Помню первую поездку за границу. Шел 1989 год. Мы с Костей Латышевым поехали во Францию на поезде. Долго оформляли бумаги. Взяли по три коньяка, по пять портвейнов и картины, загрузились в купе. Нормально ехали. Проехали Польшу. Когда проезжали Берлинскую стену, первое, что я увидел – дембеля-азербайджанца. Толкаю Костю, говорю: «А мы уехали вообще? Смотри, кто на перроне стоит! – расшитый весь, со всеми делами, красавец». Затем, как в фильме у Славы Цукермана, нас проверяла немецкая таможня. У них форма похожа на вермахтовскую. И вот они входят, смотрят сумки, а это, спрашивают, что? Это, говорим, подрамники, холсты. Наверх залезли, с собакой зашли. И так раз пять. Мы думаем, что ищут? Оказалось, людей, которые могли в поезде спрятаться. 

Во Франции нас ждали Гия Абрамишвили и Андрей Яхнин. Еще Вадим Фишки был и, кажется, Игорь Зайдель, но они прибыли отдельно. В центре Бориса Виана шла наша выставка. Гия знал французский язык, но все время от нас убегал. Поэтому было страшно. Первое впечатление от Парижа, что мы в фильме «Бег». Еще не покидало странное ощущение, что гармошка играет: трбр-трбуртрбру. В Лувр не ходили, о чем жалею, теперь больше ценю живые ощущения от подлинников. Тогда мы молодые были, пили много вина, думали, раз в школе проходили, на хрен это нужно? Чего я там не видел, в этом Лувре. У нас другие интересы: магазины, ножи, пистолеты, из оружия что-нибудь купить, джинсы, жвачки побольше, подругам платки – Париж же. Везли фигню всякую. Сувениры, видеомагнитофоны. Дураки! Надо было компьютеры брать. «Рыбная мафия» в те времена их возила, меняли на машины, на деньги бешеные.

Под конец поездки, естественно, возник вопрос, не задержаться ли. Поступило предложение, что можно остаться поработать. Я отказался, а Латышев согласился. Поработал годик и вернулся.

Обратно ехали уже без валюты. На счастье, к поезду прицепили гэдээровский вагон-ресторан – настоящий рай. Там все за рубли: рубль двадцать бутылка приличного вермута; на рубль пятьдесят пшеницы накладывали. По-королевски ехали.

Вообще, я мало путешествовал. Разве что с детства ездил на озеро Селигер. Но назвать это путешествием не могу. Селигер – вторая родина, я просто там жил. Брал этюдник, папа ругался: ты что, сдурел, что ли, с этой бандурой таскаться. А я таскался. Счастливое было время – уходишь в поле, в рожь, посреди сосна и камень. Садишься на него и пишешь этюды один, сам по себе. Или просто идешь в лес на несколько дней, ягодами питаешься, жмыхом и какой-нибудь еще дрянью, траву ешь, и тебе хорошо. Или нарисовал волчью ягоду и рад. Совершенно другой мир. Быстро дичаешь, приезжие меня местным считали. Набиралась группа новая в поход и обязательно при встрече меня спрашивали: а вы отсюда? Да-а-а. – Откуда? – Осташков. Там ведь Осташков рядом на озере стоит.

– А как же вы тут живете? – Да вот рыбу, рыбу все ловим, на охоту ходим.

Публика меня окружала интересная, отцовские друзья, физики. Папа радиоэлектронщик, но работал в Академии наук под крылом Прохорова, который лазер делал. У него была своя лаборатория и много знакомых физиков-теоретиков. Я с одним подружился. Он был секретный, любил море и приехал на Селигер посмотреть, что это такое. Пытался на Селигере по-морскому как-то плавать. Изобрел и сделал гарпун-трезубец. На один конец алюминиевой палки крепилось кольцо, на него надевалась резинка, которая тянулась к руке. Когда видишь рыбу, отпускаешь натянутую резинку. Гениальное изобретение. Но местную щуку так не поймаешь, замучаешься!

Еще на Селигере пели много, каэспэшники приезжали. Я их песни очень люблю, потому что на них вырос. Уже во взрослом возрасте ходил на благотворительный концерт, где выступал Никитин, и взял у него автограф, потому что он приезжал к нам в поход. Просто сидел у костра и пел со всеми песни. И Городницкий приезжал. Он океанограф и замечательный поэт. Он мне нравится. Это был целый мир, а сейчас никто этих песен не помнит. Увидит современный человек сына с гитарой: «Милая моя, солнышко лесное...» – сразу хлясь его по рукам: «Не смей! Не пой! Let it be затягивай!»

Однажды на Селигере я попал в шторм и чуть не утонул. У меня в экипаже было три бабы. Я, дурак, не подумал о распределении сил и сел на весла, а нужно было на руль. Думал, сейчас выгребем. Говорю: считайте волны, а они не понимают. Вода со всех сторон накрывает. Я командую: за борт и переворачивайте лодку! И вот мы под водой тараним лодку к берегу. Выкарабкиваемся возле какой-то деревни. Там граница Среднерусской возвышенности, Тверской области и Новгородской, Валдайской возвышенности. С одной стороны дома обычные, как в Подмосковье, а с другой здоровенные, северные. Нас прибило к берегу. Мы вылезли (рассказывали, что кто-то из местных в этот шторм утонул). Подходим к деревне, а там бабка одна живет. Мы к ней: «Бабуль, можно к вам»? Она говорит: «Можно, сейчас я вам печку-то протоплю». Полешко какое-то закинула: «Только вы мне скажите, вы не космонавты»? Я говорю: «Мать, мы не космонавты, мы туристы». «А-а-а, не космонавты, точно»? Обсушились, я у нее спрашиваю: «Бабуль, а что тебе космонавты дались-то»? – «Сатанисты они, космонавты эти»!

В тех местах очень интересно. Это ведь путь из варяг в греки, на этом месте была даже крепость, стояла башня. До сих пор есть Кравотынский плес и деревня Кравотынь. Туда дошел Мамай и вырезал всю деревню, повесил головы на колья и ушел обратно, леса испугался. А на местном острове Столбном Нило-Столбенская пустынь, мужской монастырь. Его закрыли в конце 1920-х, сделали лагерь для военнопленных, потом госпиталь, снова колонию, психбольницу, дом престарелых, затем турбазу «Рассвет». Я на той турбазе был. Приезжаешь, берешь снаряжение, лодку, продукты и уходишь. Потом базу закрыли, монастырь восстановили. Вокруг него в каждом доме (несмотря на советскую власть) была фигура преподобного Нила. Как-то приехал в Измайлово, смотрю, дичайшее количество фигур из Нило-Столобенского. Новодел, что ли? А потом понял: деревни загнулись, а фигурки повывезли. Они очень уж узнаваемые, Нил стоит на столбе. Иконография редкая, для православной культуры нехарактерная. Нил пришел в эти места в 1528 году. Тут жили язычники, поклонялись лошадям. А теперь дачи, туристы. Народу, как в Сочи. Правда, если в лес уйти, никого нет.

Я думал прожить там всю жизнь. Часто вспоминаю и думаю, это была такая отдушина в нашей жизни и невероятная романтика, место, где можно спрятаться от мира, и это вовсе не связано с политикой. Во все времена некоторые люди пытаются уйти в никуда. Как в замечательном фильме Шона Пена «В диких условиях», история про американского мальчика, который бежал от цивилизации, чтобы понять, есть ли в мире что-то другое. Он не хиппи и не бомж, у него порыв – бежать от этой жизни. Он добежал до Аляски и там погиб. По той же причине в моей молодости люди становились геологами или туристическими инструкторами. Я и сам собирался стать инструктором по водному туризму. У меня за плечами десять походов первой категории сложности. Я был бы как писатель Саша Соколов, который преподавал лыжный спорт, занимался греблей и книги писал. Гениально. Это жизнь, которая должна была у меня быть. Но я отказался, решил, что холсты важнее походов. Конечно, жалел об этом, но теперь что уж.