|
|
Почему поменять плитку в городе проще, чем установить современную скульптуру, Светлане Гусаровой объяснил Григорий Ревзин – архитектурный критик и активный практик, автор многих нововведений, изменивших жизнь москвичей.
Светлана Гусарова: Идя на встречу с вами, увидела на Стрелке десяток человек, делающих селфи. Селфи показатель успешности общественного пространства?
Григорий Ревзин: Это хороший показатель. В индексе среды российских городов, разработкой которого я руководил, есть индикатор – количество селфи, выложенных в социальных сетях. Он показывает, какие места в городе востребованы горожанами. Это позволяет оценить качество общественного пространства, степень его идентичности. Индекс в принципе учитывает комфорт, безопасность. Если люди делают селфи, значит, они считают, что это место особенное.
СГ: С точки зрения удобства общественных пространств, их демократичности Москва впереди других российских городов?
ГР: По качеству городской среды Москва по нашему индексу имеет 214 баллов из 3002. Показатель среднего российского города около 110 баллов. Правда, я не уверен, что здесь можно говорить о демократичности. В Москве теперь роскошные общественные пространства. Это несколько иное качество. Понятие общественного пространства – штука сложная. оно возникло в рамках средовых представлений о городе, где главная идея – соедине- ние двух разных реальностей – социальной реальности города и градостроительной.
В общественном пространстве они должны пересечься. Если пытаться определить его с точки зрения какой-то одной реальности, получится, что общественное пространство может находиться в любом месте, не застроенном домами. При этом если посмотреть на типичные индустриальные города, измерить степень социальной активности в том или ином месте, окажется, что общественного пространства там нет нигде. Пространство есть – площади, улицы, парки – но оно не является общественным, поскольку не является местом, где социум сам себя предъявляет и сам себя потребляет.
Общественное пространство подразумевает три типа социального обмена – торговый, политический и культурный (религиозный). В теории эффективность постиндустриального города измеряется эффективностью обмена, количеством транзакций. Чем больше транзакций, тем эффективнее город. Если все три способа обмена пересеклись, то транзакций больше всего.
СГ: Вы писали, что общественные пространства – сфера новации. какие новации рождаются на наших глазах?
ГР: Это моя теория, не то чтобы это было общепризнанным. Я имел в виду, что это место становления новых функций. Когда функция сформирована, она норовит убежать в отдельное здание. Народное собрание в парламент, торговля в супермаркет, еда в ресторан, зрелище в театр. Если говорить о новациях... Например, сейчас мы видим, как развивается городской спорт. Именно урбанистический спорт, не классический, не связанный с идеалами естественного человека в природе, как это было у Пьера де Кубертена, спорт не античного идеала. Скорее, основанный на эстетике соединения человека и машины, по сути – авангардной. Скейты, велосипеды, паркур и т.д. Это спорт в эстетике соединения человека и механизма, как это было в живописи «новой вещественности». Перед нами явная новация, которая проявляется в общественных пространствах. Молодежь оккупирует площади, улицы, которые сразу оживают. Меня поразила площадь Советов в Улан-Удэ, посередине 15-метровая голова Ленина, за ней обком, а вокруг полно скейтеров, байкеров, роллеров, все крутятся, прыгают, танцуют. Площадь превращается в сцену, появляются зрители. Легко предположить, что по прошествии 50 лет мы получим дворцы спорта, которые будут рассчитаны на городские виды спорта, они уйдут с площадей.
Еще одна становящаяся функция – пересечение виртуального и реального пространства – все, что связано с флешмобами. Функция, прямо скажем, пока не определенная, хотя собирающая много людей. квесты или спектакли-прогулки тоже в какой-то момент покинут площадь, будет создан новый тип театра.
СГ: Летнее тотальное перекапывание Москвы было нацелено на расширение и обустройство пешеходных зон – тоже общественных пространств. Для пешехода, в отличие от автомобилиста, важен городской пейзаж, линия горизонта. Что радует глаз городского фланера?
ГР: «Моя улица»3 – сложная городская программа. В ней задействованы много денег и интересов. Интересы разные. И взгляды людей, которые ее осуществляют, разные. Мне лично близка идея городского фланера. И я, как один из разработчиков этой программы, имел его в виду – как участника городского театра. Но думаю, что Сергей Собянин страшно удивился бы, узнав, что он делает пространство для городского фланера. И вряд ли с этим бы согласился. Для заказчиков задачей программы было приведение центра в эстетический порядок. Примерно те же цели, что в Москве 1930-х годов, когда обустраивались большие набережные, проспекты. Они подчеркивали современность города и величие государства. а для разработчиков да, было важно насытить эту программу каким-то современными урбанистическими концептами. Тут важно найти какой-то позитивный компромисс. С моей точки зрения, что-то нашлось. В конце концов, любой дом, пусть даже самый плохой, стоя на гранитном основании, выглядит достойнее.
СГ: Каждая новая власть в Москве видит эстетическую привлекательность по-своему?
ГР: Создание достойного города, как его понимает власть – это создание государственного достоинства. образа сильного, богатого, заботящегося о горожанах государства. Гранитные тротуары – прекрасно, и у нас теперь роскошные тротуары. В Москве таких никогда не было. Мне они очень нравятся. Мне нравились петербургские тротуары – это был образ именно имперской столицы. Но одновременно это уважение к пешеходу. Человек, который идет по граниту, имеет другой статус, чем человек, идущий по асфальту.
В XIX веке это был образ дворянской улицы, такая социальная стратификация пространства. Теперь этого неприятного смысла нет. Статус пешехода поднимается за счет автомобилистов. Это дело новое, у нас долго было наоборот, если ты на машине – ты человек, а без – человек похуже. Теперь и люди, которые купили машины в том числе как знак социального статуса, очень недовольны. На машинах не ездят по граниту. Автомобили репрессированы, едут медленно, им негде припарковаться.
Это изменение имеет отношение к общественному пространству, как и озеленение, хотя, разумеется, для полноценного общественного пространства этого совершенно не достаточно. Но заказчику эта часть была очень понятна. Скорее в парадигме государственного достоинства, а не социального спектакля.
СГ: Живя в Москве, чувствуешь, как власть изо всех сил пытается нас увеселять и развлекать. Не слишком ли однобокое понимание, как проводить время в городе?
ГР: У нас была концепция городской среды как театра, но наш театр – это драма городской повседневности. Тут не надо никого увеселять, люди сами себе достаточный предмет интереса, наблюдения, обмена впечатлениями. Но это показалось скучноватым. Вместо этого возник городской праздник. Это другая концепция, она требует календаря событий, аниматоров, декораций. Началось вторичное благоустройство – фонари в форме басового ключа, светодизайн, временные монументы типа пасхальных яиц и т.д. Это мы не проектировали. Помню парадоксальный момент – на каком-то обсуждении Собянин задал вопрос: «Мы сделали такой прекрасный город, а что они в нем будут делать?» Мы-то считали, что люди и сами прекрасно понимают, что им делать, нужно просто создать им среду, но не предлагать повестки. Но она появилась – всякие фестивали, козы в клетках на бульварах, ансамбли песни, рождественская торговля.
СГ: Почему в городе так мало современного искусства?
ГР: А почему его должно быть много? Его ведь не любят и боятся. Что я еще могу сказать? То есть в принципе главное свойство общественного пространства – его подвижность, неопределенность. В нем не нужно делать что-то монументальное, пытаться что-то зафиксировать. Статуя Ленина может убить любую площадь. Перформансы, акции, визуальные искусства процесса, а не результата, идеальны для общественного пространства. Это вообще – одна идеология, общественное пространство и акционизм. когда мы смотрим на европейские города, а теперь уже и на азиатские, там все это используется. Но ведь вопрос в том, какой социум они представляют.
У нас в роли современного искусства выступают «народные» фестивали, ярмарки, которые фор- мально имеют те же характеристики временности, но говорят на архаическом языке. И нельзя сказать, что они не востребованы, на них приходит очень много людей. Тут трудно спорить в эстетической парадигме, что архаично, что современно. У вас такие вкусы, у кого-то другие, все – жители, у всех – право на город. Можно пробовать убеждать власть, что современное искусство тоже может быть востребовано. Что современная инсталляция будет принята жителями.
СГ: Чтобы убедить власть, надо сначала что-то поставить. А это-то как раз и не получается.
ГР: Согласен. Это связанные вещи – пока современного искусства нет, никто его и не захочет. Убедить рискнуть невозможно, время совсем не располагает к этому. Если бы Капков остался и развивал свои идеи, глядишь, современного искусства в городе было бы больше. В принципе надо дождаться момента, когда... все станет другим. Сейчас что строить иллюзии? Современное искусство может сегодня существовать в специально выделенных зонах для сумасшедших – музеи, галереи, ну может быть вокруг ЦДХ. До того момента, когда туда забредет какой-нибудь влиятельный мракобес. Хотелось бы получить поддержку университетов. они обычно заказчики нового искусства. Но наши университеты – консервативные институции и страшно далеки от подобных замыслов. У меня был забавный опыт, я пытался убедить московское правительство, что стоит провести благоустройство на улице Казакова вокруг театра Серебренникова. Понятно, сейчас все эти планы погибли, но тогда я пошел в два института, которые находятся рядом с театром – Университет землеустройства, Институт геодезии и картографии. Мне казалось, будет легко собрать студентов, которые поддержали бы идею. Ведь они по улице Казакова каждый день ходят на занятия. Оказалось, эти студенты вообще никогда не ходили в театр Серебренникова. Это ведь в известной степени молодежное искусство, а они не знают о театре ничего! Была идея уговорить Институт картографии сделать мэппиг на их не очень симпатичном фасаде. Карты – это ведь их, родное. И ничего в том проекте не было провокативного, скорее дизайн, чем современное искусство. Но это не увлекло.
СГ: Современные художники постоянно призывают менять оптику. Это возможно?
ГР: Можно и оптику. Для меня это вопрос скорее самоутверждения каких-то городских групп в городе. Должна возникнуть группа, которую выражает такое искусство, и она должна захотеть самопроявляться. В Москве я этого даже в зародыше не вижу. Возьмите, например, Франкфурт – в роли заказчика современного искусства выступали офисные билдинги. Перед каждым стоит какая-нибудь инсталляция. Это значит, что через современное искусство проявляли себя сотрудники корпораций – от членов советов директоров до того, что у нас теперь называется «офисный планктон». Начиналось с абстрактной картины в кабинете руководства, кончалось инсталляцией на входе в здание. А у нас начинается с портрета руководства страны в кабинете и кончается памятником автомату Калашникова на входе.
СГ: То есть можно посоветовать художникам – собирайте группы поддержки и требуйте соблюдения ваших прав?
ГР: Если возникнет такая городская группа – да. Например, многие скептически относились к хипстерам. Но в какой-то момент хипстеры захотели танцы на набережной, и они состоялись.
Это было здорово. Если бы это развивалось дальше, хипстеры могли иметь свое представительство в городе, мог возникнуть вопрос «почему на праздниках только какие-то граждане в косоворотках поверх шуб и козы? Можно, какие-то другие образы тоже будут?». Если нет такой социальной группы, тогда ничего и не будет. Власть будет что-то делать, если жители ее об этом просят.
СГ: Сколько жителей должны собраться, чтобы их услышали?
ГР: Количество определяется местом. Городская площадь – это вообще-то пропущенный застройкой квартал – 500 человек. Если у вас есть столько, можно идти к префекту, и вас послушают. Когда стадионы или церкви строят, протестующие как раз этим путем и ходят. Есть у вас жилой массив, например, и вы хотите что-то изменить вокруг него, соберите три тысячи человек. Американские институции начинают с того, что заводят жителей, а не приглашают художников. Колю Полисского позвали когда-то в Зюзино, он сделал произведение. Жители не поняли, что это и восприняли его как интервенцию властей, которые им тут что-то поставили. Жители в целом власть одобряют, но не в случае интервенции в свое пространство. И зачем в таком случае власти ставить им какое-то современное искусство?
СГ: Так и вижу, как в мэрию приходит инициативная группа из 500 человек и просит поставить Калашникова...
ГР: Пришла инициативная группа из нескольких человек, каждый из которых приравнивался к трем тысячам горожан. Если у ваших современных художников такие ходоки есть, тоже хорошо. Вот Абрамович смог создать пространство и в парке Горького, и в Новой Голландии. Так что это тоже путь. Хотя свобода взглядов у олигархов нынче не приветствуется, но года три назад еще можно было мечтать.
СГ: Есть ли рецепт, как жить в Москве и не испытывать депрессии?
ГР: Мы вроде говорили про политизацию городского пространства. когда у вас есть определенные ценности, и вы и видите, что они не представлены в городе. В политическом плане я такого рецепта не знаю. Фрустрация неминуема, неважно, идет ли она от власти или от оппозиции. Но для меня смысл обращения с политикой в том, чтобы научиться ее не замечать. Как сказал когда-то Галич, «есть еще Черная Речка». В Москве есть много пространств за границами сегодняшней повестки.
1 http://индекс-городов.рф
2 Индекс качества городской среды позволяет проанализировать, какие городские пространства наиболее остро нуждаются в изменениях. Система оценки состоит из 30 показателей, каждый из которых отвечает за определенный тип городского пространства и отображает степень качества среды по одному из критериев.
3 Программа московской мэрии, рассчитанная на 3 года (2015–2018) в ходе которой созданы новые пешеходные зоны, малые площади, фонтаны и т.д.
ДИ № 2-2018