С первого момента своего существования, о котором нудно спорят историки искусства, археологи и палеоэтнографы, искусство вступило в алхимический брак с деньгами, ну или тем, что в разных культурах в разное время их заменяло. В Греции и Риме работала могучая система государственных и частных заказов и не менее мощный вторичный рынок торговли искусством. Там искусство стало продолжением политики, как внешней, так и внутренней. Труд художника был почетен и востребован. Наряду с правителями и олимпийскими чемпионами художники были героями толпы, их обожали, да что там – боготворили. В средневековье шла бойкая торговля христианскими реликвиями и артефактами, Ренессанс вернул интерес к античной культуре, и цены на скульптуры и мозаики, извлеченные из земли недалеко от Рима или прямо в нем самом, взлетели до небес. Папы, кардиналы курии, князья и деспоты, баснословно разбогатевшие купцы рвали из рук торговцев все, что давали, чаще всего тратя деньги на подделки. Ну и заказ, конечно, процветал – все те же люди и организации обеспечили бум, вкладывая в искусство непомерные деньги. Без денег не могло быть Джотто, роскошного часослова герцога Берийского, не случилось бы Ван Эйков, Ван Дер Вейдена, Босха, Рубенса, Микеланджело с Рафаэлем – вообще никого. Искусство и деньги открыто шли рядом, любя, уважая, понимая друг друга. И эта хорошо работающая система благополучно перекочевала в Новое время вместе со всеми законами движения товара по Адаму Смиту, Рикардо и Марксу. Маркс, например, очарованный и завороженный волшебными свойствами «вещи, полной причуд», то есть товара, не увидел простого факта, что искусство и есть товар товаров, прототип и образец товара. А зря! Эта простая констатация точно украсила бы главу «товарный фетишизм и его тайна» из первого тома «Капитала». Однако и в это углубляться здесь и сейчас не стану. Поговорим про отличительные черты искусства и их влияние на рынок. Это: уникальность, долговечность, портативность, символическая ценность.

ВОЗГОНКА ОТКРОВЕНИЙ

Люди склонны платить за странные вещи. А люди богатые, порой, платят за собственное тщеславие, за попытки быть прозорливее, мудрее или тоньше других, а также за обещание, что когда-нибудь купленное за гроши станет очень дорогим. Может и не стать. Современное искусство, купленное при жизни художника, это лотерейный билет. Показательная история случилась с Хёрстом в 2008 году – цены на работы упали, их было не продать, приходилось самому у себя покупать, терять адские деньги, но поддерживать репутацию. И не зря – вернулся могучим коммерческим рывком на прошлой биеннале в фонде Пино с простой, не гениальной, но круто исполненной идеей. В результате удержанная жертвами и потерями действующая, боевая репутация вздула цены до небес. Еще люди платят за то, что называется эпистемологической выгодой. Эпистемология – это раздел философии о знании как таковом, об интеллектуальных открытиях. Часто эпистемологическая стоимость или стоимость сокровенного знания, «откровения», заложенная в ту или иную работу или проект, определяет его настоящую цену. Человек жаждет от искусства откровения, практически равного религиозному, даже несмотря на то, что некоторые из истин довольно горьки и печальны. Другие, полученные не вовремя и в неправильных дозах, вообще смертельно опасны для личности и разума.

Это привело к очень странной возгонке откровений и цен на их носителей. Рыночная стоимость произведений искусства оправдывается исключительно его символической ценностью. Ясное дело, что применение для ценообразования терминов типа «прозрение» или «откровение» делает его и связанные с ним рыночные практики крайне неопределенными, противоречивыми и даже абсурдными.

Рынок искусства устроен просто. У него есть время и место. Время – наше. Место – соответствующая институция: галереи, аукционы, шоу-румы, ярмарки. Он делится на четыре части: первичный рынок, вторичный, рынок институтов и рынок знания. Последний – огромен, на нем сосредоточена вся так называемая некоммерческая активность. Чтобы он развивался гармонично, люди из первичного и вторичного рынка должны выделять десятину собственной церкви знанию, поддерживать то, на чем живут или паразитируют. За примерами далеко идти не надо – некоммерческая часть Базеля, как и любой другой сугубо коммерческой ярмарки, год от года становится больше, шире, изощреннее, а стало быть и дороже. Да и музеи сильно озабочены конкуренцией на рынке институтов и своим присутствием на рынке знаний, ибо времена их безусловного диктата проходят, и не успевший подстроится под ритм свинга обречен на похоронный вальсок.

Стоимость коллекции у правильно работающей институции повышается с предсказуемой регулярностью. Чем расторопнее музей, чем у него интереснее, разнообразнее и смелее выставочная программа, тем больше денег он, в конце концов, получит от спонсоров, которых, кстати, тоже стоит холить, лелеять и ублажать. Просто лобовой отъем денег под дымовой завесой административного ресурса больше не работает, это технология других организаций. Хождение по высоким приемным с сумой и заунывными песнями тоже не годится, не поймут – не поверят. Приходится учиться nudge-технологиям, нежно подпихивая клиента под локоток к правильному решению. И Пушкинский, и Третьяковка с этим справляться как-то научились, но и они покряхтывают, что людей и организаций, готовых давать, мало, да и те дают меньше, чем раньше. тем более на современное искусство, рядом с которым они чувствуют себя в большинстве случаев неуютно. Вопросы оно неудобные задает, политизировано насквозь, эстетически выглядит странно и диковато. Вот и на флагманские проекты типа Венецианской биеннале денежки собираются еле-еле, при всей его славе, значимости и других явных и неявных выгодах. Но про биеннале и подобные ей мероприятия вообще разговор особый. Мотивы у донаторов могут быть очень разные. Московская биеннале, например, и Рижская – это же два мира – два детства!

Лучше всех себя в нашем богоспасаемом отечестве чувствуют частные музеи – «Гараж» и V–A–C. Вопросов, кто платит за банкет и люстру, на которой качались гости – нет. Любимыми игрушками сверхбогатых они были, ими и останутся. И слава Богу! Пусть покупают вещи мировых звезд, заказывают здания мэтрам современной архитектуры, лоббируют законы о ввозе-вывозе культурных ценностей, нашептывают, что хорошо, а что плохо министру или еще кому-нибудь из ответственных за культуру, – это все на пользу, за это можно простить разной степени ошибки-ошибочки, просто плюнуть на них. Еще хорошо бы, чтобы их примеру последовало какое-то количество сильно богатых и столь же неглупых ребят. Аминь!

ЯВЬ, НАВЬ И ПРАВЬ

Все люди извне, которые последние 25 лет приходят в мир искусства, находятся под наваждением, мороком, который не дает полностью исчезнуть интересу. Мироздание делится на три части: явь, навь и правь. так, по крайней мере, утверждают неоязычники. В России большинство людей живет в нави, в наведенном, в наваждении. Наваждение заставляет их совершать совершенно иррациональные поступки. Я же, перебравшись волею судьбы в явь, вынимаю из собственной жизни куда больше конвенциональной «десятины» и расходую ее на выставки, каталоги, производство сложных и дорогих работ, по определению не имеющих покупателей. Эта странная с точки зрения экономического измерения деятельность находится в поле реальности. Я приучил себя делать это спокойно и хладнокровно, потому что когда-то прочел важную книгу Бурдьё The Market of Symbolic Goods и понял, что создаю то, что у Бурдьё называется символическим капиталом, накопленной символической стоимостью. Потенциальная энергия – непродажное (sic!) или, точнее сказать, непроданное сегодня искусство – превратится в кинетическую энергию денег, которые мне за него когда-нибудь заплатят. Для этого нужны соответствующие условия и механизмы, которые сегодня либо отсутствуют, либо не работают, но, может быть, когда-нибудь появятся или заработают, Бог даст... Может, я и не доживу до этого. Но отношения с правью, там где высшие силы, мой труд точно исправил.

РЫНКА У НАС НЕТ И НЕ ПРЕДВИДИТСЯ

Волшебные переходы коммерческого в некоммерческое и наоборот обусловлены диалектической борьбой реальной и символической стоимости, а также спецификой искусства как товара, с его неуловимостью и непостижимостью. Конечно, было бы прекрасно иметь слой просвещенных и взыскательных знатоков, не обремененных загибающимися бизнесами, им и продавать производимое/выставляемое. Хорошо бы еще, чтобы цены росли неуклонно, а не падали вдвое за пару лет. Чтобы государственные музеи ответственно и кредитоспособно ликвидировали бы лакуны в своих коллекциях. В таких условиях поддерживать некоммерческое важно, престижно и полезно, а главное, безболезненно. Когда у тебя нет явного шкурного интереса, который Адорно называл vested interest, ты попадаешь в иную категорию людей, к ним и отношение другое.

В условиях же отсутствия рынка (то, что его нет, мне ясно и утверждающие обратное – лукавят, обороняя свой собственный vested interest) остается искать новые пути. Зубы на полке придают этому поиску особую пикантность.

У нас все не так, как у других. Высаженный в отечественную почву стройный ясень прорастает кривой карликовой полярной березой, обсаженной лишайником-паразитом. Все практики, привнесенные извне – канули, оставив неработающие атрибуты, как кладбищенские памятники неосуществившемуся. Однако жизнь научила меня понимать, что именно в такие жутковатые с рыночной точки зрения моменты может возникнуть и чаще всего возникает настоящее бронебойное искусство. Да, вложения в российское современное искусство сейчас не имеют ни малейшего экономического смысла, но они нужны и необходимы ровно потому, что современное искусство служит умягчению нравов и просвещению. Этим стоит заниматься, тратя время, силы и большие деньги, потому что это забота о будущем, не только ближайшем, но и дальнем. Нужно концентрироваться на пестовании знания и на вооружении этой драгоценностью нового поколения художников. Делать это надо, не взирая ни на какие сложности, на последнее. Знания и забота о знании создают интересную, креативную среду. В креативной среде могут родиться гениальные авторы, которых мы потом дорого продадим на Западе или на Дальнем Востоке. Эта надежда умрет последней.

ДИ №4-2018