Начиная с 1987 года я очень много времени проводил в Москве. На первых порах никого в городе не знал и пытался выставляться на Арбате. Там тусовка была в самом разгаре: поэты, всякие музыканты выступали, а вот художники остались уже только коммерческие. Первый раз, помню, привез я туда на хозяйственной тележке свои концептуальные изыски. Денег не было, вот я их и завернул, а сверху написал «8 довольно хороших работ продаются целиком. Столько-то денег». Хотел продать оптом. Получился такой коммерческий перформанс. У меня купили одну работу за 100 рублей из этого свертка, я сразу понял, что это очень мало. Я свои работы очень ценил, их у меня было немного. Вот и посчитал, что так все распродам за гроши, ничего не останется.

Для заработка начали делать совсем другие вещи – познакомился с одним химиком (он тоже в тот момент был на мели), который изобрел несмывающуюся со стекла краску (нормальная масляная краска отваливалась). Мы организовали общество по борьбе с обществом трезвости. Любой мог в него вступить, купив у нас за рубль стеклянный стакан, на который мы записывали фамилию и порядковый номер нового члена. Это было очень выгодно. Приобретая стакан, новый борец бежал за портвейном. В итоге несколько месяцев все бухали без остановки, пока на нас рэкетиры не наехали, увидели в этом настоящий бизнес.

Еще мы с Сережей Тимофеевым рисовали портреты по прейскуранту: глаз – столько-то стоит, нос – столько-то. Длиннющий список. На фоне Кремля, на фоне березовой рощи… Все наши коммерческие проекты и перформансы особенно денег не приносили, поэтому мы все время искали нового. Потом случился успех – чтение детектива. Я нашел книжку без обложки, или нет, автор был все-таки, а конец был оторван. И мы читали страничку – такой дадаистский подход. Все чтецы люди неслучайные, мои друзья с Арбата, человек 6-8 в основном, не москвичи. Читали хором, естественно собиралась толпа, а мы собирали деньги на памятник автору. К сожалению, забыл, как его зовут, какой-то советский малоизвестный писатель.

Деньги шли на портвейн, это было довольно прибыльно, хотя читать хором вслух целую страницу прозы тяжело. Можно сказать, вариант симультанного чтения. Затем у меня появился манекен без рук. И я гулял с ним как с голой женщиной. Манекен был какой-то весь побитый, его все время роняли. Поэтому я еще носил с собой палочку с бумажкой «фонд защиты женщин от механических повреждений». Сделал как бы феминистский перформанс. Еще изображал автоматического оракула – сидел в картонном ящике из-под холодильника на Арбате и предсказывал всем судьбу. Но очень недолго, сидеть в картонном ящике – душно, скучно и как-то очень хреново. В 1989 я окончательно переехал в Москву, где пропагандировал ростовских художников, привез их работы, а потом и самих. У нас появилась мастерская на Раушской набережной в доме, который стоял по диагонали от высотки. Такой дом был функционалистский, шестиэтажный. К нему с одной стороны пристроен седьмой этаж, и в самой высокой точке мы и жили – шикарная мастерская с видом на Кремль, высотку и реку. Там обитал еще Петлюра и Сергей Жигло. Потом его снесли.

Конец 80-х – момент переломный. Поступив в 1978 году в Ростовское художественное училище, я сразу решил стать радикальным авангардистом и начал делать всякие экспериментальные вещи, какие-то довольно наивные сезаннизмы, кубизмы. Собственно, для этого и поступал в училище, а не для того, чтобы осваивать академический язык. За «пропаганду авангардизма» меня быстренько из училища выгнали, потом восстановили, ну и снова выгнали окончательно.

Я тогда отказался от реалистического подхода, стал работать без натуры, умозрительно. По сути каждый раз конструировал (это была хорошая школа) картину из разных элементов – такая ироническая рефлексия на весь исторический опыт. Пробовал делать оммажи на разные стили, брал разных авторов и пытался их «собрать» заново. Но «из головы» трудно все время работать, нужна все-таки художественная конкретика, можно сказать, фигуратив. Я точно понимал, что путь от реалистической картины к абстракции пройден до конца, в абстракции, казалось мне, ничего нового открыть уже нельзя. Тогда я решил, что натуру может заменить репродукция. На меня в этом Юра Шабельников очень повлиял.

Первая серия куда-то подевалась, осталась одна черно-белая иллюстрация картины Коро «Девочка с книгой». Каждая работа этой серии представляла очень субъективную, бесконечную, немного экспрессионистскую вариацию. С одной стороны, такая конкретная натура-репродукция, а с другой – спонтанность. Я брал «от фонаря» цвета, которые в процессе письма сильно трансформировались.

Потом в Москве я решил сделать серию из самых известных хитов модернизма. И вот эти работы и выставил на молодежной биеннале, а потом на выставке «Великие чародеи живописи»1, там были Ив Кляйн, Матисс, Лихтенштейн и много других авторов – я уже тогда мыслил проектно.

И вот наступил момент радикального перелома. Меня тяготил сюжет, все вещи «из головы» мне казались какими-то плоскими, было тяжело. Поэтому я решил больше никогда собственные картины не рисовать. По сути, у меня так и получилось. Именно в этот момент закончилось достаточно спонтанное ученичество и я стал современным художником. В творческом плане «легкости» не было, зато она была в атмосфере жизни и закончилась для меня лишь с концом «Трехпрудного»2.