Несмотря на то что алкоголизм в нашей стране приобретает масштабы гуманитарной катастрофы, мы продолжаем испытывать к нему поэтический трепет. Причины такого оптимистичного и романтического отношения до конца не ясны, возможно, они относятся к области манипулирования. Однако мифологию и стереотипы о пьянстве как национальной традиции можно и развенчать. Обратившись к истории, мы можем ответить на ряд вопросов, что заметно прояснит сложившуюся сегодня ситуацию.

Итак, является ли алкоголизм частью русской культурной традиции? Когда и как пьянство перешло в область манипулирования? Как возник стереотип, что русские должны обязательно пить и нахождение в состоянии алкогольного опьянения нормально? Связано ли это явление только с воспоминаниями о детстве, полученным воспитанием, образованием индивида или с чем-то более глубоким, переходящим от поколения к поколению? Наконец почему при более высоком уровне потребления алкоголя на душу населения в странах Европы количество больных алкоголизмом там значительно ниже, чем в России? Анализируя исторические события, можно сделать ряд выводов. Действительно, русские люди никогда не считали употребление хмельных напитков отклонением от нормы, отождествляя подобное времяпрепровождение с праздниками, и придавали ему особую, фиксированную в ритуалах ценность. Об этом подробно пишет историк, исследователь русской средневековой повседневной жизни Н.И. Костомаров. Отнюдь не худшие, а лучшие проявления человеческих чувств, по мнению ученого, были неразрывно связаны с потреблением хмельных напитков — «радость, любовь, благосклонность находили себе выражение в вине». По его словам, русский народ «славился любовью к попойкам», приписывая пьянству почти героическую сущность (так, в старинных песнях доблесть богатыря измерялась, в частности, его способностью перепить других).

Однако насколько глубоко пьянство входило в жизнь людей, можно судить также по частоте устраиваемых пиров. Вплоть до XVI века пиры давались по случаю больших праздников и различных значимых семейных событий, то есть не чаще одного раза в месяц. Простой же народ, по свидетельству Костомарова, пил редко. Таким образом, пьянство было не правилом, а исключением из повседневной жизни, которую необходимо характеризовать в целом как трезвую.

Опираясь на пословицы, собранные русским ученым В. Далем, можно сделать выводы о более дифференцированном социальном отношении к потреблению алкоголя. Наличие в словаре Даля большого числа народных выражений, пословиц и поговорок, связанных с хмельными напитками, свидетельствует, с одной стороны, о глубоких наслоениях эпох, с другой — что эти наслоения связаны в первую очередь не с крепкими спиртными напитками, которые обычно становятся основными предпосылками девиантно-го поведения, а с пивом, брагой, медом и вином. Интересно, что в поговорках брага и пиво употребляются в эмоционально противоположных контекстах. Пиво и мед (мед у Даля имеет примечание «сказочн.») связывают с праздниками, семейными торжествами, гостями, задушевными разговорами, в то время как брага сопутствует попойкам и гульбе. Таким образом, пиво вызывает позитивные ассоциации, пьется в радости и более-менее умеренно. Брага ж чаще связана с негативными ассоциациями, с неумеренным питием и как следствие социальным осуждением бражников.

Бражники (гуляки и пьяницы) считаются людьми, одержимыми болезненным пристрастием к алкоголю, бездельниками, осуждаемыми обществом. То есть бражничество выступает свидетельством отклонения от нормы. То же можно сказать и о вине, которое пьют не в радости, а с горя, компенсируя психологическую потребность ухода от жизненных трудностей, ухода иллюзорного, но необходимого. Исследование историко-культурной информации, содержащейся в Словаре Даля, интересно тем, что отражает пласты культурных наслоений за несколько веков, вербализуя общественное бессознательное, подвергая сомнению предположения о патологической любви русского народа к пьянству.

Когда же пьянство стало всенародным явлением, а пристрастие к нему приняло болезненные формы? Пословицы не дают точных ответов. Зато интересно обращение к свидетельствам иностранцев: со стороны всегда лучше видно. Вплоть до XVI века иностранцам не бросались в глаза ни любовь русских к попойкам, ни привычка русской знати напиваться до бесчувствия, ни повальное пьянство народа, существенных отличий в потреблении спиртных напитков между русским и другими европейскими народами не наблюдалось.

Известный немецкий дипломат Сигизмунд Герберштейн, посещавший Московию в 1517 и 1526 годах и подробно описавший жизнь русского народа, не заметил ни пьяного разгула, ни разбоя, ни праздношатающихся людей. Народ напряженно трудится, отдыхая в немногие праздники. Как и принято было в то время в Европе, пила знать, но лишь по праздникам, а простой народ имел право пить только с разрешения властей и хозяев, причем его давали не всегда. Однако к середине XVI века ситуация меняется. Когда в 1553 году в Россию приезжает английский капитан Ричард Ченслер, он замечает то, чего не видел Герберштейн: бедность, разврат, пьянство, голод и высокую плотность населения. Получается, что именно тогда за 30 лет — за смену двух поколений — пьянство принимает массовый характер. В 1588–1589 годах, то есть через смену еще двух демографических поколений, в Россию приезжает английский посол Джильс Флетчер, который пересекает страну от Архангельска до Москвы и фиксирует социально-экономическую деградацию государства. Он отмечает резкое снижение экономического потенциала и торговли, бесправное и униженное состояние низших слоев общества, бедность, полное отсутствие порядка, грабежи, убийства, опустевшие деревни и города. Впервые, в отличие от двух прежних путешественников, Флетчер наблюдает нежелание народа работать, предаваясь «лени и пьянству».

Следующий иностранец, эмоционально описавший путешествия в Россию в 1664–1665 годах, был голландец Николас Витсен. Он живописует полное отсутствие порядка, нищету, грязь, беспрерывное пьянство дворянства, поголовное пьянство народа.

Основа русской позднесредневековой культуры была создана при благоприятных природных, климатических и социальных условиях второй половины XV века. Благодаря демографическому росту, начавшемуся в XV столетии, прежде редкая социальная ткань стала сплошной и плотной.

Русь переживала экономический, политический и психологический подъем. Она освободилась от двухсотлетнего монголо-татарского ига. Возникло независимое Московское государство. Шел процесс интенсивного распахивания лесной целины, который способствовал резкому экономическому и демографическому росту.

Но вскоре в результате роста населения возник дефицит природных ресурсов. Изменения произошли стремительно и были мучительны для народа. Уже к концу XV века социально-экологический кризис нарастал вплоть до конца следующего века и стал причиной социальной дезорганизации и психологического дискомфорта в обществе. На тот момент оказались исчерпаны возможности технологий основного производственного процесса (архаичная технология подсечно-огневого земледелия и технология безнавозно-пашенная). Освоение лесной целины сокращало возможности жизнедеятельности лесного жителя, охотника и собирателя, вынуждало сменить прежний уклад жизни и вековые привычки. Пашенный земледелец столкнулся с дефицитом целины и необходимостью перехода от экстенсивного хозяйствования (когда истощенная земля попросту забрасывалась) к интенсивному, замедляющему процесс падения плодородия земли. Дефицит земли обусловил борьбу между безземельными крестьянами и крестьянами, имеющими землю, между вотчинниками и монастырями, между владельцами земли и крестьянами, между владельцами земли и государством, не имеющим возможности оплачивать труд своих служащих иначе, как через предоставление той же земли во временное пользование. В Судебнике 1497 года государство юридически осуществило национализацию природных ресурсов, блокировав любую возможность развития частной собственности и перехода на интенсивное хозяйствование. Когда юридическое обоснование стало фактическим, решить проблему дефицита земли государство пыталось за счет новых природных ресурсов, приобретаемых посредством войн. Но войны оказывали негативное воздействие на социально-психологическое состояние населения. К тому же происходило глобальное изменение климата (переход к малому ледниковому периоду). От наложения политических процессов на климатические возрастала общая социальная нестабильность. В итоге был спровоцирован катастрофический социально-экологический кризис. Демографические волны, начавшиеся в XV веке, медленно угасали. B следующем столетии земли, пригодные под пашню, были распаханы, продолжалось освоение лесной целины, нарушалось экологическое равновесие: земля заболачивалась или превращалась в озера. В XVI–XVII веках общество находится в состоянии социально-психологического стресса. Вся естественная флора и фауна Московского княжества была уничтожена, вместо естественного ландшафта появился антропогенный, неспособный прокормить население.

Но в обществе продолжала действовать инерция сознания, сформировавшегося в предыдущее столетие, действовали прежние стереотипы поведения. Привычка к повседневному напряженному труду и редким отвлечениям от него по праздникам жила в сознании и подсознании людей. Потерявшие землю крестьяне готовы были работать на любых условиях, даже в праздники, считая, как отмечает Герберштейн, что праздновать и пьянствовать — дело господ. В это время народ еще надеялся за счет напряженного труда обеспечить свое существование. Опираясь на свидетельства иностранцев (Герберштейна, Флетчера, Ченслера), можно сделать важный вывод: пока экологический кризис не разразился, пьянство не стало всеобщим явлением. В кризис за короткое время оказываются девальвированы важнейшие ценности, ради чего стоило напряженно трудиться: дом, работа, семья. Если еще в середине XVI века народ напряженно работает (хотя качество и уровень жизни уже меняются, а с ними и нравы людей), то во второй половине народ уже «предается лени и пьянству», «множество грабежей и убийств», человеческая жизнь перестает быть ценностью, возрастает число бедняков и люмпенов. Нехватка земель обусловила появление бобылей, безземельных крестьян, обнищавших, одиноких, бездомных людей, численность которых в местами доходила до 50 % населения в целом. Бобыль — нередко бомж, для которого пьянство могло стать образом жизни. Такой слой мог бы считаться маргинальным, если бы не достиг по численности половины населения. Народ с огромной долей бомжей — весьма специфическое общество, для которого девиантное поведение может считаться уже нормальным. Кризис стал комплексным — социально-экологическим: природным, хозяйственным, экономическим, социальным и политическим.

Попытки выйти из кризиса за счет территориального расширения не увенчались большими успехами. Подрайская землица Казанского ханства не решила проблему из-за последующей десятилетней засухи и восстания народов Поволжья. Попытка найти новые земли в Ливонии привела к объединению последней с Великим княжеством Литовским и западными соседями Московского государства (с перерывами на ведущуюся Столетнюю войну).

В течение XIV века произошло много негативных событий: безрезультатная Ливонская война (1558–1582); разгул опричнины (с 1565); непрерывные набеги крымского хана, уводившего тысячи пленных, женщин и детей, а в 1571 году захватившего и сжегшего Москву; разгром Великого Новгорода (1570), который учинил Иван Грозный, вследствие этого наступившее запустение новгородских земель. Все это вызвало резкое падение уровня и качества жизни, нищету, социальную и социально-психологическую деградацию: резкое снижение ценности жизни, чести, имущества и привело к массовой миграции населения. Не менее щедрым на тяжелые события стал и XVII век: Смута (1605–1613), войны с Речью Посполитой (1608–1618, 1632–1634, 1654–1667) и со Швецией (1608–1617, 1656–1659, 1661), Медный гиль (восстание 1662 года).

От отъезда Флетчера и до приезда Витсена проходит 76 лет (смена четырех демографических поколений), и Витсен уже констатирует: пьют все поголовно, беспробудно. XVI–XVII столетия для России — гуманитарная катастрофа, не имеющая аналогов в мировой истории. Государство не могло дать выхода из кризисного состояния и потому не препятствовало распространению пьянства, отводя ему компенсаторную роль. Не был найден механизм взаимодействия с действительностью и обществом, общество выбрало крайнюю форму проявления девиации — уход от реальности. Таким образом, девиантные тенденции стали откликом на животрепещущие проблемы, активно использовали арсенал культурно-исторической памяти, с одной стороны, с другой — по-своему выполняли проективную функцию. Далее оказалось, что психологическая зависимость как в жизни отдельного человека, так и нации в целом может играть значительную роль. В кризисные моменты в подсознание закладывается матрица поведения и эмоциональная окраска происходящего. Матрица социально-экологического кризиса XVI–XVII веков связана прежде всего с отношением к труду и праздникам. Труд воспринимается как, вероятно, спасительная, но невыносимо тяжелая сторона жизни, а праздник — как его компенсаторная оборотная сторона. Таким образом закладывается механизм максимально возможного расширения пространства праздника. Слова Ивана Бунина подтверждают этот культурно-исторический тезис: «Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, — не просто наслаждения, а именно упоения, — как тянет нас к постоянному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд!»

Целевая аудитория потенциально готовых приобщаться к питию людей обширна, это и малообеспеченные слои населения, и люди, не сумевшие создать семью, люди искусства и шоубизнеса, молодежь, не получившая образования, и, напротив, молодые образованные горожане, чей будничный непосильный офисный труд неизменно сменяется бурно празднуемыми выходными и, наконец, даже дети. Здесь нам порукой и гусарские кутежи с интерактивными выходками, способными затмить произведения современного искусства, и творческие экстремальные попойки времен Петра Великого, и предреволюционный разгул хулиганства, мародерства и пьянства. Словом, каждому найдется, на что опереться в тяготах жизни. Пьянство из медицинской, социальной, юридической проблемы действительно переросло в психологическую, перейдя в область культурной самоидентификации нации, перейдя от компенсаторной функции в сферу досуга (удачно соотносясь с господствующими сегодня общемировыми гедонистическими представлениями о жизни).

Что касается манипулирования общественным сознанием, то сомневаться не приходится, что это планомерный, выверенный, грамотный и эффективный процесс. Очевидно, он основан на ментальных представлениях общества о мире и его самоидентификации через исторические события и актуализируемые явления художественной культуры. Тем не менее чрезвычайно важно, что в этом нет фатализма: оказывать влияние на формирование ментальности способны и другие исторические примеры, которые сегодня пребывают в забвении. Один из таких впечатляющих примеров — отечественная государственная программа борьбы за трезвость, проводившая в период Первой мировой войны и демонстрировавшая яркие результаты. Так что возможность выбора пока остается. 

ДИ №4/2014