ПСЕВДОПОСТМОДЕРНИЗМ

С начала 2000-х неотрадиционализм и неоконсерватизм поднимаются и начинают доминировать в российской культуре. Уже в конце 1990-х многие, в том числе Борис Дубин и Лев Гудков, пишут о повороте к неотрадиционализму. Сейчас мы видим его уже в новой фазе, которая приобрела глобальный характер.

При этом консервативные силы и в политике, и в культуре используют некоторые элементы постмодернистского дискурса. Хотя в России мы часто имеем дело не с постмодернизмом, а с обманкой.
В геологии существует термин псевдоморфоза, когда один минерал замещает другой, сохраняя внешние формы исходного материала. В современной России художественная риторика постмодернизма превратилась в риторику медиа и официальной политики. Об этом я написал большую статью, которая напечатана в журнале «Новое литературное обозрение» (№ 3, 2018). Семантика постмодернизма меняется соответственно – он лишается критической силы, превращаясь в метод манипуляции.

Но это не означает, что критический потенциал постмодернизма растрачен безвозвратно. В сущности, последние десятилетия доказывают, что постмодернизм способен вбирать в себя все новые и новые формы и тенденции.

ЦИНИЗМ

Постмодернизм основан на проблематизации и подрыве бинарных оппозиций, которые обуславливают всякого рода репрессивность. В этом основа его критической силы. В псевдомодернистских дискурсах бинарные оппозиции только обостряются, их репрессивный характер выносится на первый план. Но делается это с усмешкой, с юморком. Поэтому сегодняшнее состояние дел точнее всего назвать вариантом цинической культуры. Это не традиционный цинизм, описанный Петером Слотердайком в книге «критика цинического разума», но цинизм, ставший основой своеобразной аморфной идеологии. Сериалы типа «Домашний арест» точно воспроизводят общество тотального цинизма. Главный герой, абсолютный злодей, симпатичен, потому что его цинизм артистичен в силу своей избыточности, в то время как у других цинизм чисто прагматический. Описывая подобное, Слотердайк использовал оппозицию цинизма и кинизма. цинизм всегда связан с прагматикой, в нем есть цель остаться в профите, а кинизм – игровой плебейский юмор, подрывающий величие больших целей. Непрагматическая, саморефлективная и веселая версия цинизма. В России киническая контркультура возникла еще в начале 2000-х, когда демонстрации были подхвачены монстрациями, развившись в 2010–2011 годах. лучшие киники последнего десятилетия – Pussy Riot. Освобожденный от прагматики кинизм стал достаточно ярким искусством – достаточно вспомнить работы «Синих носов», клипы по песням Шнура, фильмы Жоры Крыжовникова. Другое дело, что контркультура постоянно должна проверять себя на цинизм, выявляя в себе его вирус. Стратегия контркультуры – подрыв цинизма, полемика с ним, но так, чтобы самой в него не «влипнуть».

НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ

О новой искренности Дмитрий Пригов заговорил в 1986 году. Это была его реакция на перестройку. Смысл новой искренности, по Пригову, состоял в том, чтобы вызывать сомнение в искреннем по всем статьям высказывании. Весь его цикл «Обращений к гражданам» – деконструкция аксиоматически предполагаемой связи между искренней тональностью и правдивостью. Он показывал, что искренность – конвенция, которая позволяет высказать любую глупость и бессмыслицу так, что она прозвучит убедительно и даже увлекательно. Сейчас же, куда ни глянь, искренность становится политическим оружием. На почве примитивно понятой «новой искренности» вырос так называемый новый реализм, ставший медиумом ультраправых и националистических сил. Новый консервативный поворот также оперирует категорией «искренности», как бы утверждая: «хватит уже притворяться политкорректными, корежить себя, давайте говорить, что думаем об иммигрантах, геях, меньшинствах...». Это все – одна тенденция.

В то же время происходит аффективный поворот, когда на первый план выводится предкогнитивное состояние. Эмоция и чувство всегда пропущены через сознание, а аффект находится за пределами дискурсивности вообще. Поскольку все дискурсивное в циническом обществе воспринимается как глубоко скомпрометированное, аффект воспринимается как возможность «новой искренности». Это хорошо заметно в поэзии, где он становится все более заметной тенденцией. В романе Алексея Сальникова «Опосредованно» настоящая поэзия вызывает наркотический эффект и потому запрещена. Возникает интересный парадокс: искусство старается артикулировать аффект, но как только достигает в этом успеха, сразу делает аффект дискурсивным. Поэтому игра с аффектом обречена на неустойчивость, она постоянно на грани – но этим, конечно, и интересна.

РЕДУКЦИЯ

Вопрос идентичности оказался центральным для всего позднего постмодернизма. Исследования сложных ансамблей идентичностей, их взаимодействий, конфликтов и войн составляют важную часть современного искусства. задача заключалась не в том, чтобы сформировать какую-то единую идентичность, а в том, чтобы найти формы, способные выразить, вобрать в себя текучесть, разнообразие и сложность разных идентичностей. Обратный процесс – приведение идентичности к нескольким простейшим составляющим, как то: православие, вера в национальную избранность и прочие «скрепы» – одна из форм репрессий, и именно его выбрала власть. Упрощение, сведенное до одной фразы из фильма Никиты Михалкова – «он русский, это многое объясняет» – путь тупиковый, обратный тому, чем должно заниматься современное искусство.

ВОПРОСЫ ЯЗЫКА

Об остранении писал еще Шкловский. Оно необходимо, когда возникает автоматизация приема и, шире, – языка культуры. тенденции и эстетические парадигмы, которые сначала являются инновативными и даже революционными, через некоторое время осваиваются вполне реакционными силами. Романтизм в XIX веке – мощное художественное явление, а в конце XIX века – символ пошлости. То же самое произошло с реализмом, символизмом, футуризмом. Когда новый художественный язык становится массовым явлением, он осваивается политикой.

И в этот момент с ним происходят неожиданные превращения (см. Псевдопостмодернизм).

Обратный процесс – постмодернистское разоблачение и подрыв языка власти. В 1970-е формой культурного сопротивления стала работа с языком советского официоза, хотя андеграундная среда первоначально негативно отнеслась к экспериментам Пригова, Сокова и других будущих соц-артистов. Пригов вспоминал, как однажды он читал «советские» стихи, к нему подошел другой классик концептуализма (тогда еще им не ставший) и сказал: «Что-то ты много стал писать на собачьем языке, не боишься сам особачиться?» Тогда многие считали, нельзя потворствовать тому, что должно исчезнуть. Сегодня советский стиль давно капитализировался, вокруг него появилось много холодного коммерческого искусства. Все тот же Пригов называл это «художественным промыслом» – можно рисовать матрешек, можно нагих красоток, а можно соцреализм. И то, и другое, и третье – коммерческий китч.

НАВСЕГДА

Система, в которой побеждает формализация дискурса – именно то, что Шкловский называл автоматизацией восприятия, а все живое уходит в маргиналии, «внесистемные» формы, частную жизнь и т.п. такая система движется в сторону саморазрушения. Алексей Юрчак в книге «Это было навсегда, пока не кончилось» это хорошо описал. Когда кажется, что происходящее будет тянуться вечно – тут все сразу и кончается. Неизвестно, правда, наступают ли после этого лучшие или худшие времена. Но они меняются, это несомненно.

ДИ №2-2019