Зинаида Пронченко: Ян, публика, которая знает и боготворит художника Фабра и завсегдатаи ваших спектаклей – это две совершенно разные аудитории, между собой не пересекающиеся. Как любителям совриска освоиться в вашей театральной вселенной?
Ян Фабр: Во-первых, я един в трех лицах. Как художник, как писатель и как режиссер. У меня есть сквозные темы, например, время. И то, что оно делает с человеком. Во-вторых, вспомните эрмитажную выставку, там же была драматургическая конструкция, был нарратив, понятный любому театралу. И наоборот, в своих спектаклях я сплошь и рядом использую механизмы современного искусства. Кроме того, я – художник «сопоставлений». Это важно. Я – не гибридный автор или какие там еще есть синонимы. Я – адепт теории Эдварда Уилсона, о «сопоставлении» он написал целую книгу «Единство знания». Суть простая – допустим, устройство кинетического разума людей во многом перекликается с оным муравьев, внимательный компаративистский анализ обогатит вас новыми смыслами, новым пониманием природы и человека, и муравья. По аналогичному принципу я живу и в искусстве. Каждая область творчества, в которой я занят, обогащает другую. Совместить два разных медиума с абсолютно разной историей и внутренними законами – театр и изобразительное искусства – в этом моя цель.

ЗП: Расскажете о своих постоянных соавторах – Марии Мартенс и Даге Тэдельмане, как вы встретились и как работаете вместе?
ЯФ: Марию я знаю уже 34 года. Мы познакомились в киношколе в брюсселе, куда я пришел, поскольку сокурсник Марии снимал про меня документалку. Ее страшно заинтересовали мои театральные работы, и она попросилась в труппу. Три года я не допускал ее до репетиций, в какой-то момент у нее лопнуло терпение, и она взбунтовалась: либо ты меня посвятишь в таинство, либо я ухожу. С тех пор мы и не расстаемся. Она – полная моя противоположность. Иногда она сводит меня с ума. Я – хаос, она – порядок. За 34 года она сохранила абсолютно все: любые мои наброски, заметки, она как бы не только мой соавтор, но и мой исследователь и историк. Она внутри и снаружи одновременно. Дага я тоже знаю давненько. Он однажды пришел на кастинг, пробовался как исполнитель. А теперь вот, он композитор «Горы Олимп». В работу Дага я почти не вмешиваюсь, он – прекрасный поп-артист, известный не только в бельгии, но и по всей Европе. Я ему полностью доверяю. Вообще людей я выбираю по одному простому принципу – насколько я могу быть в них уверен, в их преданности делу и лично мне.

ЗП: В нескольких спектаклях, в том числе и в «Ангеле смерти», в титрах встречаются имена Ханса Т. Леманна и Люка ван дер Дриса, в чем конкретно их вклад или влияние?
ЯФ: Ханс Т. Леманн – один из главных теоретиков искусства сегодня, некоторые считают его труды основополагающими, важнейшими после эстетики Аристотеля. Я познакомился с ним в 1985 году во Франкфуртском университете, он уже изучал мой театр, и с тех пор много раз писал обо мне, брал у меня интервью. Он – лучший театровед в мире. Его книга «Постдраматический театр» переведена на 64 языка, его новая книга «Трагедия и драматический театр» – на 92. Он – абсолютный авторитет, он присутствовал на репетициях и часто высказывал резкие, критические мнения. Его видение как бы отрезвляло меня, придавало стройности моим безумным фантазиям. Люк ван дер Дрис – бельгиец, мы знакомы с 1982 года, он написал обо мне три книги, он преподает историю театра в Антверпенском университете. Мнение Люка имеет невероятное значение, он понимает «вселенную Фабра» лучше меня и способен подсказать, в какую сторону следует развивать ту или иную идею.

ЗП: Вы влияете на своих актеров? В книге «ночной дневник» вы часто называете их «рыцарями красоты». Какой у них должен быть бэкграунд или образование, чтобы вы приняли их в труппу?
ЯФ: В «Горе Олимп» занято полсотни актеров. Все они принадлежат к разным поколениям. Возрастной разброс от двадцатилетних юнцов до шестидесяти. Так, Ивана йожич, занятая как раз в «Ангеле смерти», из поколения 35–45. Я с ней работаю уже больше 15 лет. То есть это люди иногда прямо противоположной культуры, я не могу предъявлять им одинаковые требования. Их прошлое и их умения и навыки мне мало интересны. В каждом городе, в котором мы выступаем, я провожу прослушивания и обычно приглашаю порядка 10 человек в Антверпен. После двух месяцев интенсивной работы (лекций, репетиций, импровизаций) из этих 10 остаются в лучшем случае трое. Талант – это тоже работа, желание в первую очередь преуспеть, нежели какой-то врожденный уникальный дар. «Воином красоты», кстати, становятся, а не появляются на свет. Только после пяти лет в труппе я «посвящаю» актеров, как рыцарей. То есть за время, что они ходят в подмастерьях, им открывается и мир классического театра, и мир интеллектуальный, и, главное – основной принцип театра современного: способность перейти от актерской игры к реальным действиям. Это большая ответственность. Также очень важна страсть, любовь к делу. Я – успешный художник, мое искусство приносит мне деньги. Но в театре другая реальность. Актеры зарабатывают преступно мало, без страсти в этой профессии не продержаться.

ЗП: В «Горе Олимп» главный герой, без сомнения, время. Каково ваше видение современности и отношение к ней?
ЯФ: С временем у меня особые отношения. Я – человек Средневековья. Я не эгоист, который все время считает, на что и как он потратил «свое личное время». Мне и жизни не жалко ради искусства. Своей или чьей бы то ни было еще, если угодно. Ведь как функционирует нынче театр в Европе, да, думаю, и в России – отрепетировали, сделали премьеру, проехались с гастролями, закрыли гештальт. Следующий! Я так не могу. Искусство не делается по графику или по тарифу. Искусство не живет лишь сезон. Поэтому я и не принимаю приглашения разных столичных театров, вроде Шаубюне в Берлине. Мой спектакль – не дань сиюминутной вспышке интереса к прекрасному, вызванной всепоглощающей скукой. Мое понимание времени и того, как следует им распоряжаться, тянет чуть ли не на политический стэйтмент сегодня. Погружаясь в работу, часов не наблюдая, я тем самым отрицаю существование и важность этого условного цирка посредственности под названием современность.

И еще – физически проживая время, как бы старея и даже умирая во время подготовки спектакля, я жду от зрителя того же – «Гора Олимп» характерна в этом смысле – время спектакля равно и равноценно 24 часам из жизни наблюдающего за действом на сцене. Моя работа, искусство или театр – все это подготовка к смерти. Каждый вздох и каждый жест – своего рода хеппенинг, от их интенсивности зависит качество конечного произведения, коим является смерть. И я вознагражден за свою отвагу – перед берлинской премьерой мне казалось, что в зале к концу представления останется человек 20, а в итоге случилась 50-минутная стоячая овация, так же было и в Мадриде. Люди приходят на наш спектакль, одетые как паломники в Лурде – с рюкзаками и провиантом. Чудо посещает того, кто его ждет, кто к нему готов и в него верит. Такой театр прекрасен. Он живой, он течет и изменяется на глазах, люди чувствуют дыхание искусства на своих щеках, это вам не сидеть перед компьютером за сотой серией сотого сезона сериала. Во время «Горы Олимп» зрители могут дискутировать, выпивать, ужинать, спать, – да что угодно. «Гора Олимп» еще и содержит внятный политический месседж, это же история Медеи, история миграции, история авторитарного, фундаменталистского общества, у которого нет будущего, поэтому она и убивает своих детей.

ЗП: Раз уж вы заговорили про фундаментализм, вы религиозный человек?
ЯФ: Нет, но определенно духовный. Моя мать была католичкой, отец коммунистом и атеистом. Мать водила меня в церковь на службы, а отец – смотреть живопись Рубенса. Я всегда захожу в соборы во время путешествий. Меня интересует символизм религиозного искусства, последнее потрясение – росписи Гойи. Я не знаю, мертв бог или здравствует, но, заглядывая к нему в гости, я чувствую особую энергию. Возможно, это лишь способ побыть с собой наедине.

ЗП: Ваш театр называют авангардным, а как вы относитесь к классическим постановкам, Комеди Франсэз, и в России репертуарный театр по-прежнему процветает. «Три сестры» по Станиславскому – вам это интересно?
ЯФ: Я считаю – прекрасно, что в России есть репертуарный театр. Авангарда не бывает без традиции. В молодости я часто ездил в Лондон, чтобы посмотреть спектакли Royal Shakespeare Company. Проблема не в Станиславском, а в его современных интерпретациях. Все чаще и чаще классические театры приглашают молодых модных режиссеров, чтобы переосмыслить, допустим, Чехова или Мариво. Это я ненавижу больше всего в жизни. Выморочную бессмысленную спекуляцию на классическом материале. Либо ты делаешь что-то совсем свое, либо хранишь старые порядки. Все, что посередине, мне отвратительно.

По мне, так лучше «пьеса на стульях» с «психологической прорисовкой характеров», нежели так называемые «коллажи прошлого и настоящего». Режиссеры, которыми я восхищаюсь сегодня – Родриго Гарсиа, Ромео Кастеллуччи, Ян Лауэрс, боб Уилсон, Питер Брук, – все преподают у меня в Антверпене. В свое время очень любил Тадеуша Кантора. К сожалению или к счастью, у всех этих великих джентльменов невозможно ничего позаимствовать, красть идеи можно только у посредственностей.

ЗП: В «Ангеле смерти» звучат тексты Энди Уорхола. Как вы думаете, он так же актуален, как и на заре поп-арта?
ЯФ: Уорхол совсем не главный в «Ангеле смерти», главный Уильям Форсайт, которого я считаю Баланчиным наших дней. Но Уорхол, конечно, по-прежнему значим. Помню, в молодости после первой поездки в Нью-йорк я взахлеб рассказывал отцу, как познакомился с самим Энди. На него это не произвело никакого впечатления: «Что мне твой Уорхол и Нью-йорк, когда я живу рядом с произведениями Рубенса и Босха». Сейчас я понимаю отца лучше. Впрочем, Уорхола надо смотреть вживую. Все знают его по репродукциям, в журналах его искусство кажется мертвым, только в музеях можно прочувствовать, насколько он был хорош как живописец.

ЗП: В книге, которую вы представите в Москве в октябре, вы говорите, что художнику требуется целая жизнь, чтобы стать молодым. Что вы имеете в виду?
ЯФ: Ну, это очень просто. Моя первая выставка проходила в музее Стеделийк, в зале Барнетта Ньюмана. Я смотрел на его полотно «Красное, желтое и зеленое» и думал: что я могу противопоставить этому? Я был парализован страхом. С годами, может, и не избавляешься от сомнений, но даешь волю своим творческим амбициям. Времени все меньше, и ты должен каждый день проживать как последний, стараясь создать что-то действительно великое. Талант наконец-то обретает верного союзника – отвагу.

ДИ №5-2018