Британский архитектурный критик и писатель Оуэн Хэзерли, постоянный автор The Guardian и Dezeen, известен в мировом профессиональном сообществе как исследователь и ярый защитник модернистской архитектуры. Он дважды приезжал в Москву, его статьи неоднократно переводились на русский. Сергей Гуськов поговорил с ним о направлениях движения современной архитектуры и о том, какое место в мировом зодчестве занимает Москва.
Сергей гуськов: каковы сейчас мировые тренды в архитектуре?
Оуэн Хэзерли: Тренды различаются от места к месту. Еще 2000-е и начало 2010-х годов были особым периодом зрелищной архитектуры, которую принято ассоциировать с городами вроде дубая (самый очевидный пример) и такими архитекторами, как Заха Хадид. Сейчас модные тренды связаны с взаимодействием с классической традицией, но не таким прямолинейным, как это делалось в 1990-е – конце эпохи постмодерна. Однако есть много других тенденций, например, интерес к неформальной архитектуре, к трущобам. Конечно, издаются книги (из последнего – должен вот-вот выйти труд Ричарда Сеннета), где авторы объясняют, какова современная архитектурная идеология. Но важный момент: мы живем в по-настоящему эклектичный период – более эклектичный, мне кажется, чем десять лет назад.
СГ: Есть ощущение, что в архитектуре много больших имен, но вот стилей больше нет, или это не так?
ОХ: «Архитектура знаменитостей» была крайне влиятельной последние двадцать лет. И внутри нее, конечно, есть конкретные узнаваемые стили. Их можно выделить даже по тому, как эта архитектура выглядит. Здания – какие угодно, только не прямоугольные, или они сознательно сделаны так, чтобы поражать воображение; или они облицованы сверкающими материалами; или это «компьютерная архитектура» (в оригинале – «computer engineering». – ДИ). Работы Нормана Фостера, Захи Хадид или Жана Нувеля хоть и отличаются, но в действительности имеют много общего. Кроме того, есть авторы, которые пытаются основывать и давать наименование новым движениям. Патрик Шумахер так и сделал в случае параметризма: «Таковы особенности сегодняшнего момента в архитектуре, а я – его лидер, более или менее». Поэтому я не согласен с тем, что больших стилей нет.
СГ: а каковы национальные тренды?
ОХ: Если говорить о Старом Свете, то в течение последнего экономического бума можно было четко различить то, что происходило в архитекту- ре и урбанизме в Западной Европе, с одной сторо- ны, и то, что происходило в Восточной Европе, а также на Британских островах, с другой. Во втором случае процесс был менее регулируе- мым, что повлияло на облик городов – они выглядели так, словно планирование было минимальным. однако сейчас все изменилось. Польша и Великобритания, где государственный контроль в сфере градостроительства еще недавно был скромным, сегодня мало отличимы в плане архитектуры от стран с высокой степенью регулирования, таких как Нидерланды или Германия. С другой стороны, в современной британской архитектуре есть господствующий тренд – своеобразный неоклассицизм. Все эти апартаменты, облицованные коричневым кирпичом, попытки имитировать историческую лондонскую застройку. Можно сказать, что в этой архитектуре выражена националистическая идеология.
СГ: Если мы говорим не о национальных школах, а о глобализованном архитектурном процессе, то в какой стране за последние 15-20 лет строили больше и лучше? То есть, если мы хотим понять архитектуру последних десятилетий, в какой город, страну, регион поехать?
ОХ: Сложный вопрос. Тут много переменных. Есть конкретные красивые здания, но какова застройка вокруг них? Представьте оперный дворец, созданный неким знаковым архитектором: его окружение в Шанхае и Берлине будет неодинаковым. Слишком много отличий с точки зрения урбанизма, а потому довольно трудно указать на конкретное место: вот здесь выражена глобальная архитектурная идеология текущего момента. Хотя многие пытались, например, Дуглас Спенсер в книге «архитектура неолиберализма». Но мне кажется, он не принял во внимание множество местных реалий. Я считаю, невозможно обозначить некое место в мире, куда стоит отправиться, чтобы посмотреть актуальную архитектуру.
СГ: Семь лет назад говорили, что такой город Дубай.
ОХ: Совершенно верно, Дубай был интересной темой для разговора, но это уникальный случай. Вы не найдете другого такого места. Нигде, кроме Дубая, не возводили острова, напоминающие по форме карту мира. Хотя много где пытались подражать этому городу. И я полагаю, это везде присходило по политическим причинам. Грузия во времена Саакашвили, Британия во времена Тони Блэра, Казахстан Назарбаева – все они стремились сделать что-то в духе Дубая, но системы планирования, регулирования, да и просто вопросы актуальной моды в каждой из этих стран не позволяли даже приблизиться к первоисточнику.
СГ корректно ли говорить о «хорошей архитектуре»? И если да, то что это?
ОХ: У меня с этим нет трудностей. Я бы обратил внимание, в частности, на места, которые часто упоминаются архитекторами и планировщиками. Тогда образцом хорошей работы будут места вроде района Хаммарбю Шёстад в Стокгольме. Нужно смотреть, насколько архитектура оставляет место природе, какова система общественного транспорта и насколько однородна застройка. В Хаммарбю Шёстаде общественное пространство используются значительно лучше, чем в странах, у которых нет подобной системы регуляции. Можно говорить об объективно хорошем урбанистическом проекте. Вообще разговор об урбанизме выводит нас на темы изменения климата, общественного пространства, гражданской ответственности. а так, создать хорошую архитектуру можно самыми разными способами, в различных стилях.
СГ: Если речь идет о третьем мире, что можно назвать хорошей архитектурой там?
ОХ: Сегодня огромный интерес (который я не совсем разделяю) к нелегальной застройке в трущобах – особенно в Латинской америке, а также в Индии. Сдается мне, архитекторы и планировщики часто смотрят на это так: «Взгляните, насколько эти места прекрасные и самоорганизованные. Все, что нам нужно сделать, это постараться помочь им, ничего не разрушая и ничего не строя взамен. Просто улучшить функционирование этих мест, добавив спортивный зал или фуникулер, издать много книг про то, как хороши трущобы». Это их типичные намерения. очень много людей вовлечено в работу над подобными проектами, в частности, в Венесуэле – очень характерный пример. Но они сами признают, что все это не про «хорошую архитектуру», а про исследование конкретной системы и поиски рецептов, как ее можно сделать более гуманной и привлекательной для людей, которые там живут. Есть еще и другой случай, который не связан с действительным строительством в третьем мире. Я имею в виду повсеместное создание там анклавов первого мира. В Индии и Латинской америке стоят впечатляющие здания, построен- ные западными архитекторами – музеи и бутики, шикарные апартаменты и офисные центры. Эти анклавы строго охраняются от окружающей реальности – только так они могут существовать.
СГ: Видите ли вы сегодня тенденции к политизации архитектуры, особому вниманию к ее социальному измерению?
ОХ: да, вижу. И мне кажется, то, о чем я только что говорил, часть этого процесса. Если люди, интересующиеся трущобами в Бразилии или Венесуэле, ездят посмотреть на них, восхищаются ими или хотят построить в них что-то нужное, значит, за этим стоит социальная сознательность. думаю, что за редкими, но очевидными исключениями вроде Патрика Шумахера, большинство архитек- торов симпатизируют леволиберальной политиче- ской повестке, что правда редко отражается в том, чем они в действительности занимаются. Но ведь на практике они имеют крайне мало шансов строить то, что в политическом плане им близко. К примеру, архитектор в большинстве европейских стран или США вряд ли когда-нибудь сможет спроектировать социальное жилье, больницу и, особенно, школу. Короче говоря, реальные социальные функции – это не то, чем они могут заняться в строительной практике, что и приводит их, по моему мнению, к политическим и социальным исследованиям. Сам процесс политизации положителен и интересен.
СГ: Значит ли это, что получение Алехандро Аравеной Притцкеровской премии в 2016 году – добрый знак?
ОХ: отчасти. Это признание факта, что наш мир – не самое приятное место и, возможно, было бы лучше, если бы появлялись архитекторы с достаточными знаниями и возможностями, готовые сделать его чуть менее ужасным. однако мне кажется, что интерес к аравене сильно преувеличен. Его идеализм – не такой уж радикальный и крайне ограниченный. архитекторов послевоенного поколения десятилетиями критиковали за то, что они переселили миллионы людей в новое жилье, но в основном прежнее жилье было лучше, чем то, которым его заменили. По сути, Аравена построил два небольших жилых района, наполовину спроектированных, и это скорее жест, за счет которого он стал знаменитостью. С одной стороны, это знак надежды, что архитекторы могли бы по-новому заниматься такого рода социальными задачами, но с другой, на практике это крошечные, незаметные проекты.
СГ: Насколько архитекторы зависят от маркетинговых стратегий и политической конъюнктуры? Их контролируют корпорации и чиновники?
ОХ: Даже очень. Это особенно справедливо в случае зрелищных построек и больших имен. Есть прекрасная книга Беатрис коломины «Частное и общественное», в которой рассказывается о том, как Ле корбюзье и адольф Лоос продавали себя в 1920-е годы. архитектор, которого я уважаю, Патрик Линч, как-то прочитал лекцию, в которой объяснил, почему заказчики так любили Заху Хадид. Они считали, что она такая же, как они – эдакий большой администратор, хваткий, серьезный начальник. а потому могла дать им то, что соответствовало их собственной идеологии – нечто зрелищное и уникальное, роскошное и новаторское. Обратимся к российским примерам: архитектура в постсоветской Москве была китчевой, а урбанизм мало развит. Только сравнительно недавно архитекторы попытались привлечь внимание власти и бизнеса к тому, чтобы привнести в архитектуру и городское планирование европейский и нью-йоркский стиль. Именно поэтому «Стрелка» сейчас настолько успешна, что практически невозможно реализовать какой-либо проект без консультаций с ними.
СГ: С другой стороны, многие говорят: «да, во времена Лужкова в Москве построили много эксцентричной архитектуры, но сейчас мы получили взамен холодный город не для людей».
ОХ: Прекрасно понимаю. Пару лет назад похожие процессы происходили в Польше, которая хотела выглядеть по-европейски, как германия или как Париж. Снесли киоски. Постсоветский ландшафт все больше исчезал. Люди начали ностальгировать по нему. Ровно то же происходит в Москве. Но ведь раньше люди жаловались на деятельность Лужкова. И понятно почему. В смысле разрушения архитектурного наследия то, что сделал с Москвой Лужков, можно сравнить разве что со временами Сталина. Происходящее в сфере строительства и, особенно, общественного пространства, было чудовищным, просто отвратительным. Я помню неподдельный шок, который я испытал, когда впервые приехал в Москву девять лет назад: припаркованные на тротуаре автомобили, огромные рекламные баннеры на всех возможных поверхностях, а также повсеместно – обветшание рядом с роскошью. Теперь многое изменилось. Сделано это было часто крайне жестоким и несправедливым образом, особенно в случае киосков и их собственников, но все равно жалеть об ушедшем времени Лужкова – запредельное декадентство.
ДИ № 2-2018