Исключение

Ярослав Алешин. Словосочетание «инклюзивная программа» не снимает социокультурные барьеры, а, наоборот, воспроизводит эту стигму. Если классический просвещенческий музей использовал отклонения как элемент нарратива о норме в негативном смысле – вот кунсткамера, инвалиды, туземцы, гомосексуалы, и на все это смотрит нормальный человек вроде античного метателя диска. Сегодня музей по-прежнему выполняет эту функцию, хотя и в инвертированной логике: нормальный человек – тот, для которого делается традиционная экспозиция, а еще есть инвалиды, отношение к которым должно быть включающим. Осознание проблем инвалидности движется теми же путями, что и освободительные движения начала XX века, поступательно решавшие вопросы с правами женщин, национальностей, ЛГБТ. Мы понимаем инвалидность как универсальную метафору исключения. Советский философ Эвальд Ильенков говорил, что слепоглухота не создает специфические проблемы, а, напротив, обостряет универсальные. Мы на инвалидность смотрим под этим углом зрения.

Полина Зотова. Часто поднимаются вопросы терминологии. Людей на инвалидных колясках раздражает, когда им говорят – проезжайте. Слепые смотрят руками, а не трогают предметы. До сих пор нужно объяснять, что Брайль – это шрифт, а не азбука. «Человек с ограниченными возможностями» звучит странно, ведь нет людей, у кого они безграничны, «с особенностями» – а кто без них? И, тем не менее, многие продолжают бояться словосочетания «человек с инвалидностью». В нашем стремлении быть повсеместно толерантными, в поиске эвфемизмов, использованием которых мы камуфлируем реальность, кроется часть проблемы. Ведь подбирая тактичные слова, мы не преодолеваем барьеры и не уничтожаем стереотипы, а возводим новые. Но еще важнее рассказать человеку без инвалидности о том, как правильно общаться с человеком с инвалидностью. Что не нужно трогать человека с расстройством аутистического спектра (РАС) или пристально смотреть ему в глаза. Что жестовый язык – это самостоятельный язык. Включение человека без инвалидности в мир человека с инвалидностью – это ликбез, который должны проводить школы, университеты и музеи.

Включение

Я.А. Музей Сидура несколько десятилетий занимается включением инвалидов в свою работу. В 1989 году в Перовский выставочный зал (где и был создан музей) на первую посмертную выставку Сидура пришли воспитанники Загорского интерната для слепоглухих.

Среди них были участники так называемого «Загорского эксперимента» (программы в области обучения и социализации слепоглухих людей в СССР в 1970-е) Александр Суворов и Юрий Лернер, которые раньше уже бывали в мастерской Сидура. Творчество мастера произвело на них глубокое впечатление, в основном из-за языка скульптуры. Оказалось, модернистская пластика понятна и вызывает больший отклик у слепоглухого человека, чем реалистическая. В 1989 году в музее состоялись экскурсии для воспитанников Загорского интерната. Отталкиваясь от них, сотрудники музея в 2015 году начали совместно с фондом V-A-C исследование «Общее целое». Итог – шесть международных круглых столов и выставка. Участники – философы, социологи, психологи, кураторы и художники из России, Великобритании, Австралии, Америки – пытались понять, как включить все группы людей в современный музей, создать методологическую базу. Теперь все экспонаты музея Сидура доступны для тактильного осмотра: есть мнемосхемы, брайлевские навигация, этикетки и тексты экспликаций, индукционные петли для слабослышащих. По техническим причинам у нас нет лифта, но охранник и сотрудники всегда готовы поднять коляску. Модернистская скульптура из бронзы или камня, лаконичные небольшие авторские модели – удобный материал для тактильного осмотра. Также и с графикой, можно с музейным сотрудником водить пальцем по стеклу, чтобы создать представление об образе, а через тифлокомментарий считать смыслы.

П.З. С осени 2016 года в ММОМА прошло шесть экскурсионных циклов с жестовым переводом, и мы будем продолжать делать программы для глухих и слабослышащих по всем значимым выставочным проектам. Мне известны примеры, когда в музеях просто выдают глухим посетителям текст экскурсии. Но глухому человеку недостаточно этого, или даже скорее это неадекватно его культуре, его мышлению, которое строится в категориях жестового языка. Как если бы носитель одного языка попал в другую языковую среду. Кстати, многих искусствоведческих терминов вообще нет в жестовом языке, поэтому в Голландии составили словарь по искусству для глухих, и этот опыт побудил МСИ «Гараж» и координатора инклюзивных программ Влада Колесникова создать аналог на русском жестовом языке. Теперь слово «авангард» не нужно дактилировать, то есть показывать по буквам.

Глухие очень требовательны к качеству жестового языка. Есть так называемая калька, то есть буквальное воспроизведение конструкций русского языка в жестовом переводе, и есть жестовая речь, построенная по своим правилам, имеющая определенную структуру, последовательность слов в предложении, региональные вариации и даже жаргонизмы. Переводчик должен уметь чувствовать аудиторию и перестраиваться, использовать и дактиль, и жестовую речь, и кальку – например, наш переводчик, Ирэна Москвина, делает это блестяще.

Но любой перевод – это все-таки процесс декодирования, и часто изначальное содержание в ходе этого процесса может быть искажено или утрачено. Поэтому в сообществе чувствуется необходимость появления глухих гидов. Например, Музей русского импрессионизма первым пригласил глухого гида – главного редактора журнала «В едином строю», историка Виктора Паленного. МСИ «Гараж» уже год готовит команду глухих экскурсоводов. И, как оказалось, образовательных ресурсов по искусствоведению для глухих ничтожно мало. «Гараж» предложил ГМИИ, ГТГ и ММО-МА прочитать адаптированные курсы лекций по истории искусства с переводом на жестовый язык. В ММОМА был проведен курс из пяти лекций о русском искусстве второй половины ХХ века, который завершился практическим занятием о перформансе под руководством художницы Лены Демидовой.

Когда мы готовили экскурсионную программу для слепых и слабовидящих по выставке «Антонио Гауди. Барселона», столкнулись с тем, что качественную тактильную копию сделать не так просто, нужно понимать, какие значимые детали оставить, а чем можно пренебречь; как сделать так, чтобы масштаб оригинала был понятен; как использовать разные материалы и фактуры для создания впечатления; как высота рельефа может передать композицию произведения. Тактильные копии произведений из собрания ГМИИ были созданы для выставки «Видеть невидимое», сейчас эти работы гастролируют по городам России, но они по большей части недоступны для восприятия тотально слепого человека, к сожалению, как раз потому что не учтены эти особенности.

Музеи работают и с людьми с ментальной инвалидностью, регулярно принимают группы из интернатов и специализированных школ. Зрителями с РАС любое впечатление переживается намно-го острее, поэтому музеи делают для них специальные комнаты психологической разгрузки, чтобы они могли отдохнуть от информации. Поразительно, что за пару лет московские музеи практически догнали западных коллег в работе с посетителями с инвалидностью.

Я.А. Главный принцип работы с людьми с ментальной инвалидностью – создание недисциплинарного пространства. Назидательное давление тяжело для большинства зрителей. Чувство включения возникает, если общаться с людьми непосредственно, не пытаться организовать их систему восприятия, а следовать за их логикой.

Язык современного искусства

Я.А. Жители Новогиреева–Перова, наша базовая аудитория, могут не понимать язык современного искусства. Чтобы решить эту проблему, необходимо создать условия, где разные посетители встречались бы в одном пространстве для совместного опыта просмотра, осязания и любого другого типа восприятия.

Раз в месяц у нас встречаются люди с различными формами инвалидности и специалисты из музейной и культурной среды. Проходят практики по ориентированию и дактилированию. Такой опыт оспаривает идею медиаспецифичности произведения. Тактильный контакт не просто делает произведение доступным, но и нарушает классический экспозиционный порядок, основанный на идеях окуляроцентричного разума и требующий отдаленности объекта от зрителя. В нашем музее это расстояние преодолевается, иерархия предметов обнуляется, нет различия между экспозиционным оборудованием и предметом искусства. Это способ радикальной критики музея как институции.

Искусство, объектная часть которого вне дискурсивного поля бессмысленна, а иногда вообще нивелирована, – мощный инструмент введения человека в контекст современной культуры. Интересно, что тифлокомментарий повторяет структуру и логику иконографического искусствоведческого анализа. Образ становится универсальным, не привязанным к способу восприятия. На выставке мы показали видео, которое незрячему человеку доступно толь-ко через тифлокомментирование. Оказалось, что это не исключает такого зрителя из процесса восприятия визуального искусства, а, наоборот, включает. Произведение теряет автономию и становится точкой для построения социальных отношений.

Тифлокомментирование также интересно рассматривать на примере концептуализма. Музей Сидура выставил композицию Юрия Альберта «Сезанн глазами Рильке», где несколько картин Сезанна, описанных Рильке, представлены как брайлевские листы, висящие на стене. На экскурсии для слепоглухих посетителей некоторые говорили: «Мы так и видим картины. В журнале для незрячих есть раздел “Искусство”, и мы знаем мировые практики». Люди начали живо обсуждать, что это такое, и один быстро пришел к выводу, что это похоже на «Черный квадрат», такое же расщепление смысла и формы.

Универсальный опыт

Я.А. Люди с инвалидностью говорят, что доверяют рукам человека больше, чем технике. Важна позиция сотрудников, которые не воспринимают человека с инвалидностью как проблему. Мы иначе начинаем смотреть на собственную деятельность и содержание экспозиции. В музее никто не должен быть один. Чтобы произошел момент включения в дискурс искусства, нужно общение, вопросы и ответы.

П.З. У всех одинаковые потребности. Люди с РАС хотят безопасности и общения, как бы трудно оно ни давалось – а разве мы с вами этого не хотим? Ни один посетитель не откажется от возможности потрогать предмет в музее, почему же мы говорим только о том, чтобы делать тактильные копии для слепых и слабовидящих?

Я.А. Наша работа – такая активистская практика, когда с посторонним человеком возникает общая повестка. Не ты оказываешь некие опекающие услуги, а вы вместе стараетесь понять искусство. На практике это постоянный тренинг, как в музыке, когда педагог берет твою руку в свою и ставит ее правильно.

П.З. Пока наши образовательные программы далеки от настоящей инклюзии, они адаптируются для отдельных категорий зрителей. Универсальный музей требует других подходов, в том числе универсального дизайна, удобного всем, чтобы не приходилось поднимать детей, которым не видно работ на высоких витринах, чтобы люди на колясках и с колясками чувствовали себя комфортно.

Бывает, что на экскурсиях для подростков родителям достаточно той информации, что мы даем детям. При составлении программ для людей с ментальной инвалидностью полезно использовать опыт проведения детских программ. Тактильные модели, изначально созданные для слепых, интересны всем. Из этого разного опыта появляется усредненный, почти универсальный способ коммуникации со всеми зрителями. Его можно сравнить с easy language, которому на Западе учат политиков: определенное количество слов в предложении, их последовательность. Такая универсализация не упрощает культурный опыт, а помогает его передавать. Не надо забывать, что мы работаем не с людьми с инвалидностью, а просто с людьми. Так все становится намного проще.