Когда меня попросили написать текст про метамодернизм, я хотел отказаться – я не теоретик, не культуролог, нет у меня необходимого для подобных экзерсисов дискурсивного багажа. Однако я внимательно читал все опорные тексты, мое место дает мне возможность наблюдать взаимодействие элементов арт-сцены с разного рода теориями, и я решил попробовать сформулировать, прежде всего для себя и небольшой группы художников, которой это может оказаться полезным. Метамодернизм пришел и продолжает приходить (история хоть и динамическая, но отнюдь не скоростная) на смену постмодернизму.

Термин метамодернизм еще окончательно не прижился, его иногда путают то с альтермодернизмом, то говорят о неомодерне, однако даже поверхностная инвентаризация легко доказывает, что речь идет об одном и том же. Я бы сделал что угодно, чтобы он прижился здесь, потому что в России отчасти его корни, так как любой модернистский проект отсылает к 1910-м и 1920-м, а тогда без нас ничего не бывало, да и в более поздние времена русским художникам удавалось что-то понять-нащупать быстрее других.

Метамодернизм – не стиль, а направление, вбирающее в себя несколько стилей и явлений, широкая река, с притоками, изгибами и разновысокими берегами. Изменения, которые находятся в русле реки метамодернизма, начали накапливаться с начала 1990-х, их наблюдали на фоне загнивания и краха постмодерна и честно фиксировали разные люди, часто не связывая их друг с другом. Определение и название, да и проблематика в целом отсылают нас к эссе «Заметки о метамодернизме», написанному в 2010 году голландцами Тимотеусом Вермейленом и Робином ван ден Аккером. Добросовестные культурологи и философы, они попытались описать сумму изменений внутри и вокруг культуры, явно выпадающих из привычных, как дождь или грипп, неопределенных, аморфных границ постмодерна. Эссе вышло компактным и понятным. Префикс «мета» употребляется в значении «за», ибо метамодернизм находится хронологически за постмодерном. А еще это про историю после объявленного конца истории, географию после конца географии, живопись после громогласно провозглашенного конца живописи, правда после и вместо постправды.

Также этот префикс может употребляться в значении «между», прямо и ясно объясняя саму суть метамодернистского движения – от берега к берегу, между диаметрально противоположными понятиями: любовь – ненависть, абсурд – логика, апатия – вожделение, хаос – порядок. Эти колебания, или осцилляции, как любят называть их присяжные метамодернисты, и есть самое важное.

Но не зря я уподобил метамодернизм реке – движения ее от истоков к устью никто не отменял, и все это метание от берега к берегу по сложной траектории все равно увлекает вперед, к месту впадения во что-то большее, к неуловимому горизонту. Это не круговые хождения по болоту постмодерна, с кочки в трясину, из трясины на кочку, через сгнившие на корню чахлые поросли, где регулярно находятся тобою же и оставленные давным-давно зарубки и не покидает тошнотворное ощущение безвыходности и тщеты любых усилий, от борьбы за сожранный грязью сапог до спасения бессмертной души… Для характеристики метамодернистского движения в тексте употребляется классический пример двойного послания (double bind) типа «морковка и осел», фиксируется желание движения ради движения. Метамодернизм трезво осознает, что горизонт недостижим, что морковку невозможно ухватить даже очень тренированными челюстями и развитой специальными упражнениями и массажем шеей. Но постмодернистский ослик-то и вовсе не пойдет ни за какой морковкой, вообще никуда не пойдет – трудно заставить осла бежать за морковкой, если он подох! Дальше, ясное дело, приводится список стратегий метамодернизма – Ремодернизм, Реконструктивизм, Реневализм, Новая Искренность, Новая Странная Америка, Стакизм, Фрик Фолк и т.д., обсуждаются деятели метамодернизма – тут тебе и Олафур Элиассон, Мона Хатум, Питер Дойг из нашего цеха, и Уэс Андерсон, Мишель Гондри со Спайком Джонсом, мастера странного кино, и великие архитекторы Херцог и де Мерон – все больше серьезный, влиятельный успешный народ. В такой компании и плыть куда хочешь можно, и жить не страшно, и умереть можно красиво, чтоб была работа скальдам и прочим устроителям дискурса. Наивысшее на сегодняшний день свое воплощение метамодернизм нашел в неоромантике – на старом добром Новалисе настоянном напитке богов и героев, констатация Романтического поворота есть одна из наиглавнейших истин текста.

А еще метамодернизм всерьез исповедует кредонизм1 – практически религиозную верность великим нарративам, большой традиции с настоящими героями, приключениями, победами, сильными чувствами. И в сочетании с присущим романтизму, точнее реневализму2, метамодернистскому изводу, противопоставлению совершенного Героя толпе, метамодернизм прямо-таки задает систему координат для нового поколения сильных умом и духом одиночек, не ищущих торных и легких путей, не желающих мак-рабства за скромную пайку. Не попали в текст Вермюлена и ван дер Аккерна видные метамодернисты Джонатан Франзен и Дэвид Фостер Уоллес. На мой непрофессиональный взгляд – великие писатели, с очевидной тягой к шкале ценностей метамодернизма с приматом искренности, поиском правды, с любовью к классическим, со времен афинского театра известным сюжетам, к архетипам века «большой литературы». Для меня чтение и «Свободы», и «Поправок», и в особенности огромной «Бесконечной шутки» обернулось довольно серьезным эпистемологическим опытом, результатов которого я вовсе не ожидал, не хотел их вовсе, потому что жить с ними непросто, с одной стороны, с другой – онтологической коррекцией собственной жизни и деятельности, в соответствии с полученным откровением, если можно так выразиться. Да еще случилось это все в годы между кризисами (2008–2014), когда жива была призрачная надежда на лучшую долю для русского современного искусства, на скудной и безотрадной ниве которого я трудился и продолжаю трудиться.

Есть еще Люк Тернер, британский художник, который разразился манифестом метамодерниста в 2011-м, одним из двух канонических теоретических сочинений метамодернизма. Он – художник из разряда правдоборцев. Ведь в новом состоянии метамодернизма можно и следует заниматься поиском истины, чем в ситуации постмодерна заниматься было не нужно, невыгодно, и для карьеры и положения в дискурсивном поле прямо-таки губительно. Можно было заниматься деконструкцией различного градуса, вплоть до высшей меры, разным ерничанием, всякого рода цитированием и разной степени цинизма глумлением, но нельзя было называться и быть правдорубом. Теперь стало можно и кому-то нужно: поиск истины объявлен неотъемлемой задачей художника. Люк Тернер с категоричностью армейского устава формулирует важнейшие пункты для стихийных метамодернистов, нуждающихся в верификации, и граждан, желающих присоединиться к направлению так: первое – признание нормальности и естественности колебания от полюса к полюсу. Второе – призыв освободиться от столетия модернисткой наивности (метамодернизм считает, что модернизм был абортирован сознательно в 1920-е годы и заменен на то, что обслуживало нужды правящего класса: от ар-деко до тоталитарного гранд-стиля). Понятное дело, с наивностью начала ХХ века здесь и сейчас и дня не прожить. Наивность эта порождает инертность – что неприемлемо в метамодернистской вселенной, основанной на движении. Дальше разговор идет о неотъемлемой незавершенности системы и наличии ограничений. При этом метамодернист ведет себя, будто этих ограничений нет и достижение горизонта возможно. Это довольно важный поведенческий паттерн, без которого нет и быть не может никакого метамодернизма, – не важно, когда и как я умру, неважно, куда и зачем я шел, а важно, чтобы меня запомнили героем, искавшим неведомое на далеких берегах. Опять «Старшей Эддой» повеяло, или мне по весне мерещится? Тут никто не играет в процесс, не собирается рабски следовать проложенному кем-то курсу. Тут осуществляется единственно верная работа ради процесса движения через колебания. Этому предаваться надо истово и серьезно. Истовость и серьезность по отношению к своему делу автоматически включают новую систему требований к себе, дорогому и любимому. И требуют не только владения тремя десятками псевдослов и устойчивости к недорогому алкоголю в нечеловеческих дозах и смесях, а еще и стоящих мыслей об устройстве мира вокруг и серьезных профессиональных навыков для верного и точного отражения этого самого мира со всеми его проблемами и противоречиями.

Вдруг необычайно расцвел запрос на ремесло, на технику владения профессией без сложносочиненных оправданий собственного несовершенства. Люк Тернер пишет, что «мы все время в равной степени отданы ностальгии и футуризму, а новые технологии дают возможность одновременного восприятия и разыгрывания событий с множества позиций». Это – о двойственности настоящего, но я бы говорил о множественности настоящих, если на то пошло. И не страшно ошибиться настоящим – ошибка неминуемо порождает новый смысл, или иное настоящее. Ну, пассаж о научно-поэтическом синтезе и информированной наивности магического реализма оставим скальдам и жрецам, это все-таки их профессиональная сфера. Наконец, довольно важная и справедливая характеристика метамодернизма как подвижного состояния за и между пределами иронии и искренности, наивности и понимания, заканчивается предложением прагматического романтизма, видимо, в виде опорного художественного метода, не склонного ни к каким идеологическим устоям, или, если угодно, идеологическому крепежу.

Я давно уже на собственном опыте ощущаю следующее: с огромной скоростью происходит замещение реальности разного рода виртуальными способами. Чем дальше, тем быстрее и полнее. Началось и разворачивается это на наших глазах, это один из аспектов продолжающейся коммуникационной революции: виртуализация дает совершенно новые визуальные возможности манипуляции. Затем растворение всех и всяких локальных историй в глобальном контексте. Любой контекст мгновенно становится глокальным. Сам же глобальный контекст меняется настолько быстро и (часто) радикально, что только метамодернизм и в состоянии ему соответствовать. Это совершенно не противоречит установкам метамодернизма, наоборот. Метамодернизм неуклонно требует возвращения к архетипам, к большим сюжетам, возникает неоромантический запрос на совершенство, ницшеанский подход к жизни и творчеству на фоне массовой культуры, новая архаика и переосмысление традиции. Все это должно быть не лишено красоты в самом упоительном ее изводе, что, впрочем, не столько требование метамодернизма, сколько ответ на сложившиеся в современном мире эфемерные отношения зритель – предмет искусства (длятся не больше 30 секунд). Чтобы удержать человека между двумя берегами той самой реки, искусство просто обязано завораживать. Но главное здесь – возвращение к истокам и новый запрос на качество и владение ремеслом, а не только пережевывание и обсасывание его дискурсивной и эстетической упаковки, что неминуемо потребует новых критериев и средств верификации. Недостаточно будет провозгласить себя художником, творцом миров и демиургом – это придется доказывать не в удалых застольных беседах с хмельными соратниками, а каждый каторжный день гонки к далекому и несбыточному, с инструментом ремесла в руках, с четкой мыслью, правильными словами оформленной, ясной, как летнее утро. Верификация – теперь внутригрупповая функция, правом на ее проведение обладают только те, кто могут так же или лучше. И просто так больше ничего и никому не достанется, за этим на биржи криптовалют, или к бюджетам разных уровней поближе, или просто в Берлин на социале сидеть. Свобода колебаний должна будет сопрягаться, как это принято у настоящих профессионалов, с ответственностью за соблюдение технологии и верность выбранного курса – видит Бог, это довольно трудно будет долго имитировать! А у нас на Руси были художники, которых выставляли галерея «Якут» или «Непокоренные», называвшиеся или называвшие себя «новые серьезные» – Илья Гапонов, Кирилл Котешов, ранний Алексей Беляев-Гинтовт (тот начинал как чистый постмодернист, шлепая трафареты с чужих фотографий, а потом вырос во что-то страшное и сложное), Сергей Чайка, да и сам Якут – вполне отвечали, как понятно теперь, направлению и его установкам. Ощущения были верными, но подвели отсутствие общей культуры, юношеская бравада и малоосмысленные, почти скандальные игры в тоталитарный гранд-стиль, спровоцированные Якутом. Кончилось все пустыми обвинениями, растраченной энергией, списанным с баланса авансом. Был и есть еще художник Алек-сей Морозов – миростроитель, исследователь античной скульптуры, мастер из редких с очень высоким горизонтом, но с тяжелым характером, отчего, видимо, не любим и не признан. Его эстетические осцилляции лежат в русле того, что называется русский метамодернизм, с той поправкой, что не романтик, однако настоящий кредонист.

Противоположные им Бродский и Макаревич с Елагиной методологически могут быть причислены к метамодернизму, хотя бы за неоархаику и работу с архетипами. Тем же курсом шел отчасти Файбисович, некрореалисты во главе с Юфитом. Некрореализм – вообще одна из стратегий метамодернизма.

Все они хотели быть серьезными, вдумчивыми, докапываться до истины своими методами, однако не смогли найти выход из тогдашней ситуации, не увидели горизонт, свернули, а некоторые вовсе растворились. Сравнительно недавно появились новые представители направления: Кошелев, Отдельнов, АСИ. Все они метамодернисты по методологии и мироощущению. Маша Сафронова, Антон Кузнецов, Тася Короткова, Пушницкий – тоже из тех, кто занимается серьезным ремеслом и отлично им владеют; прикладывают к нему эти колебания от полюса к полюсу при движении вперед, но никак не движении по кругу, что есть самый лютый постмодерн.

Ситуация сейчас такова, что мы как сообщество довольно продолжительное время практически заперты внутри национального дискурсивного поля, хотим выскочить, но нас старательно пытаются отрезать от всего, что можно считать общим, глобальным или даже глокальным. Ясное дело, что из этого ничего не получится, слишком быстрым и взаимопроникающим стал сегодняшний мир, но замедлить или притормозить происходящее на той или иной арт-сцене вполне возможно, причем как снаружи, так и изнутри. «Новые серьезные» появились здесь раньше, чем любое эссе о метамодернизме увидело свет, однако реализовать интенцию хотя бы идеологически, не говоря уже о монетизации, не удалось. Однако любая ситуация, которая задает направление, должна нами приветствоваться – умными постами-репостами или просто нутряным, утробным ворчанием. Если метамодернизм станет хотя бы манерой для главных действующих лиц на этой арт-сцене, и кто-то из интеллектуалов сможет отследить это и изложить в ясной форме, что в свою очередь прочтут еще 200 человек во всем мире, – будет очень для нас хорошо. И может, что-то здесь, не сразу, не так, как хотелось или мечталось, но станет лучше, чем сейчас. Может, горизонт приблизится или подвешенную под носом морковку удастся куснуть.

1 Возвращение и реабилитация идеалов, низвергнутых постмодернизмом.

2 «Этика нерешительности», отрицание постмодернистской иронии и одновременно отрицание ее отрицания. Тот Дж. в: Метамодернизм: историчность, аффект и глубина после постмодернизма. 2017.

ДИ №2-2019