Первобытная анималистика изображала еду как стихию. Отыскал дикую еду, победил ее в борьбе, всех своих накормил – цель героически-необходимая. Скотоводы приручили стихию, стреножили парнокопытное питание, звериный стиль из секции «монументалки» перешел в декоративно-прикладное. Домашняя еда обрела форму сосуда, сосуд покрылся заклинаниями. Сакральный узор на блюдах и кувшинах был первым шагом в изобретении консервантов – чтобы в еду не вселился бес и не пре- вратил ее в несъедобное, в неуправляемую стихию.

Есть версия, что злаковые культуры изменили сознание и привычки человечества. Медленное насыщение кореньями и мясом было не сравнимо с углеводной атакой на неискушенные желудки мучными (много позже сахарными) изделиями, эффект был сравним с наркотическим. Благодаря чему землепашцы провели первый нокаут в бою с матерью сырой землей, начав остервенело уничтожать леса ради пахоты на полях и впрягаться в плуг ради хлеба, тут же ставшего насущным и сакральным.

Средневековье свело античные натюрморты к минимуму, необходимому для литургии, анорексичное искусство изображало постное пиршество духа и затем, наголодавшись, рвануло во все раблезианские тяжкие. большие голландцы показали заморские края как бескрайний гастроном, вкусовой беспредел, порнографический натюрморт. Бюргеры быстро утомились от всемирной истории обжорства и резонно сократили личный стол до кружечки пива и селедки.

Для художника русского, зависимого от литературы, важна была не еда, а едок. В искусстве утвердился монастырский канон, и постник изображался праведником, а обжора грешником. Если в этом и была правда жизни, социальная соль, то национальному, не скалькированному натюрморту доставался лишь присыпанный этой солью хлеб.

Серыми из продуктов бывают только макароны и хлеб. Серый – цвет, принадлежащий категории времени, немаркий и неизменный. Макароны были гастрономическим наваждением Хармса, в тарелке с макаронами уснул голодавший Филонов. Макаронные изделия – продукт социальной направленности, признак общественности питания, гарант пищевой обеспеченности населения. Диаметр советских макарон совпадал с калибрами армейских патронов, чтобы, в случае необходимости, оперативно перепрофилировать производство. За макаронами закреплена немаленькая база метафорических выражений: «продувать макароны» – занятие новобранцу, «взрыв на макаронной фабрике» – прическа нонконформиста, «вынуть макароны из супа» – угроза отщепенцу.

В 1979-м поэт и художник Владлен Гаврильчик обозревал новогодний ассортимент: «Колбасы, сыры, апельсины, / бутылки – за ратию рать! / Нет, что ни скажите – отрадно / продукты питания жрать». Он конечно же ел глазами, через витрину Елисеевского магазина. Через тридцать лет мой приятель Игорь Плёнкин и скульптор Константин Симун придумали новый формат закуски – вприглядку: они поднимались с бутылочкой на галерею Мальцевского рынка в Питере и сверху обозревали изобилие прилавков:
– Я сейчас закушу вот той капусткой!
– А я – вот тем огурчиком!

Формульная работа Симуна «Хлеб. Дорога жизни» сделана из серого гранита с насечками блокадной нормировки. Советская метафизика и мистика позднесоветского времени питалась разговорами об искусстве, ими же наполняла пространство картин. Гулкое фрондерское эхо расходилось от размышлений у кухонных столов, за которыми находилось место хоть Вермееру Дельфтскому, хоть Симоне Мартини: «Присаживайся. Ты ж сюда не есть пришел!». А в кафе «Греко» не то что закуски, даже разговоров нет под вино, молчат суровые мужики: хороший человек была бабка Анисья, кто ж спорит... В Псковской губернии в конце XIX века в голодные зимы крестьяне впадали в спячку, просыпались раз в день выпить воды и протопить печь. В конце советского века художники сидели, кормясь разговорами и изредка их запивая. Хотя водка на Руси не считалась напитком, потому ее и предлагали откушать.

«Картошечка, селедочка» (1990) Ивана Лубенникова – про уютный деклассированный опыт антигосударственного застолья, скромное домашнее изобилие, за первым актом которого последует: «Ну, мать моя! Такую бы стряпуху / Да в ресторан! значи- тельные щи!» (Николай заболоцкий), не иначе. Картина пятничная, судя по халату в пальмах, а вот праздники проявят беспринципность русской гастрономической широты и долготы, на которых совместимы все продукты, поскольку обильно запиваются. Собственно, национальный русский напиток, созданный по идеальной менделеевской пропорции, не обладает вкусом, разве что привкусом.

Не знаю, что было раньше, акция юрия Шабельникова «Ленин в тебе и во мне» в 1997-м, когда в галерее «Дар» зрители съели торт в виде лежащего в гробу Ильича, или один незабываемый для меня новостной  сюжет из тех же 1990-х. Репортаж на три минуты: в детский дом молоденькая благотворительница привезла дар – скульптуру, которую ей самой подарили на день рожденья. Скульптура изображала скудно одетую именинницу в натуральную величину, реалистично отлитую из белого шоколада. Оператор программы честно обвел камерой обалдевших детей, косивших то на оригинал, то под короткую юбку копии. В следующем кадре завхоз детдома ножовкой споро отпиливал предплечье, чтобы дама и пресса были уверены: детям все скормим, не беспокойтесь, уже расчленяем.

Эскалация продовольственного отечественного рынка на рубеже веков рассеяла еду по новой капиталистической России, вихрем вытащив ее из укромных хранилищ и элитных распределителей. Искусство почувствовало новую власть – власть фуршета и спонсора. Поход по открытиям столичных выставок становился весомой частью рациона расторопного зрителя. Сытый наблюдатель легче шел на компромисс с новым искусством, что значительно содействовало экспансии постмодернизма. Зритель забыл чувство голода, для пира духа незачем стало ходить куда-то, эстетические элементы рассеяны информационными потоками и оседают на твоем личном фильтре как только пожелаешь. Словно непрестанный косяк рыбы идет по реке, и нужно лишь опустить сачок, чтобы забить его уловом. Невинность визуального голода утрачена навсегда, остается лишь пытаться контролировать сытость.

Последствия вернисажного пиршества, оскверняющего храмы искусств, прочно связались с замаранной одноразовой посудой, которая стала темой полотен Игоря Пестова. Передвижники обличали обедающее земство и выпивающее духовенство, новые социальные живописцы вглядываются в растерзанную плоть продуктов и экологически безнравственные пластиковые стаканчики. В цикле натюрмортов Семена Агроскина царит социальная меланхолия: еда цвета посуды, посуда оттенков пыли, композиция из блеклого «Доширака» с цветовыми акцентами торговых марок. Вот вам повседневная жизнь наемных рабочих в современной России, скудный быт бродячих умельцев, и стол, и кров которых временно и неизбежно внедрен в строительную площадку. Современный Vanitas воплотился через эстетское осмысление нелепого и жизненно важного «натюрмортного фонда».

Цифровое время заставило оцифровать и еду, которая разделилась на изображение продукта и его калорийную формулу. Диета заменила духовное подвижничество, питательное стало эпитетом искушения, полезное оказалось знаком благодати, веганы-сыроеды обрели ореол святости и начали обличать трупоедов с сетевого амвона. Поп-арт отследил момент, когда упаковка продукта стала важнее продукта, индустрия начала выращивать продовольственных фетишистов, качество формы упразднило качество содержания.

Фотографии еды и тел начали заполнять социальные сети одновременно. Помимо нравственного идиотизма новой сетевой эры и прикладного назначения – поделиться рецептом блюда или упражнений, похвастаться статусом едальни или спортклуба и т.д., есть в этом нечто неизъясненное. Тело – наше изменяемое наследие, то, что дано всем как генетически обеспеченный капитал, подлежащий укреплению и растрате. Еда не только формирует тело, но пребывает в нем постоянно в самом неприглядном своем агрегатном состоянии. Форма тела предъявляет себя как емкость, контейнер для постоянной переноски продуктов, и мы судим о качествах телесной поверхности, отказываясь признать: мы – упаковка нашей еды.

ДИ № 6-2018