Про этого исполнителя(-ей) невозможно написать новость «Артист такой-то выпустил альбом сякой-то» или там «поделился новым клипом». У этой группы нет хоть сколько-то оформленных релизов, имя ее создателя никому ни о чем не говорит, этого человека нет в соцсетях, об интервью или, прости господи, промоушне, речи совсем не идет. Неизвестно даже, как правильно писать название группы, по-русски или по-английски, «Curd Lake». В начале 2010-х годов такой пелевинско-сэлинджеровский побег от любой публичности выглядел радикальным и малообъяснимым жестом; то, что скрыться от мира решил один из молодых музыкантов, которые обычно готовы заложить душу сатане за пятнадцать миллисекунд хоть какой-то славы, тоже производило впечатление. Шли годы, группа «Творожное озеро» не становилась известнее, но и не пропадала совсем, рядом с ней появился не менее интересный сайд-проект «Тальник», в профильных пабликах «ВКонтакте» появлялось все больше музыкантов, живущих в той же конспиративной парадигме, к ней же можно приписать и людей из других видов искусств – от уличных художников из группы «Зачем» до писателя Михаила Однобибла. В начале 1990-х в московском художественном подполье производила некоторый шум группировка «ЗАИБИ» – «За анонимное и бесплатное искусство»; кажется, что некоторые артисты 2010-х действуют согласно сформулированным ею принципам – только не выносят их на щит и не составляют на их счет художественных манифестов.

Если набрать в поиске YouTube слова «творожное озеро юные волны», можно посмотреть несколько любительских видеоклипов, снятых, вероятно, не самой группой, а непонятно кем. Как и многие другие «новые анонимные», «Творожное озеро» играет музыку, как будто переписанную с осыпавшейся кассеты старшего брата – подобно своим создателям, она прячется за шумами и помехами, как будто немного плывет, она сыграна на синтезаторах и драм-машинах, которые могла бы использовать начинающая группа из Московской рок-лаборатории, в ней есть что-то неуловимо наивное и романтическое, что было в поп-музыке только в 1980-е и в позднем СССР. Самодельные видео тоже так или иначе работают с этой наивно-романтической ностальгией (одно из них полностью смонтировано из кадров «Ста дней после детства»), но есть среди них и ролик, который при внимательном рассмотрении оказывается вполне актуальным.

В нем одинокая птица парит над морем, теряется в утренней дымке корабль, машина едет среди кипарисов и пирамидальных сосен по узнаваемо крымской дороге; все это определенно снято на ручные любительские камеры и выглядит, как кадры из чьего-то семейного архива – и тут в тех же стершихся цветах и на выцветшей пленке появляются пенсионерки с георгиевскими лентами, демонстрация с портретами Сталина, парад курсантов-нахимовцев. И тут становится очевидно, что это нежно-романтическое видео снято в нынешнем Крыму, уже после присоединения, но из-за особенностей камер и фактуры пленки кажется, что все происходящее случилось уже много лет назад, и в этой истории нет правых и виноватых, есть только давно прошедшая жизнь, от которой светло и печально, – жизнь, постепенно растворяющаяся в музыке и на кинопленке, как одинокая птица над морем.

Несколько лет назад, когда стало понятно, что корабль государства поворачивает в консервативно-архаическую сторону, принято было говорить, что мол, усиление авторитаризма приведет к расцвету протестного искусства – чем больше давят, тем сильнее сопротивление. Отчасти эти надежды оправдались – Павленский и уличный акционизм вообще или, если брать более попсовый фланг, художники Ложкин и Слонов, а также музыкант Вася Обломов, многое сделали, чтобы показать всю нелепость и абсурд происходящего или противопоставить ей собственный героический жест. Но параллельно с этим появилась и другая, менее заметная волна – неоформленное и неназванное движение, которое не вступает в лобовое столкновение с консервативными трендами, а движется по отношению к ним вскользь, мимо, насквозь. Часто это связано даже не с культурным производством, а с изменением оптики восприятия: если данная нам в опыте политическая, медийная, а местами и бытовая реальность оказывается настолько агрессивной и антигуманной – давайте сбежим от нее в пространство частного, или переживем ее как игру, или создадим внутри нее свой параллельный мир, или посмотрим на нее так, будто вся эта недружелюбная действительность – это уходящая натура с осыпающейся пленки и ее жалко.

Эта позиция по своему вектору противоположна не столько политическому авторитаризму и культурной архаике, сколько настроению, доминировавшему в российском культурном сообществе 2000-х. Не хотелось бы злоупотреблять обобщениями – но вряд ли будет преувеличением сказать, что многие культурные, социальные и бытовые достижения предыдущего десятилетия были вызваны желанием вписаться в некий глобальный мир, дотянуть окружающую реальность до его стандартов. Это было удивительное и во многом воодушевляющее открытие – что мы можем открывать кафе и строить парки не хуже, чем в (подставьте название любого европейского мегаполиса), что мы способны снимать «качественное» жанровое кино, почти как в Голливуде, что российский театр и современное искусство не теряются в глобальном контексте и способны говорить о проблемах, понятных везде, на понятном везде языке. Главные впечатления десятилетия были связаны с открытием возможностей, которые дает этот глобальный мир – от эстетических до гастрономических; с разного рода попытками встроиться в его контекст. Пришли 2010-е – и то ли благодаря политическим раскладам, то ли параллельно с ними, появилось новое искусство и новое восприятие мира, которое не стремится никуда встраиваться, не хочет подгонять себя под воспринятые извне цивилизационные стандарты, но пытается найти собственные основания и ценности в реальности, где мы живем. Не перестроить ее – но пережить ее заново.

Одежда Гоши Рубчинского и Vetements, паблики во «ВКонтакте» с фотографиями спальных районов и «ЖЭК-арта», Юрий Дудь с фильмами о Бодрове-младшем и чеченской войне, художник Данила Ткаченко с заброшенными церквями и горящими деревнями, русский хип-хоп в лучших его проявлениях, Тимофей Радя с уральским стрит-артом, десятки фотографов и режиссеров, снимающих спальные районы и моногорода не как территорию нищеты и дикости, но как важную местную достопримечательность, новое русское кино в диапазоне от «Тесноты» и «Аритмии» до фильма про Витьку Чеснока и Леху Штыря, книга «Она развалилась», книга «Формейшн» и роман «Петровы в гриппе», даже новая олимпийская форма, сделанная молодыми дизайнерами из компании Zasport – все эти разнообразные проявления культурной жизни не имеют никакого отношения к «патриотическим ценностям» и «национальной гордости», которые насаждает Минкульт, но по сути решают ту же задачу, и гораздо более успешно. Они без всякого госзаказа, и наверняка, не формулируя свою миссию именно таким образом, выстраивают новую национальную идентичность, определяют, что такое русское сегодня. У всех у них есть общие черты – отношение к 1990-м не как к катастрофе, но как к основе здешней жизни, главной скрепе, которая всех объединяет. Любовь к бедному, неприглядному, неэстетичному. Спокойное и внимательное отношение к местным традициям – не к выдуманной по случаю православно-антизападной скрепе, а к реально существующим практикам и наследию, от неофициального советского искусства до «пацанского стиля». Экзистенциальная напряженность, ощущение того, что «особый путь» России (или еще точнее, ее локальной точки, в которой живет автор) – это красота, которая рождается через тяжесть, трагедии, врожденную неуютность и неправильность этого места.

Как пел артист русского шансона Трофим, «я живу в России, в самой крайней точке бытия». Парадоксально, но и в глобальном контексте этот образ странного, опасного, напряженного места оказывается гораздо более востребованным, чем попытки встроиться в глобальный контекст – возьмите хотя бы международный успех Рубчинского и нового русского кино. Вся эта неоформленная «новая локальная» волна, конечно, во многом порождена культурой соцсетей, это естественное место ее обитания. Интересно при этом, насколько ее стилистика и этика не совпадают с нормами русского фейсбука-ютьюба-инстаграма. Авторы, о которых идет речь, как будто совершенно не дорожат выпавшими им «минутами славы», они неохотно идут на контакт с медиа, а некоторые и вовсе уходят в затворничество. Они не выводят на первый план свое неповторимое «я» и не стремятся утвердить свое мнение по любому вопросу; это мнение, как и особенности личности автора, как правило, убраны в тень, их приходится реконструировать или расшифровывать. Они минуют по касательной не только утвердившуюся официальную идеологию, но и любые линии общественного конфликта. Вспомним сделанный анонимными режиссерами-любителями клип «Творожного озера»: пенсионерки с георгиевской лентой и демонстрация с портретами Сталина в нем выглядят не как жест поддержки или осуждения, не как провокация или сатира – но как одна из деталей пейзажа, наряду с птицами и кораблями, скрывающимися в ностальгической дымке. И от этих деталей, если правильно настроить оптику, не захочется ни валить в «цивилизованные страны», ни бить себя в грудь в припадке патриотизма; они вызывают такое же щемящее и печальное чувство, как заброшенная церковь или одинокий человек, идущий вечером по заснеженному полю. Они достойны внимания и нежности хотя бы потому, что нигде больше таких нет, и еще потому, что единственное достоверно о них известное – это то, что они тоже уйдут в небытие, останутся на старых выцветших кадрах, растворятся в предутреннем небе.

ДИ №1-2018