Александра Рудык: Владислав, перед интервью я изучала вашу биографию, у вас интересная тема диссертации «Новые явления в социально-экономическом положении африканерского сообщества ЮАР после устранения режима апартеида (1994–2015 гг.)», захотелось почитать, но, боюсь, не сдюжу. Может, в комикс превратите? 
Владислав Кручинский: Да, можно было бы сделать книжку. Поле моего исследования лежит в самодельных трущобах Претории, в маленьких автономиях. Проживающие там люди держатся друг за друга, за свой язык, будто у них фантомные боли, когда отрубили руку, она уже не болит, но боль остается. Вот у них отрублена привилегия апартеида, этот факт не дает покоя. Поэтому сегодня бедные африканеры группируются внутри города в коммуны.

АР: В мире распространена точка зрения, что « устранение режима апартеида» – грандиозная победа гуманизма над колониализмом. Нельсон Мандела – герой и молодец. При этом экономически при апартеиде страна процветала, а теперь сложилась коррумпированная квазиоднопартийная система, в значительной степени работающая на обогащение родственников и знакомых « кролика», преступность растет, домашнее насилие, несмотря на увеличившееся количество женщин в правительстве, процветает. Так стало ли лучше?
ВК: Выглядит, будто стало хуже, если описывать ситуацию, как вы, но на самом деле лучше. Когда 80% населения не могут голосовать, это неправильно и несправедливо. И этой системы больше нет – очевидный плюс. Сегодняшняя ситуация в Южной Африке непростая, бедность никуда не делась. Если бы я был коса, зулу или цветным простым парнем, я был бы злым и думал: как так, новая страна, а ничего не меняется. Можно голосовать, есть пенсия и какая-то государственная поддержка. Но вот возможностей мало, инфраструктура не очень. То есть политически все произошло, в этом смысле Южная Африка супер, образец всего, чего мы хотели бы в России сегодня, но экономически процесс «не докручен».

АР: А у белых как? Я так понимаю, они не совсем колонизаторы, а коренное население, фермеры?
ВК: Буры, африканеры действительно стали коренным населением, их язык скорее африканский, чем европейский, хотя он европейский по строю. Ментальность тоже не европейская, но при этом и не черно-африканская. Они белые африканцы. И конечно, буры колонизаторы, как и англичане, но стили разные. Чтобы сохранить рабство и спасаясь от английской «либеральщины» XIX века, они ушли в глубь страны. Это не было похоже на американское плантационное рабство, здесь другие отношения между людьми. А сейчас, в новом государстве, у них все прекрасно. То, что им давало государство нечестно и несправедливо, белые сумели превратить в ресурс: это образование, накопления прошлых поколений. Они немного левитируют над происходящим, не зависят от правительственных грантов, то есть пенсий и пособий на детей, в основном –от своих бизнесов. Есть точка зрения, что после конца апартеида освободились как раз белые, и я ее разделяю.

АР: Так кто же тогда эти люди, которые организуют автономии?
ВК: Это те, кто без поддержки не смог найти себя в новом мире, поэтому они маргинализируются. Таких абсолютное меньшинство, хотя они видны на улице, как экзотическая картинка, притягивающая взгляды.

АР: Все это перекликается с вашей последней выставкой «Свободный Коптеволенд» о выдуманном автономном районе Москвы, не так ли? Из научных занятий « ноги растут»?
ВК: Изначально да. Проекту лет пять. Сначала он был устным, существовал на уровне баек и басен про местную жизнь. Потом стал письменным. Я делал SMS-рассылку еженедельника  «Токсичный комсомолец», гибкое издание некоторое время искало свою тему и вот расцвело при Коптеволенде. SMS-рассылка с новостями стала регулярной. Когда я уехал в ЮАР, мне стало сложно ее делать, но я чувствовал ответственность перед подписчиками и перешел в формат мейла. Выставка основывается на распечатке этих текстов. В моей жизни есть скучная академическая работа, но когда мне хочется делать что-то смешное, невозможное в научных статьях – менять персонажей, переосмысливать истории, брать персонажей из другого контекста и помещать в нужный мне, я перехожу в поле искусства.

АР: Опыт общения с людьми с разных континентов и стран переносите на персонажей? Есть ли черты, которыми вы всегда их наделяете?
ВК: Каждый персонаж – впечатление от того, как я сам переварил общение с другими людьми, он рисуется скорее с себя.

АР: Даже Булькающая плоть (главный герой выставки Коптеволенд. – ДИ)? Это же живое существо?
ВК: Да-да, это нечеловеческий агент, редкая жизнеформа. Для меня она художник, встречается с людьми и пытается вступать с ними в контакт. Еe тело может принимать разные очертания, он копирует людей. Он, или она, или оно – не знаю. В записях « Токсичного комсомольца» у него был статус человека-поселения. Его характерный признак – розовый цвет. Цвет важнее формы.

АР: Цвет может меняться от прозрачного, как у Ватто, до яркого, как у Веронезе, или всегда один?
ВК: Он всегда бледный, полупрозрачный. Я сейчас достал масло и в свободное время делаю такие же розовые композиции. Розовый цвет пришел сам по себе, он мне сейчас дается, его хочется замешать. Им хочется что-то помазать.

АР: Коптеволенд выдернул себя из земли и улетел на небо, вознесся. Куда?
ВК: Неизвестно. Вознесение – попытка дать понять, что эта работа знает про себя, что говорит о невозможном.

АР: Вы переносите конкретные вещи из африканских автономий в Коптеволенд? Есть ли реальные политические пересечения между ЮАР и Россией?
ВК: Я беру инфраструктуру оттуда с вопросом «А что если?». В Южной Африке проблемы с энергетикой. Многие горожане живут в городах и зависят от ворованного электричества. Отсюда в выдуманной автономии появилась ЛЭП (на выставке это линия электропередачи, к которой подключено несколько интерактивных модулей, использующихся для кражи муниципального электричества. – ДИ). Мне интересно взять элемент из одной страны и подсадить его на другую почву. Политически  мы похожи в том, что обе страны сильно поменялись после конца холодной войны, а также в том, что в обеих странах есть люди, разбогатевшие в одночасье (их немного), и большинство, которое не понимает, как это произошло. Несколько лет назад Мавроди развернул в ЮАР МММ South Africa и стал страшно популярен. Почему люди в этом участвуют? Потому что видят волшебство: сосед вчера был никем, и тут бац – у него супердом и прочие блага. Мы похожи этой верой в существование реальности, которая производит впечатление чудесной.

АР: Вера в чудо до сих пор сохраняется на национальном уровне?
ВК: В ЮАР? Конечно.

АР: А у нас, как думаете?
ВК: Здесь сложнее. В Южной Африке на виду странные на первый взгляд практики, которые сводятся к тому, что очень бедные люди тратят скудные и нерегулярные доходы не на образование или что-то такое  «правильное», а на flashing things – шмотки, вкладывают в показное потребление. Это приподнимает их над текущей сложной современностью, переносит из тяжелых будней в волшебный эфир, что характерно и для русских. Здесь тоже важно казаться, а не быть.

АР: В чем самая поразительная разница между нами?
ВК: Я представлял местную ситуацию из истории, поэтому, когда 10 лет назад впервые попал в ЮАР, то скорее воспринимал, чем сравнивал. Меня поразило, что можно идти по пустырю и встретить человека, который спросит: «Как дела?», «Как настроение?», «Как бодрость духа?», поговорит и пойдет дальше. Человечность! И белые, и черные, и цветные все очень открыты.

АР: Да, у нас население угрюмое. Возвращаясь к выставке, ваш проект – больше социально-экономическая карикатура, нежели политическая?
ВК: Он таким стал из-за изобразительного ряда, но был задуман другим. Я на это смотрю и думаю: «наверное, это хорошо, наверное, это интересно, в конце концов это музей, а не научная конференция; не сборник, а выставка, поэтому чем страннее, тем лучше». Но если бы я пять лет назад посмотрел на сегодняшний проект, держа в уме первичную заявку об автономии, предполагающей острое политическое обсуждение, я остался бы недоволен. Заявка не выполнена, вышел фикшн, где отдельные сюжеты картинок и наборы персонажей важнее первичного замысла.

АР: Получается, персонажи самоуправляются, захватили ваш нарратив и побежали?
ВК: Да, графика двигает выставку. Текст ужат, хотя с самого начала в проекте были лишь файлы txt без дизайна и верстки. В итоге новый модус между эстетическим и политическим мне даже нравится. Не то чтобы я хочу отменить все темы, которые там затрагиваются. Они важны, но я хочу смотреть на это чуть иначе и чуть легче.

АР: С вами такое впервые? Впервые отпустили Букву?
ВК: Хм, это интересно. Может, и раньше была такая механика, и я просто не обращал на нее внимания, но на финальном этапе этого проекта текст остался примечанием, исходным материалом, который не дошел до выставки.

АР: Например?
ВК: В Коптеволенде была ролевая видеоигра, как раньше на приставках. В «Токсичном комсомольце» публиковали ее прохождение. Через него можно было ознакомиться с фабулой и многое узнать о героях, возможно, я еще сделаю из этого отдельную работу. Еще в «Комсомольце» была рубрика «Двухнедельник шапочки из фольги», где печатали странные заметки о жизни района. Она тоже выросла в самостоятельный сюжет. Отсечение таких штук стало для меня упражнением в самоограничении в работе с текстом, который безраздельно царил в моем творчестве. Раньше я физически не мог нарисовать рисунок без хотя бы крошечной подписи. Это порождало ощущение ужаса. Изображение без прописи ставило вопрос: «И зачем ты нарисовал это? Обоснуй». Сегодня картинка сама становится обоснованием. Чем дальше, тем больше.

АР: Кажется, ваше мышление становится более художественным, нежели научным. Вас это не расстраивает?
ВК: Абсолютно нет. Наоборот, это большое счастье.

АР: Искусство и наука в вашей жизни связанные сферы деятельности?
ВК: Раньше были, но со временем отдаляются. Научная деятельность формирует мировоззренческую базу, а искусство заполняет те места, где есть место странному, эмоциям.

АР: Вы часто используете слово «странное». Что это для вас?
ВК: Оставляющее чувство неудовлетворенности у зрителя, который думает, что все цельно, есть основная музыкальная тема и сейчас проект сложится в единую картинку, но не выходит – это странно. Или вместо кульминации возникает новый сюжет. Мне хочется быть как Жмиевский (Артур Жмиевский – польский художник и куратор критического толка. – ДИ). Хочется говорить на те же темы, но при этом делать красивое, выделанное искусство, которое при всей сложности смысловой повестки не исключало бы эстетического момента.

АР: Где вы учились рисовать?
ВК: Формально нигде. Какое-то время я ходил на курсы с ребятами, готовящимися поступать в МАРХИ, сам я уже был студентом РГГУ, там объясняли, что такое перспектива, вот это все. Я понял теорию, но рисовать хорошо куб в перспективе не научился. У меня было много окон в университетском расписании, я проводил их в Галерее искусств стран Европы и Америки XIX–XX веков, там и образовывался. Сидишь  два часа без движения, здорово. Потом так случилось, что меня позвали участвовать в реставрации Рогинского, этим занималась подруга моей мамы, которая увидела мою графику и позвала. Я работал с клеенками. Реставрация шла пару лет, за это время я научился масло замешивать, быть аккуратным, ждать, пока все высохнет: помазал, посмотрел, помазал, посмотрел. Это была моя школа. Плюс самодеятельность, я рисовал картинки по восемь часов просто для себя. В общем, автодидакт в самом полном смысле слова.

АР: Что рисовали? Я нашла текст о вашей выставке в «Старте» 2011 года, где жанр вашей работы определен как  «политическая карикатура».
ВК: Была мысль сделаться political cartoonist, как Стив Белл из The Guardian. Я написал диплом о политической карикатуры в Южной Африке и горел темой. Но политический карикатурист в моем понимании не существует отдельно, как телеграм-канал. Он человек, приходящий в редакцию, где у него свой уголок. Он участвует в летучках. Все вместе придумывают сюжет, а потом он идет и рисует. Ему нужен корабль газеты. Я писал письма в « Новую газету» и « Коммерсант», мне никто не ответил, наверное, они смотрели и думали: « мальчик, ты о чем». Я смирился, но тут появился OpenSpace.ru (портал о современной культуре, опубликовавший серию комиксов Кручинского про мистера Папса. – ДИ), ставший большой отдушиной, он помог разрешить нереализованность, выплеснуть злость, возникающую из-за ощущения несправедливости. Карикатурист же исходит не из желания сделать красивее, чем есть, он обостряет углы. Карикатура – это хорошая сделанная графика, но с чумовым наполнением. Некоторые мои вещи действительно можно назвать « политическими карикатурами», но в целом я просто cartoonist.

АР: Должно ли современное искусство отталкиваться от чувств? Или первичен разум, то есть концепция, прагматичный расчет на эффект, сообщение. Ваше искусство какое?
ВК: Конечно, хочется работать с чувствами и бить на чувства, а не на разум. С разумом сложно сделать рывок в нашей области. Ведь и философия, и антропология работают в той же сфере разумного, граница между ними и искусством прозрачная, они движутся бок о бок, делают одно дело, и искусство не может быть впереди. А то, что связано с верой, эмоцией, с вот этим странным зудом, откровением – это поле для продвижения искусства. Для меня это реальная вещь, увидеть что-то такое – и ах. Здесь у нас как у художников есть хороший задел быть впереди, сделать что-то интересное, эмоционально сильное, что в других областях так хорошо не получится. Возвращаясь ко мне, чтобы состояться в современном искусстве, нужно соблюсти условности, дать дискурс, нарратив, сослаться на того и на этого, но ключевым в моей практике остается рукоделие. Нельзя забывать – лессировки тоже очень важны.

ДИ №5-2019