Илья Кабаков (я с ним познакомился в 1974-м или в 1975-м году) – один из тех современных художников, кто сильнее всего повлиял на меня в молодости. Особенно альбомы, «Запись на Джоконду» и «График выноса мусорного ведра». Но постепенно, уже к началу 1980-х, я начал – не сомневаясь в его колоссальном профессионализме – терять интерес к его искусству. Дело в том, что работы Кабакова, по-моему, становились все более прямолинейно литературными. Кроме того, мне совершенно чужды две основные темы, которые постоянно эксплуатирует Кабаков. Это ролевая позиция «маленького человека», вечного узника тесной коммуналки – я предпочитаю открытые пространства. И это «В будущее возьмут не всех» – не понимаю, зачем ему так надо в будущее, мне туда совершенно не хочется. Потому что будущее, по Кабакову, это все та же коммуналка. За последние лет двадцать я видел несколько масштабных работ Ильи. Например, «Красный вагон» в Кунстхалле Дюссельдорф, «Дворец проектов» в Эссене, «В будущее возьмут не всех» в Венеции, что-то про великанов в музее в Риме, большую выставку в «Гараже» в Москве. Все они не вызвали у меня ничего, кроме скуки и клаустрофобии. Но на выставке в «Гараже», не заинтересовавшись ее сюжетом, я был поражен мастерством Кабакова как художника-оформителя. Имею в виду точность оттенка, в который были покрашены стены, режиссерский перфекционизм развески, а главное –гениально поставленный рассеянный, пыльноватый свет.

Никита Алексеев

У меня нет никаких оснований «не любить» Кабакова. Считаю его крупнейшим национальным художником. Он не нуждается в постоянном подтверждении своего лидерства, тем более – внеположенными художнику средствами: никого не «снимал с дистанции», не имел никаких административных и институциональных ресурсов. Все сделал сам. Поражает его подвижность: он легко переходит от концептуальности и голой умозрительности к нарративности. И обратно. Не зашлаковался, не потерял способность двигаться. До сих пор все читает и всем интересуется. Понимаю, многих он может раздражать: постоянством своего присутствия на арт-сцене, уникальным сотрудничеством с Эмилией, отстраненностью от любой «генеральной линии», будь то борьба неофициального с официальным, миметического с текстуальным и пр. Кстати, из-за этой отстраненности никому из деятелей следующих поколений не удалось сделать имени на ниспровержении Кабакова. Его нельзя обидеть. Очень многими движет обида: на «совок», на рынок, на коллег, на критику, на судьбу. У некоторых на обиде приготовлены вполне сносные блюда. Не у Кабакова. 

Он никогда не позволял внешним раздражителям (будь это «совок», рынок, история, старость, пр.) вмешиваться в свое искусство. Просто сделал их материалом своего искусства. Перевербовал. Заагентировал (недаром это поколение так любит слова «вербальность» и «агент»). Причем не ради какой-то там выгоды или пользы для чьей-то стороны. Он дал этим раздражителям право оставаться агентами собственного фактического бытия, своей экзистенции. Наделил их правом на собственный язык. Не опровергая это право комментариями и критикой. «Совок» говорит у него своим коммунальным речитативом. Картина репрезентирует ерзанье автора вместе с господствующим дискурсом: сегодня во главе угла героическая установка, вчера приземленно-миметическая, завтра абстрактная. Муха жужжит. Протечка стучит каплями. Интерпретатор-философ перетягивает одеяло на себя. Тиран тиранствует. И так далее. Все это не могло раздражать (социально, политически, поведенчески, эстетически и пр.). Потому что не могло быть по-другому. Сама фактичность этих разноуровневых языков становилась глубоко содержательной, общепримиряющей эстетической установкой. Кабаков – уникальная у нас фигура миротворца. Как не любить такого художника.

Александр Боровский

Кабаков – художник-титан. Он стал инициатором создания советского рефлексивного андеграунда. Его институциональные усилия беспрецедентны. Как художник он, без сомнения, один из самых последовательных и радикальных авторов своего времени. Он один из немногих настоящих авангардистов. В искусстве, в котором ничего нет – пустота, херня, мусор – и одновременно есть ВСЕ! Высший уровень. Нельзя не отметить и стильность его работ, узнаваемость. Тоже свидетельство настоящего большого художника. И еще Кабаков люто ненавидел советскую власть. Именно эта ненависть и лежит в основании его авангардизма. Добавь Кабаков к ненависти щепотку «конструктивной программы», и получился бы Солженицын. Но Кабаков устоял от этого искуса. И поэтому сверкает в истории искусства как несокрушимый бриллиант.

Анатолий Осмоловский

Я впервые встретился с творчеством Ильи Кабакова в 1988 году на аукционе «Сотбис», где были представлены его альбомы, классические произведения, с лопатой, например. В моем понимании тогда все это искусством не было. Я к искусству относился примерно, как психоаналитик к снам: ты видишь некое эмоциональное высказывание и пытаешься разгадать его, найти потаенные смыслы – интерпретировать. На самом деле, позиция интерпретатора тоже была консервативной и устаревшей: я отверг систему соцреализма и попал в руки другой системы: из марксизма во фрейдизм. Кабаков же не давал для этого материала – там потаенных смыслов нет. Но люди вокруг утверждали, что он художник. Большой. И я решил не быть слишком самоуверенным юношей – допустил, что ошибаются не они все, а я. Так, по сути, началось мое образование в современном искусстве. 

Сильно позже мы познакомились в Нью-Йорке: в то время его интересовало не столько создание работ, сколько продвижение своих взглядов на искусство. В России мы всегда в каком-то смысле считали европейскую культурную ситуацию образцом, к которому надо стремиться и в котором надо участвовать. И Кабаков стал едва ли не первым человеком, от которого я услышал критический взгляд на тот художественный мир, в котором мы существовали. Я не стал апологетом его взглядов, но они точно помогли мне трезвее смотреть на происходящее вокруг. Наконец, когда мы делали четыре больших его проекта, один из них у меня в галерее, это было своеобразным экзаменом на профессионализм в организации (это относится не только к Илье, но и к Эмилии, пожалуй). Хотя галерея к тому моменту была уже значимой, именитой. Требовательность Ильи и Эмилии стали для моих сотрудников испытанием, которое они прошли. Илья – такой персонаж, который не открыл бы выставку, будь он чем-то недоволен.

Марат Гельман

Первый раз я увидел работу Ильи Кабакова в самом начале 1980-х на выставке в Горкоме графиков. Это была инсталляция «Сад» – огромный планшет с еле видной зеленой линией и несколько десятков комментариев воображаемых зрителей на небольших листах бумаги. Получалось, что в инсталляции изображен взгляд зрителей на произведение, в котором «ничего нет». Тогда это произвело на меня большое впечатление – мнения зрителей как объект созерцания других зрителей. Потом я видел много работ Кабакова и осознал другие его важные качества – способность меняться и способность испытывать влияния со стороны более молодых художников. Многие работы Кабакова выглядят не просто как отрицание его же работ из предыдущего периода, но даже как пародии на них. Трезвая и даже немного циничная любовь к искусству, культурная вменяемость, способность глядеть на собственные работы со стороны, быть зрителем собственных работ – это не каждому дано. Но это и есть самое интересное.

Юрий Альберт

Сложно воспринимать Кабакова однозначно, его масштаб настолько громаден, что требует как минимум периодизации и классификации его творчества и образа. Фигура Кабакова на сколько мистическая, настолько и мифологическая. Если есть мифы Древней Греции во главе с Гераклом, то Кабаков – главный герой мифов советско-российского искусства. Ни одна фигура не связана с таким количеством историй, баек и анекдотов, как его. Начинается это, прежде всего, с его легендарной мастерской, в которой уже которое десятилетие располагается Институт проблем современного искусства (ИПСИ). Через него прошли практически все известные на сегодняшний день молодые художники. В этом есть какой-то мистический символизм и процедура инициации.

О Кабакове я узнал, будучи как раз студентом этого учебного заведения. Я никогда его не видел живьем, но слышал много рассказов. Он как дедушка Ленин, о котором нам вещали в школах. Теперь же о нем вещают в каждой школе современного искусства. «Мы должны им гордиться!» – читается между строк. Культ Кабакова в среде нашей соврисковой интеллигенции – совсем идолопоклоннический. Будто слава Кабакова материальна и ее можно потрогать, но только за самый кончик, как паж, несущий полу королевской мантии.

Другой Кабаков – первооткрыватель. Я много раз натыкался на его следы в своих художественных экспериментах, мне казалось, что я делаю что-то новое, но потом вспоминал и обнаруживал подобное, причем раскрытое им гораздо глубже и на десятилетия раньше. Можно сказать, что он наследил на несколько поколений вперед. Еще один Кабаков – фигура Отца, ушедшего на войну защищать и отстаивать престиж своей родины, но так давно, что уже не имеет представления о происходящем дома и живет прекрасными воспоминаниями своей молодости на чужбине. Отец, который где-то там сражается за нас и прославляет отчизну, и мы, безусловно, хотим, как он.

Владимир Потапов

ДИ №5-2018

Также в номере