Московский музей современного искусства представил персональную выставку лауреата премии Кандинского 2009 года Евгения Антуфьева «Бессмертие навсегда». Антуфьев – молодой художник, успешный, работы его узнаваемы благодаря выработанному им отчетливому индивидуальному почерку и некоторым личным предпочтениям, которые всякий раз настойчиво проявляются в его творчестве.

В одном из романов Филипа Конреда Дика есть второстепенный, но знаковый персонаж – постоянно рисующий маленький ребенок с ангельской внешностью. Его рисунки, предугадывающие будущее, никак не увязываются с его собственным образом, они чудовищны, полны зловещих деталей, от них веет отчаянием и «непоколебимой вечной безысходностью». Его внутренний мир, который выдают лишь его работы, это «мир после смерти».

Примерно такое же знобяще амбивалентное чувство возникает при знакомстве с Евгением Антуфьевым и его творчеством. Он выглядит обезоруживающе милым и застенчивым. Милы и застенчивы его шитые нежно-розовые монстры. Искренний, ищущий, познающий, непрестанно размышляющий, постоянно читающий, усердно работающий, целеустремленный и при всем этом обладающий некоторыми мрачными склонностями молодой человек. Достаточно вспомнить его эпатажные признания о симпатии к маньяку Джефри Дамеру или некрополисту и некрофилу Анатолию Москвину. Последнего Антуфьев называет самым интересным художником в России за три предшествующих десятилетия. Действия Москвина и в самом деле совпадают не столько с отдельными культурными ритуальными традициями, сколько с традициями художественных акций, а его домашняя «экспозиция» разнится с помпезной «Plastinarium» немецкого Доктора Смерть – Гюнтера фон Хагенса лишь представлениями о прекрасном. Данное обстоятельство лишний раз доказывает, что искусство в современном мире может быть синонимично самому отчаянному преодолению стереотипов, приближаясь к невымышленной и опасной повседневности.

Творчество Евгения Антуфьева обнаруживается всегда где-то между документальностью и ритуалом. Опыты его перманентно стерильны, сам он предельно аккуратен. Лабораторная чистота его экспозиций поражает, особенно если знать, что им предшествует. Так, Антуфьев раскрывает некоторые подробности создания своего проекта «Сияние». Поводом для вдохновения послужили фотографии тувинского охотника, у которого художник взял интервью, снял небольшое видео и попросил некоторые личные вещи, а также «купил у него одного волка, расчленил и полностью выварил все его кости, собрал кровь, высушил сердце, трахею и глаза, высушил язык и перемолол его в порошок». В сложившемся контексте чрезвычайно радует, что речь идет о волке.

Всякий раз Ануфриев по крупицам собирает свидетельства окружающей его действительности: листочки, цветочки, вороньи лапки, косточки, частицы собственного тела и тел родственников: волосы, кровь, ногти, сортирует и упорядочивает их, и каждый раз они служат отправной точкой для тщательно моделируемой самодельной космогонии.

Свойственная Антуфьеву скрупулезная сортировка и компоновка объектов не так проста и ясна, как может показаться. Это ритуал, и его действия должны приводить к фатальным результатам. Неслучайно среди цитируемых Антуфьевым произведений встречается и «Воротничок» Теффи, и набросок Хармса «Правильное окружение себя предметами». Логика, которую Антуфьев каждый раз выстраивает в своих проектах, должна, по его убеждению, становиться новой ступенью к цели. Цель его определенна и нескрываема. Это пропуск в бессмертие, которое он пытается отвоевать себе, уцепившись за вечность.

Его новая выставка посвящена именно теме бессмертия, которому он тавтологически определяет срок – «навсегда». Основными персонажами экспозиции традиционно становятся члены семьи – мама и бабушка, с ними соседствуют Лев Толстой и Анна Павлова.

Как и прежде, Евгений Антуфьев черпает вдохновение из жизни, понимая ее ценность и конечность, вновь проявляя неутомимую способность испытывать восторг, трепет, удивление и демонстрируя умение выстраивать внутреннюю закрытую логику своим ощущениям и идеям. Жизнь, о которой идет речь, без каких-либо оговорок понимается исключительно как биологическая активность.

Идеи Антуфьева о бессмертии восходят к различным древним мифам, из которых он компилирует персональную мифологию, где любые объекты, обозначающие принадлежность художнику, являются его артефактами, а жажда бессмертия связана с гробницами, саркофагами, мавзолеями и прочими атрибутами культа мертвых. Об этом он часто и подробно говорит. Например, рассказывает: «В детстве перед сном я часто проектировал свою гробницу — как она должна выглядеть, охраняться и пребывать в абсолютной вечности, неподвижности. Каждая моя выставка — это такая гробница. Совершенный законченный мемориал». Напоминает эта репетиция смерти эстетику фильма Грымова «Му-му» и максаковскую барыню, что ловит пушинки, колет булавками пальцы и то и дело притворяется мертвой, ложится в гроб и услаждает свой слух ритуальными причитаниями дворни.

Однако для Антуфьева сортировка объектов и построение мемориалов связаны не с тщеславием, а с сомнением. «Сомнительно» – одно из наиболее характерных слов в речи Антуфьева. Его блистательный, подвижный ум может согласиться лишь с тем, что вписывается в его собственную концепцию представлений о мире и о самом себе, с тем, чему он сам готов вынести положительную резолюцию. Тщательно собирая, сохраняя и экспонируя объекты, он начинает сомневается, что окружающая его действительность реальна и что сам он существует. Для него этот тезис требует доказательств. Перенеся в музейное пространство крупицы жизни, он сможет придать им иной статус. Из материальных стандартных объектов они превращаются в объекты восприятия, памяти, чувства, что придает им большую долговечность.

Он наделяет их смыслами, отводит им роли и формулирует для них концепции новой жизни. Это вторая задача Антуфьева – собрать из отдельных объектов новую целостность. Следуя древним мифам, посредством своих коллекций он пытается оставить отметины своего земного существования, открывает себе лаз для посмертного проявления в бренном мире.

Бессмертие в его понимании становится квинтэссенцией сомнения и паникой надежды, между которыми мечется художник. Это беспокойство проистекает из того, что вечность предстает для Антуфьева как синоним смерти, а не жизни. Его забота о бессмертии сравнима с усердием Кая, который пытается составить слово «Вечность» из ледяных кристаллов.

Тщательно созданные модели в музейном пространстве оказываются вне времени и на полпути к бессмертию. Для художника это серьезное обстоятельство. Поначалу может показаться, что Антуфьев затевает по-детски трогательную «игру в музей», аккуратно размещая объекты, сопровождая их подписями, комментариями, пояснениями. Но художник показывает, что его работа не обещает быть развлечением для зрителя. Посетителей он мягко заставляет играть по заданным им правилам. Эта игра может плачевно закончиться для тех, кто не соблюдает заявленные требования. Так, говорят, одна из сотрудниц галереи «Риджина» была наказана увольнением за непослушание, а именно за несоблюдение установленных Антуфьевым условий: не смогла добиться от посетителя, чтобы при входе он надел бахилы и колпак. Вероятно, это требование смущало его и не нравилось многим, но именно этого художник и добивался: «Я стараюсь поместить зрителя в максимально некомфортное состояние, чтобы показать, что он не соавтор», – сообщает художник.

На выставке «Бессмертие навсегда» смягчены требования: здесь не выдают колпаки и калейдоскопы, автор ограничился только бахилами, подчеркнув таким образом стерильность и значимость выставочного пространства.

Выставку открывают рисунки бабушки, сделанные по совету врача после перенесенного инсульта. Близкие художника обозначили жанр ее работ как биографию в комиксах. На тонких листах А4 выводит она фломастерами портреты любимых подруг, котов и куриц. За каждым рисунком стоит отвоеванный у памяти кусочек жизни. Другой зал посвящен личным вещам семьи, аккуратно дополненным комментариями и пояснениями.

Помимо этой интимной части экспозиции на выставке можно увидеть традиционные для Антуфьева тонкие вышивки пернатых на винтажных тканях и деревянную скульптуру, но на этот раз обошлось без шитых монстров. Хрупкий китч его произведений, их искренность делают их, без сомнения, очаровательными. Кропотливая добросовестная работа неизменно вызывает уважение.

Сколько бы ни твердил автор о бессмертии, как бы ни заключал осколки своей жизни и жизни близких в музейные витрины, а все же вскоре становится понятно, что речь в его проекте лишь о забвении, тлене и «арзамасском ужасе», глубоко запрятанном в толстовском зале, прикрытом кленовыми лебедями и тщательно отобранной Антуфьевым коллекцией открыток разных лет с изображением могилы Льва Николаевича. В контексте бессмертия для Антуфьева это особенно важная тема: по убеждению художника, этот холмик уже будто бы победил смерть.

Залы Л.Н. Толстого и Анны Павловой дают нам важное уточнение в понимании автором темы бессмертия. Толстой, по его представлению, прорастает деревьями, Анна Павлова – розами своего сорта и вязнет на губах сладостью пирожных.

Что-то говорится в данном проекте Антуфьева о бессмертии духа? Нет, ни слова. Все ограничено материей, плотью и лабораторными манипуляциями с ней. Тем не менее на выставке присутствует просвет, щель, в которую могло бы проникнуть бессмертие иного порядка, казалось бы, даже не упомянутое художником.

В самом конце выставки автор показывает нам видео, где его мама «танцует в золотом платье. И смерти нет». Этот отрывок, сам по себе наполненный присутствием жизни, а не существования, бытия, а не биологического наличия в мире, выглядит особенно ярко на фоне всей экспозиции. Для верности автор усиливает напряжение и помещает рядом выведенную на всю стену цитату из учебника русской грамматики П. Смирновского, ставшую известной благодаря тому, что Владимир Набоков выбрал ее эпиграфом к роману «Дар»: «Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна». В этот «набоковский тупик» выставки упирается логика художника, замкнутая и, как казалось прежде, полностью его удовлетворяющая. Но в данной экспозиции автор неожиданно оставляет просвет. Если на выставке «Двенадцать, дерево, дельфин, нож, чаша, маска, кристалл, кость и мрамор: слияние. Исследование материалов» он создал тайную комнату, то здесь можно вопреки экспозиционной реальности уверить себя в существовании тайной двери и черного хода между эпиграфом к «Дару» и видео с мамой. Попасть туда возможно только в том случае, если получится преодолеть конечную логику автора, скинуть ее, как змея кожу, и наконец поверить самому себе, собственному своему глубинному наитию: «Смерти не существует».

ДИ №6/2015