Сергей Гуськов: Что такое неомодернизм – термин, который вы часто используете? Это одновременно и эпоха, и течение или стиль в искусстве? Хотелось бы уточнить.

Надя Плунгян: Неомодернизм – стиль, который характеризуется ретроспективным взглядом на пропорциональные системы XX века. Иногда его отсчитывают от 1960-х, в связи с переосмыслением революционного искусства первой четверти столетия, иногда позже. Этот термин возник первоначально как архитектурный, потом перешел в литературоведение, где довольно активно обсуждался у нас в 2010-е (например, в 2012 году вышла известная книга Александра Житенева «Поэзия неомодернизма»). Меня интересует неомодернистская линия современного искусства: она переосваивает одновременно 1920-е и 1960-е, причем радикально уплощает и спрямляет их пропорциональные находки.

Что касается стилей и течений, любая художественная эпоха имеет в себе разные элементы – свой прорыв и свою консервативность. Значимые эпохи нередко получают название по одному миноритарному движению, которое выступило ярко и конфликтно на своем историческом этапе. Мы называем эпоху 1960-х оттепельной, хотя консервативные течения в искусстве этих лет количественно преобладали. В эпохе 2010-х много других движений, кроме неомодернизма, но именно он стал ярким ответом своему времени.

СГ: Что характеризует неомодернизм (да и собственно модернизм)? Сделанность, работа с пластикой, что-то другое? Или главное идеи – какие?

НП: Модернизм был новаторским, экспериментальным стилем в искусстве, и его изобразительные системы вовсе не так устойчивы, как нам кажется сейчас, хотя бы потому, что они принципиально неклассичны. Сегодня супрематизм Малевича – узнаваемый бренд. «Черный квадрат» больше не одинокая икона, он предельно растиражирован в мерче и дизайне. Он стал элементом бесконечного и монотонного цветного орнамента, так характерного для 2010-х. При этом самого Малевича, как и, допустим, Филонова, кроме их метафизики, интересовало не дать полотно орнамента, а именно тонко организовать в композиции соотношение большого и малого. Конструкции, которые выстраивали эти мастера, обладают своеобразной хрупкостью, соединенной с устремленностью в огромный масштаб.

Неомодернизм не сохраняет этот противоречивый баланс, отсюда его определенная грубость, упрощенность. Если постмодернизм хочет внести субверсию в модернистские ритмы, поставить их под вопрос, то неомодернизму интересно снова утвердить четкость и масштаб.

Впрочем, верно и то, что в неомодернизме тоже есть определенная уязвимость, просто она другая. Я бы сказала, она кроется в этом уклонении от решения глобальных проблем. Как антидепрессанты, с помощью которых поколение 20-летних справляется с травмой XX века. Как движение к агендерности. Как тонкий голос Монеточки.

СГ: Вы говорите, что новаторство не характерно для неомодернизма. Какова тогда связь с модернизмом?

НП: Да, любому ретроспективизму не свойственно новаторство – на то он и нео-стиль. Модернизм был, как я уже сказала, новаторским принципиально, так как дал новый взгляд на мир – новые политические отношения соответствовали новым ордерным системам. Иногда даже директивно, как в тоталитарном искусстве. Модернизм – это конкретное течение в искусстве, которое начинается на рубеже XIX–XX столетий, приходит к своему расцвету в конце 1910–1920-х годов и достигает пика в 1940-е. Сейчас мы – свидетели перелома и рождения нового стиля. Неомодернизм замыкает ХХ век, он выполняет своего рода музейную функцию, стабилизируя модернизм для будущих поколений так же, как «Мир искусства» стабилизировал классицизм. Таковы нео-стили: они создают финальную рамку, через которую мы сможем легко воспринять всю сложность ушедшей эпохи, при этом отстраняясь от ее травматичности и тяжести.

Что касается новаторства, впереди нас ждет большое движение. 2010-е ведь уже заканчиваются в этом году. Конечно, неомодернизм их описывает, но впереди – целый век, который будет куда интереснее этого десятилетия.

СГ: Модернизм зачастую упрощенно понимают как примат формы, радикальную автономию искусства и безусловную свободу высказывания плюс претензию на универсальный язык. Справедливо ли это, на ваш взгляд, для модернизма? И так ли это в случае неомодернизма?

НП: Справедливо, но это отдельные определения, которые все-таки недостаточны для объяснения термина и всего явления. Что касается неомодернизма, интересно, что в нем отсутствует идея художника как супертворца, форма имеет скорее прикладное значение, иногда воспринимается как внешний дизайн. Форма важна для неомодернизма как возможность играть по правилам, и он – в отличие от модернизма – никогда не ставит себе задачу изобрести ордер.

СГ: Кого из сегодняшних художников, российских и зарубежных, вы бы назвали неомодернистами?

НП: Прежде всего это архитекторы: на Западе – Дэвид Чипперфильд, в России – Сергей Скуратов, Сергей Чобан. Если о России, неомодернизм сейчас заметно выражен в дизайне: ландшафтном, экспозиционном и книжном. Это новый лаконизм собянинской Москвы, суховато-четкие Кирил Асс и Надя Корбут, бюро ABCdesign. В современном российском искусстве – дуэт Платона Инфанте и Дарьи Коноваловой-Инфанте. На их примере прекрасно видно, как развивается преемственность от 1910-х к 2010-м. Они очень своеобразно развивают систему Франциско Инфанте и Нонны Горюновой, которые, в свою очередь, опирались на конструктивизм 1920-х годов. Да и ABC тонко учитывают и синтезируют в своем дизайне тонкость семидесятых и конструктивный лаконизм книжной культуры первой половины столетия.

СГ: Насколько неомодернизм в России встроен в международный контекст? Можно ли говорить о некоем общем культурном процессе в мире?

НП: Да, это большой интернациональный стиль, но развивается он с разной скоростью на Западе и в России. У нас еще не закончилась сталинская эпоха, мы решаем, ограничить ли интернет на государственном уровне и прилично ли писать в диссертации слово «гендер», а на Западе люди озабочены проблемой, как лететь на Марс, что делать с роботами, которые переигрывают человека по интеллекту и вырабатывают собственные коды, чтобы вступить в независимую от нас коммуникацию. Когда общество и культура сохраняют так много архаичных элементов, легальное новое неизбежно будет адаптацией готовых, заимствованных образцов. Все остальное воспринимается как самодеятельные попытки на коленке, вызывает в обществе недоверие и агрессию.

Среди неомодернистских фигур, которые сейчас широко известны в России, я бы отметила Гошу Рубчинского, Монеточку или Виталика Бутерина. Это яркие личности, явно принадлежащие одному потоку. Они ни на кого не похожи, за каждым из них стоит какое-то большое обещание перемен. Имеет значение, что (в отличие от, например, Павла Отдельнова) им свойственна определенная кэмповость.

СГ: Недавно философ Александр Павлов сказал, что «постпостмодернизм», идущий после постмодернизма – зонтичное понятие, объединяющее несколько различных концепций. В том числе неомодернизм, альтермодернизм, метамодернизм и т.д. Что вы думаете об этих гипотезах?

НП: Это не гипотеза: существуют разные направления внутри большого процесса критики постмодернизма со своими названиями – есть трансмодернизм, антиантиарт (он же стакизм) и т.д. Термины имеют промежуточный характер, но по сути я согласна: еще с 1990-х существует множество неомодернистских течений, которые, опираясь на постмодернистский этап XX века, пытались разным способом его отстранить и, скажем так, контейнировать. Я думаю, в России к метамодернистам можно причислить философа Бориса Клюшникова, куратора и критика Сергея Хачатурова, в литературе – Кирилла Корчагина и Алину Витухновскую (на ее современном этапе), в театре – Кирилла Серебренникова, в искусстве – Егора Кошелева и т.д. Они во многом опираются на 1970-е, им важно всегда оставаться немного в тени, немного на пересечении эпох.

СГ: Откуда стоит отсчитывать модернизм в России? Глеб Напреенко и Александра Новоженова, например, предложили взять за основу начало XIX века. Какова ваша версия?

НП: Считаю, что модернизм связан не просто с промышленной революцией, а именно с возникновением массового общества (и связанных с ним политических режимов, которые тоже называют модернистскими). Искусство модернизма было частью широкой общественной рефлексии массового общества, своими методами оно переработало и подсветило эти большие процессы.

СГ: Советский период российского искусства вы называете «пространством непрерывного и устойчивого модернистского эксперимента». Между ним и неомодернизмом вы помещаете «постмодернизм». Как так случилось, что последний вообще смог появиться? Причина – внутренний кризис модернизма? Или внешние обстоятельства, резкие социально-экономические изменения? Или это просто ошибка в классификации и неудачный термин?

НП: Почему, ошибки никакой нет. Постмодернизм появился после Второй мировой войны, когда модернистская программа достигла своего пика, экстремума, после которого начался выраженный кризис. Внимательно присматриваясь к искусству 1940–1950-х, мы везде видим интерес к распаду, рыхлости, полицентричности, который пришел на смену четкой организованности и соподчиненности форм. Следующим шагом является активная деконструкция формы. При том что постмодернизм занят осмыслением работы, сделанной модернизмом, занят полемикой с ним, он одновременно является последней стадией развития модернистской эпохи: он переживает ее кризис, и – занимаясь деконструкцией этого явления – на структурном уровне все равно воспроизводит пропорциональные отношения, взятые в модернизме. Это объясняет большие прозаические стилизации Сорокина (роман «Роман»), соц-арт Комара и Меламида, полотна Роя Лихтенштейна по мотивам марвеловских комиксов, здания Захи Хадид и т.д. А неомодернисты совсем не так вовлечены в проблемы формы 1920– 1930-х годов, нет такой остроты полемики.

СГ: И как точнее говорить – «модернизм» или «модернизмы»?

НП: Я так понимаю, что этот вопрос опирается на современную западную литературу, где понятие множественности модернизмов давно вошло в историю. Существует романтизм и романтизмы, символизм и символизмы. Есть большой стиль и его ответвления, локальные школы внутри единого течения. То есть Валерий Брюсов – это русский символизм, а Одилон Редон – символизм французский. Здесь нет противоречия.

СГ: Если мы начнем смотреть на советскую эпоху как цельно модернистскую, сохранят ли термины «официальное/неофициальное искусство» какую-то релевантность для большой истории искусства? Или к ним в принципе не нужно больше будет обращаться?

НП: Да, несомненно сохранят. Внутри модернизма есть разные течения и школы, со своей спецификой и эволюцией. При этом модернистской чертой является, собственно, и эта конфликтность, постоянное заострение бинарных оппозиций внутри истории искусства. Противопоставление «народного» реализма и «антинародного» авангарда, возникновение нормативно официальных и подпольных течений свойственно вовсе не только советскому искусству, что видно на немецком примере.

ДИ №2–2019