Нина Березницкая. Подготовка вашего проекта в ММОМА шла несколько лет, и сейчас, на финишной прямой, расскажите, что мы увидим неожиданного, а чего ожидаемого не будет? 
Александр Косолапов. Произведения на темы, которые меня интересуют, например посвященные религии, просто не могут быть выставлены здесь, а некоторые работы запрещены к показу в России. но в процессе подготовки выставки я пересмотрел свою художественную жизнь, мне было интересно проследить трансформацию своих взглядов, перемены мироощущения и философии. Я с большим уважением стал относиться к некоторой группе работ, которые раньше считал менее интересными. они будут на выставке, и поскольку это ретроспектива, в экспозицию войдут и архивные материалы, например фильм и материалы группы Kazimir Passion, в которой я участвовал. Воссоздадим несколько инсталляций, сделанных в начале девяностых – «Гагарин-шоу» и «Бульдозерную выставку»: Тогда в девяностые куратор Андрей Ерофеев пригласил меня участвовать в биеннале в Цетине (Черногория), там был настоящий поставленный на пьедестал бульдозер, мои друзья – лучшие русские художники того времени – нарисовали за ночь работы, и мы их бросили под гусеницы. С большим удовольствием вспоминаю эту акцию.

Н.Б. То есть это будет компромиссная ретроспектива?
А.К. Это компромисс, созвучный сегодняшнему положению современного искусства, которому все время приходится оглядываться. Борис Гройс отмечает, что искусство выделилось из религии и ушло в профанную зону, исторически разрешенную в западном обществе для выражения демократических взглядов. А в русском искусстве иные тенденции. На той же «бульдозерной выставке» независимые художники вышли продемонстрировать свое искусство без поддержки государства, и оно в ответ употребило бульдозер.

В последнее время в России особенно остро встала проблема отношения общества к религии, так как группы верующих часто приходят на выставки с целью их разрушить.

Н.Б. Но Гройс также считает, что сегодня вся культура отступает обратно к религии.
А.К. Сейчас нужно уже говорить о нетерпимости, которая возникает на религиозной почве. религиозные институты идут по пути навязывания обществу своего мировоззрения и пресекают всякие попытки даже его обсуждения, не говоря о критике. разрушение произведений искусства можно рассматривать как террор.

Когда такие акты террора случаются в музее, как происходило с моими работами, судили не разрушителей, выступивших как религиозные террористы, а куратора и художника. То есть общество живет, словно в Конституции нет 28 статьи о свободе слова и выражения идей. Налицо двойные стандарты, и нужно решать: либо общество живет по конституционному закону, либо оно меняет свою правовую демократическую основу и становится фундаменталистским.

Н.Б. Политическое искусство влияет на состояние общества?
А.К. Искусство просто показывает происходящие в обществе процессы. Но из страны последовательно выдавливают художников, занимающихся политическим искусством. Я много лет назад понял, что не могу работать в цензурируемом, идеологизированом пространстве и хочу построить себя как художника в более благоприятной социальной ситуации, поэтому эмигрировал.

Н.Б. Противоположность реальности и ее описания, то есть признаки разложения советского строя, от которого вы уехали, сейчас снова актуальны. Чем отличается постсоветская ложь от советской?
А.К. Это скорее не ложь, а конформизм, который имеет позитивные и негативные стороны. за последние годы я потерял ряд друзей, с которыми мы делали первые шаги как художники. Мое поколение стало в моем понимании конформистским, и это моя персональная травма. общественная деградация трагична, общество встало на путь мягкой диктатуры и религиозной демагогии. Это чрезвычайно печально, и не думаю, что я когда-нибудь увижу что-то другое на территории, которую называю своей родиной.

Н.Б. Если бы вы могли из прошлого видеть день сегодняшний, не нужно ли было делать еще более радикальные работы?
А.К. Сложно предсказать, насколько радикальной будет восприниматься работа потом. Я делал то, что мне интересно. Когда я приехал в США, увидел сходство пропаганды и агитации, которую использовали и советская машина, и консюмеристская идеология капиталистического мира. И здесь, и там имела место промывка мозгов. Говоря о радикальности – это радикально до сих пор.

Мне было интересно исследовать это явление, и я хотел найти параллели. Часть моих работ посвящена этому: «Ленин – Кока-кола», «Малевич – Мальборо». Но в 1995–1996 году я сделал работу «Икона – икра». Она не была посвящена только религии, прежде всего она делалась в полемике с Энди Уорхолом. В его книге «Философия от А до Б» есть мысль, что американская демократия основана на равных возможностях потребления, на примере Кока-колы. Цитата: «...самые богатые потребители покупают в принципе то же самое, что и бедные. ...и ни за какие деньги ты не купишь кока-колы лучше, чем та, что пьет бродяга на углу. Все Кока-Колы одинаковы, и все они хороши. Лиз Тейлор это знает, Президент это знает, и ты это знаешь».

В то время я увлекался немецким философом Максом Вебером, и его идея, что капитализм строится на модели протестантской этики были для меня отправными. Высказывание Уорхола выглядело подтверждением этой идеи Вебера. Протестантизм в эпоху реформации был демократическим горизонтальным религиозным движением. В России вертикальность системы сохранилась, несмотря на революцию, поэтому я выбрал как потребительский продукт символизирующий потребление – икру, показывая, что президент ест икру, а нищий – нет. То есть работа была создана чисто полемически, в сравнении двух концепций потребления еще в прошлом двадцатом веке, а скандалы она вызвала и уничтожалась уже в новом, двадцать первом веке.

Н.Б. Получается, что политическое сегодня – это религиозное? Какая главная беда современности?
А.К. Я считаю, что главное – разрыв сознания, разрыв мира, который мы видим. Выборы в Америке показали, что часть населения – полуфашисты, полу-куклукс-клановцы. Я живу в Нью-Йорке сорок лет, и здесь это не чувствуется, все бурлит в радостном космополитизме. В глубинке все совершенно иначе: в соседнем городке, где я живу, около церкви, есть памятник нерожденному ребенку, движение против абортов зафиксировано в памятнике.

Н.Б. Ваше искусство слишком радикально для России, но и для Америки, получается, тоже?
А.К. Недавно один журнал обратился ко мне за комментарием по поводу того, что Луи Виттон судил девушку, использовавшую их продукт для показа эксплуатации на фабриках в Азии или Африке. Так было с работой «Ленин – Coca-cola», когда пищевой гигант прислал ко мне юриста с предписанием прекратить заниматься искусством и не использовать никогда больше в своих работах товарные знаки кока-колы или любого другого их содового напитка. Трагикомичная история.

Н.Б. Куратором выставки стал американский критик. Как вам работается вместе?
А.К. Картер Рэтклиф знает русское политическое искусство, писал о Комаре и Меламиде. Мы живем рядом, но представляем полярные миры: он из протестантской семьи, служил во Вьетнаме, а я атеист, служил в Германии. Картер для подготовки текста детально изучил не только мои работы, но и мою жизнь. Сейчас я понимаю, как интересно, что я оказался в Америке. Многие эмигрировали в германию, во Францию, но именно Америка своей определенной шизофренией перекликалась с моей родиной, и поэтому я попал, как Иванушка в сказке, в кипящий котел.

Н.Б. Кроме подготовки выставки в ММОМА, в каких проектах вы сейчас участвуете?
А.К. Я получил приглашение сделать работу для религиозной выставки в Норвегии, музейного проекта «Как вы видите рай». Мне интересна тема, интересно видеть, как другие художники отвечают на этот вопрос. С удовольствием принял бы участие в подобной выставке в Москве, если бы ее получилось сделать сегодня.

Н.Б. Есть ли у вас нереализованные проекты, которые вы и не надеетесь воплотить?
А.К. В моей мастерской стоит скульптура «Ангел – Холестерол», готовый городской проект (скульптура мальчика с крыльями за спиной в виде логотипа Макдоналдса – ДИ). Я увидел, что буква М может быть крыльями ангела, который предстает в образе “boy next door”, парня-соседа. У любого художника много работ, которые из-за недостатка внимания аудитории остаются нереализованными. Может быть хороший проект для музея – «нереализованные работы».

Н.Б. Ваша московская выставка происходит в год столетия революции. Открылось много сделанных к юбилею проектов, но переосмысления революции так и не случилось. Зато происходит переворачивание знака у политических музеев, исторических персонажей. На постсоветском пространстве сносят памятники. Как вы относитесь к такому переписыванию истории?
А.К. В 1990 году в Москве была выставка, где художникам предложили подумать, что делать с политическими памятниками. я предложил (поскольку не произошло покаяния в связи с прошлым коммунистичекого режима) ввести в эти памятники травестийный элемент, то есть элемент постмодернистской иронии и снятия идеологического пафоса.

По поему проекту надо было надеть на памятники резиновые маски персонажей комиксов. например, на площади у метро октябрьская сделать ленина – Микки-Мауса. Каждый монумент является пропагандистской идеологической скульптурой.

Травестийная трактовка любого советского памятника могла бы стать актом национального примирения или преодоления травм прошлого режима. Можно было бы договориться, что переодевать памятники будут на время, например, на неделю раз в году (на Хеллоуин, к примеру). но это возможно в демократическом обществе, где любое меньшинство имеет возможность выразить свои взгляды. Жаль, что большая часть таких проектов останется на бумаге.

ДИ-5/2017