался в Таллине. Думается, что это лишь начало освоения богатейшего художественного мира, который с таким неистовством и упорством создавал живописец.

ДИ №6/2011