Михаил Шемякин. Метафизическая мастерская
ММОМА, Гоголевский 10, до 27 января 2019

Ладимира Артемова: Михаил, октябрьский номер журнала посвящен современному театру. Вы получили премии «Золотой софит», «Золотую маску», приз «Балтика». Как вы – художник и скульптор – занялись постановками?
Михаил Шемякин: Я не театральный деятель, хотя у меня мама актриса, окончила Ленинградский театральный институт, снималась в кино. И конечно, с юных лет я сталкивался с театральными действами, которыми она руководила. Потом был кукольный театр, где она работала после возвращения из Германии. Я влюбился в этот мир, фантастический и гротескный, делал куклы и реквизит, но никогда не думал, что займусь постановками, тем более балета. Первым меня уговорил Валерий Гергиев, предложив сделать новую версию Щелкунчика. Эта работа длилась два года, и конечно, она меня поглощала, потому что нужно было вытащить этот спектакль из детского утренника. И вот с той поры я восемь лет проработал с Мариинским театром. Я написал либретто «Волшебный орех», музыку к которому сочинил С.М. Слонимский; сделал новую версию балета Стравинского «Весна священная» и создал костюмы и декорации к балетам «Кроткая» и «Метафизический балет» с замечательной хореографией Донвены Пандурски. Что мною движет? Я просто соглашаюсь на те постановки, которые мне действительно интересны. Для Литовского театра оперы и балета работал над «Коппелией», придумал новое либретто и новую постановку, мы осуществили ее вместе с хореографом Кириллом Симоновым. В Вильнюсе замечательный театр и прекрасная труппа. Я сделал настоящего «Песочного человека», а не водевиль, к которому привыкла публика за десятилетия. Я связан не только с балетом; есть такой спектакль-импровизация – «Один день из жизни Михаила Шемякина в Нью-Йорке с его друзьями и не друзьями». Эта пьеса поставлена в театре Стаса Намина и называется «Нью-Йорк 80. Мы». В ноябре, когда у меня будет проходить выставка в Московском музее современного искусства, она будет представлена.

ЛА: Выставка будет ретроспективная? Какой период творчества покроет?
МШ: Будут работы даже русского периода, сделанные до моего ареста и изгнания из Советского Союза – ранние абстракции 1958 года. Также будут совершенно новые, малоизвестные работы. Я не выставлялся в Москве более 20 лет! За исключением показа графики, связанной с балетом или книгой о Высоцком. Надеюсь, это будет любопытно. Также хочу показать работы моих студентов. Я много лет являюсь профессором академии Штиглица в Петербурге, веду группу учеников, которых сейчас перевез из Воронежа, где раньше преподавал. Так что через два года мои птенцы будут защищать диплом. Они у меня каждый год здесь во Франции проходят специальную программу. Я готовлю художников, которые, надеюсь, будут выступать на международной арене.

ЛА: По каким критериям вы набираете студентов для обучения?
МШ: Прежде всего, они сдают психологические тесты. Рассказывают, что для них искусство. И если молодой художник отвечает, что он мечтает о выставках, хочет покорять мир и прочее, я даже не рассматриваю его работы. Обычно говорю: это туда, к Никасам Сафроновым, в ту область, так сказать. Там научат тусоваться, зарабатывать деньги. А у нас профессия очень тяжелая, мало кому нужная. Они выходят на этот путь, который может принести большие разочарования, только после серьезных бесед со мной. Чем дальше вы идете вперед, тем больше опережаете свое время, тем менее вы понимаемы публикой. Тем меньше нужны. А какая награда? Нет денег, нет признания. Самая высокая награда для художника – творчество. Муки творчества. То, что не покупается. Если вас это интересует, и вы не можете жить без того, чтобы рисовать, то милости просим, тогда я начинаю уже рассматривать работы.

ЛА: Готова ли ваша книга «Загадки русского народа», над которой вы несколько лет работаете?
МШ: Еще нет. Я буду показывать оригинальные работы из нее и другой, тоже не готовой пока книги «Русские народные говоры», которой я занимаюсь несколько лет и мечтаю о том же, о чем мечтал Александр Солженицын, который выпустил первый словарь забытых слов, словарь говоров. Он считал, что эти слова могут снова войти в обиход русского языка. Мы теряем русский язык не по дням, а по часам, поэтому я связан в этой работе с институтом изучения диалектов в Санкт-Петербурге. Вступительную статью пишет один из крупнейших исследователей в данной области Леонид Леонидович Касаткин, которому исполнилось 90 лет, 60 из них он посвятил обозначенной теме и продолжает работать и писать удивительные вещи. Так что там будет два русских проекта. Очень важных не только для меня, но и для России. «Загадки русского народа» показывают уникальность мышления русского мужика, которого презирали в свое время, недооценивали, а на самом деле русский язык, диалекты – это было явление, с моей точки зрения, космическое, метафизическое. Именно поэтому я активно многие годы занимаюсь воскрешением русского языка и истории, которую сегодня искажают, как вы знаете. Выясняется, что при царской власти был рай, и каким-то образом случилась революция как большое несчастье. А сколько принесла революция прогресса! Например, у меня в кармане постоянно томик Бродского – одного из самых больших поэтов ХХ века, а не случись революции, наверное, я ходил бы в сапогах, сшитых Иосифом (смеется).

ЛА: Вы считаете народное творчество искусством?
МШ: Я 12 лет провел в музее этнографии в Петербурге, изучая горшки, орнаменты, одежду, русские народные картинки. Когда у меня спрашивают, кто мои учителя, всех я не могу назвать, поскольку их имена не записаны.

ЛА: А что вы считаете ремеслом?
МШ: Большой профессионализм. Мы все должны быть, прежде всего, ремесленниками. Мы перестаем понимать, что такое рисунок, цвет и гармония. Сегодня все перевернуто с ног на голову. Сегодня не выбирают талантливого художника, а объявляют, потому что всем руководит художественная мафия, которой дела до искусства нет. На этом так называемом актуальном искусстве на Западе давно этой мафией делаются миллиарды. Я верю в особый путь России. Считаю, что только в России может произойти новый космический взрыв в изобразительном искусстве, и надеюсь, мы будем первые, кто начнет «собирать камни».

ЛА: Возвращаясь к Бродскому. Что для вас важнее – текст или визуальный образ? Вы же так и не смогли проиллюстрировать его поэзию...
МШ: Бродский – колоссальная философская мысль, заключенная в совершенную поэтическую форму. Но философскую мысль или немыслимую игру образов перевести в графическое изображение зачастую невозможно. Как перевести в рисунок вот  этот отрывок из «Римских элегий»: «Жалюзи в час заката подобны рыбе, / перепутавшей чешую и остов»? Можно в духе Дали создать какую-то безумную картинку, но она будет не расшифровывать текст, а отвлекать от него.

ЛА: Для вас иллюстрация текста – всегда расшифровка?
МШ: Своеобразная, да. Или хотя бы одновременное звучание. В оформленной мною книге Дмитрия Бобышева «Бестиарий» можно проследить «образ». В его произведении есть поэтическое изображение муравья, слона, носорога. Я сделал довольно сложные графические «расшифровки». Целый год трудился над десятью станковыми листами к книге стихов В. Гафта, выпущенной к его юбилею. В стихотворной форме Гафт повествует о своей жизни, которую он разделил на периоды. И мне нужно было отобразить каждый из них в десяти графических листах. Мы теряем не по дням, а по часам то великое, что было у нас в книжной иллюстрации: Конашевич, Лебедев, Кравченко. У нас была замечательная школа книжной графики! Тот же Кабаков, от чего он сейчас открещивается. Он был один из самых блестящих книжных иллюстраторов, который исходил из линии Конашевича. И вот когда Конашевич умер, Кабакова попросили закончить его книгу, потому что стиль совпадал. У меня есть эта редчайшая книга детской поэзии, где Конашевич и Кабаков. На сегодняшний день, если обратиться к книжной иллюстрации, узрим сильное обнищание в талантах. Недавно я приобрел книги, оформленные Геннадием Спириным. Иллюстрации очень интересны, талантливы, мастеровиты, но резко отличны от традиционного книжного оформления. Получается, что книги проиллюстрированы картинами.

ЛА: Вы в своих интервью часто нападаете на концептуальных и актуальных художников…
МШ: Я не нападаю. Я, наверное, лучше любого искусствоведа знаю, что творится в современном искусстве, потому что постоянно держу руку на пульсе. Исследую психологию человека через искусство, и поэтому даже все странности и нелепости, которые возникают в современном искусстве, меня как аналитика только радуют. Не делайте из меня прожженного академика, который говорит, что существует только Энгр и Давид, а все остальное ерунда!

ЛА: Хорошо, скажем так, вы относитесь критично к актуальному и концептуальному искусству, но в то же время говорите, что должен быть музей Ильи Кабакова. А ведь он считается патриархом московского концептуализма. В чем причина такого противоречия?
МШ: Илья – гениальный художник. Прежде всего. И к чему бы он ни прикоснулся, даже к старым носкам, все превращается в искусство. Трудновато поставить с ним в один ряд кого-то из концептуалистов, ну разве что замечательных Чуйкова, Орлова, Гороховского. Кабаков с блеском окончил академию. Владеет рисунком, великолепный колорист. Взять Пивоварова и Кабакова. Пивоваров – бледная тень отца Гамлета. Вроде похоже, но посмотреть – у Ильи каждая линия живая. Пивоваров мертвоват. Уже не говоря о других концептуалистах. И еще, конечно, существует грандиозная фигура Эрика Булатова. Так что я не против концептуализма, я против бездарей, которые снижают уровень интереснейшего течения в искусстве. Могу отметить, что в России много талантливых концептуалистов.

Я посылаю свою супругу Сару, американку, на разные ярмарки, где она разыгрывает из себя коллекционерку. Вот она видит инсталляцию: стол 3 метра, на нем навален мусор. Она спрашивает: если я покупаю за 150 тысяч евро эту инсталляцию, как ее перевезти домой? Где-то лежит веточка, скомканная газета, где-то кусочек тряпочки. Ей отвечают: приедет специальный ассистент и по фотографиям восстановит. Ну вы понимаете, есть разница: где Кабаков и где все вот это! И когда я иду мимо сотен таких «столов», на которых чего только не навалено молодыми концептуалистами, конечно, ничего хорошего увидеть не могу.

Вообще, мне кажется, сегодняшнее актуальное искусство – те самые разбросанные камни, которые со временем кто-то соберет. Опять же, я настаиваю на российской площадке, именно здесь это должно случиться. Мы обретаем феноменальную свободу. А если мы этой свободой начнем пользоваться в законах гармонии, в законах разумного бытия искусства – значит можно создать нечто новое.

ЛА: Как вы определяете свой стиль в изобразительном искусстве?
МШ: Да никак не определяю. Просто стараюсь что-то делать на уровне серьезного рисунка, на уровне хорошего колорита и на уровне нормального мышления. Прежде всего, если я что-то делаю, должен себя спросить – зачем я это делаю и нужно ли это тебе, Миша Шемякин? А все остальное – приложение к газете «Гудок». Ищу что-то новое, поскольку всегда недоволен сделанным. Ищу новые технологии. Вы знаете, в Америке существовала Ashcan School – школа мусорного бачка. Я считаю себя ярким завершителем этого направления, поскольку занимаюсь материалом, предназначенным для мусорного бачка, но еще не убранным дворниками. Я фотографирую этот мусор, распечатываю на офортной бумаге, затем при помощи акрила и пастели обрисовываю образ, причудившийся мне в обрывке газеты или растоптанной бумажной салфетке. Эта серия называется «Тротуары Парижа».
Представлю также довольно интересную, на мой взгляд, новую технику цветоконструктора. Это из области абстрактного искусства и преподавания – теория цвета, ритма, линия и прочее. Сейчас я занимаюсь патентом, и на выставке вы увидите эти конструкторы. Вообще, выставляюсь довольно редко. Я, как Олег Целков; мы такие волки-одиночки, сидим у себя в лесу и что-то вытворяем.

ЛА: Есть ли у вас мечта?
МШ: Начиная с Манилова, все мы мечтатели, строители воздушных замков. Меня когда-то выгнали из страны, дав в КГБ 50 долларов с условием ничего с собой не брать. Фактически, я должен был быть приговорен к расстрелу по 64-й статье УК РСФСР – измена родине. Часть 5-го отдела (5-е Управление КГБ, отдел контрразведывательной работы по борьбе с акциями идеологической диверсии на территории страны. – ДИ) решила меня спасти, потому что среди них был коллекционер моих работ, и меня просто выслали. Но на условиях, как у расстрелянного. Человек исчезает, и все. Так я попал на Запад. Все, что я там заработал, вкладывал в библиотеку и исследования. Теперь веду переговоры с правительством и мечтаю, чтобы мое дело стало достоянием России и не было разворовано.

ДИ № 5–2018