Немассовый фильм каким-то причудливым образом вышел в массы. Жест беспощадный, но неэффективный. Резкий, брошенный как вызов, фронда против собственной же государственной политики: пчелы против меда: роль телевизора в оглуплении нынешней публики беспрецедентна. По данным «Gallup Media», доля зрителей картины в возрастной аудитории 18 плюс по России составила 19,5, а доля по Москве — 21,7 процента. Картина, и это отметили телевизионные критики, вошла в пятерку самых популярных телевизионных передач, транслировавшихся в эфире «России 1» в этот день, и в десятку самых популярных телепрограмм дня в российском телеэфире. Значит, сумела пробить брешь. Значит, сохранилась полоса «пропускания» для «сложного искусства» с нишевым характером. Звягинцев завершил «Еленой» свой триптих, дебютировав мощным «Возвращением» (2003) и продолжив менее удачным, как мне кажется, «Изгнанием» (2007). Все три фильма — семейные драмы: сложнейшие конфликты, потери и мучительные обретения взамен безвозвратно утерянного. Эстетика экзистенциального, разработанная Андреем Тарковским, обеспечивающая узнаваемость «сложного» русского кино, присутствует во всех трех лентах. Фирменный стиль, универсальные лекала. Именно таких понятных, узнаваемых «стандартов» ждет не слишком обширная аудитория, и режиссер не разочаровывает ее, цитируя (дословно или используя парафраз) основоположника. Здесь присутствует некий намек на постмодернизм, технологически сконструированный из добротных, плотно пригнанных пазлов. Приобретя громкое имя и блестящую репутацию, Звягинцев отказывается рисковать. Выработка собственного киноязыка затратна, и он как хороший маркетолог предпочитает пользоваться проверенными инструментами. Два первых фильма роднит отсутствие «привязки» к российским реалиям — только маркеры места, служебная организация пространства. «Елена», напротив, пропитана конкретикой места и времени. Однако и здесь обманка. Мне кажется, об этом говорили очень вскользь: лента должна была сниматься в Лондоне, там что-то «не срослось» с продюсером, и сценарий пришлось адаптировать к российским реалиям недели за две, кажется. Полагаю, определяющим явилось не столько хорошее знание бытия новорусской «золотой мили» и тягомотного существования окраинных московских гетто, сколько неважность для режиссера деталей — любых. Внук героини мог биться не с бомжующими гастарбайтерами, а с наслаждением громить витрины в Хакни Ист-Лондона, навешивая на себя, словно связки баранок, трофейные кроссовки «Найк». Он мог жить в Бирюлеве с окнами на градирню или вместе с «генетическим мусором» в джентрифицированном Брикстоне, Звягинцеву все равно. Всепобеждающая «чернь» своего везде добивается. Фон мог быть любым, смыслы — те же. Его интерес очевиден: он изучает не только абстрактного человека, но и законы социальной природы, принципиально игнорируя «внешнюю среду». В работе местами аккуратно, без нажима публицистикой, он пытается исследовать ключевой вопрос: что сегодня означает быть человеком? О чем же фильм? Снова о страшном выборе, мучительном и беспощадном. Семья: он (Владимир) значительно старше, очень закрыт и сдержан, она (Елена) фактически превратилась в его служанку. У них нет ничего общего, кроме проблем с детьми от первого брака. У него ироничная, ехидная дочь, клубная тусовщица, отношения с которой ограничиваются ежемесячным «пенсионом». У нее беспутный неработающий сын, а еще невестка, родившая двух детей и, как выясняется, беременная третьим. Они живут на заводской окраине, пользуясь деньгами, которые Елена тайком выкраивает из своего содержания и мизерной пенсии. Она сделалась для них такой же удобной «кормушкой», какой стал для нее муж. Чтобы «отмазать» старшего внука от армии, Елена просит деньги у Владимира, но получает отказ. После чего у мужчины неожиданно случается инфаркт, и он пишет завещание, согласно которому квартира отходит дочери, а жене назначается пожизненная рента. Дело остается за малым — заверить завещание у нотариуса. И тогда Елена, которую такое развитие событий не устраивает, решается на убийство мужа…Временами кажется, что мы даже готовы сострадать загнанной героине. Ее основной инстинкт — выжить, получив компенсацию, заслуженную или нет. Мы точно не ждем триумфа ее представлений о справедливости, оплаченного многотерпением и подогретого риском социального реванша. Но происходит именно это. Здесь, по Моэму, никто не готов для вечности. И вроде бы уже слышен галоп апокалиптического первого всадника на белом коне, олицетворяющего не то зло, не то праведность. Но нет ни того, ни другого, а есть только павшая белая лошадь у железнодорожного переезда. Вечер, задернуты шторы, или беспросветно мрачное утро элитного дома — черные заскорузлые ветви старых деревьев почти не колышутся. Темное время суток на улице, в домах и душах. Страх и подозрительность разлиты повсюду. Агрессия и ненависть в ответ на неподчиняющееся инакое. Везде драматический антагонизм: отцы и дети, богатые и бедные. Кажимость жизни, воплощенная в представлении о правильности и не лишенная дидактики: каждый должен работать, отвечать за себя, управляться с проблемами. Звягинцев снял фильм воронкообразный, засасывающий. Режиссер элегантно обманывает зрителя, каждый раз предлагая неожиданный поворот — на уровне кадра, на уровне развития сюжета. Вот мы ждем в сонной утренней квартире событий, но они не происходят. Перед глазами лишь нудный утренний ритуал: герой бреется, спускается вода, завтрак без слов. Люди пьют чай и смотрят телевизор — спорт и ток-шоу Малаховых, обоих – одного и другого. И ничьи сердца не разбиваются. Никто не испытывает тихого отчаяния, никакой битвы с демонами. На ветвях птица, она не взлетает. Герой едет в автомобиле, экранное время тянется долго, музыка бередит предчувствия, мы ждем аварии — она не происходит. Много говорят о богатстве, но в сейфе пятитысячные купюры перехвачены резинкой — всего лишь сотня-другая тысяч рублей. Не падает брошенный без присмотра ребенок, ползущий по двуспальной кровати, ставшей смертным одром для хозяина. И зло никак не наказано. Оно будто бы и не зло. Фильм наполнен тревогой, и музыкальные темы пунктиром, обрывистой линией, резким смычком Гласса становятся подсознательными символами действия. Минимализм и скупость сделались системообразующей идеей. Скудость разговоров, гомеопатические дозы эмоций. Вычищенный дом, в котором нет книг, стены не украшают картины и фотографии, минимум мебели. Ритм и темп каждой сцены рассчитан предельно точно, с отсечкой секундомера. Предложено глубокое измерение, дано время вглядеться. А потом быстро, в нарастающей прогрессии, в крещендо судьбы комкаются, как исчерканные листы писчей бумаги. Камера Михаила Кричмана то рвет пространство, как в клипе, то пускает в объектив припущенный свет и замедленное время, вялые разговоры. В фильме важна управляющая идея. Предельный цинизм существования — практически до инобытия, переведен режиссером и вовсе в экстремум. Планета переполнена; за место, как еще заметил прозорливый Мальтус, придется биться насмерть. Пресловутая связь времен давно разъята: у обоих героев чужие им и проблемные дети. Завещать, в сущности, нечего. Никаких идей, правил и несомненных принципов. Только квартира, которую нужно «дербанить». Потому этот пустой взгляд в никуда и этот ленивый плевок с балкона... Фильм не оставляет человеку ни единого шанса. Расчеловечивание происходит каждодневно, рядом, очень близко, возможно с нами. Слепок времени точный — почти гипсовый. Предшествующий опыт поколений стерт: простое, бесхитростное приятие правил нынешнего предельно материального мира сопровождается стойким нежеланием создавать мир собственный, противостоящий, удерживающий от… Перечень длинный. Остается выбор для личной стратегии. Но не исключено, что твои усилия, даже если они будут гордо именоваться антиисторическим стоицизмом, всего лишь увеличивают энтропию. Доказано Звягинцевым. 

ДИ №6/2011