Сегодня разговор об онтологии или о статусе материальных объектов вновь не вызывает среди философов отторжения. Более того, похоже, именно такой предметный анализ скоро станет для философии наиболее распространенным и респектабельным, по меньшей мере на несколько ближайших десятилетий. Мотивация понятна: после долгих лет пренебрежения, пора, наконец, «поступить с реальностью объектов по справедливости» (Грэм Харман), вернуть им экзистенциальную свободу и гносеологическую независимость. То есть материальное возвращается.

Социолог, философ и историк науки Эндрю Пикеринг предлагает взглянуть на работы Пита Мондриана и Виллема де Кунинга. Их картины могут быть интерпретированы в качестве иллюстрации базовой теоретической дихотомии, то есть двух диаметрально различных подходов к бытию – обыденному, пока еще доминантному в нашей культуре, привычному большинству из нас, и непривычному, относительно новому для философии, находящему все больше приверженцев и адептов.

Поздние геометрические абстракции Мондриана узнаваемы мгновенно: это сеть вертикальных и горизонтальных черных линий, неравномерные лакуны в которой заполнены плоскостями основных цветов. Если предположить, что это объекты, призванные говорить, то что сообщают эти картины о сущности и существовании? Прежде всего мы различаем в них очевидный дуализм людей и вещей, при взгляде на них мы буквально пронизаны ощущением явного разрыва между художником и его работой, пишет Пикеринг. Эти картины не могут не быть «продуктами мышления Мондриана, абстрактными представлениями, сначала построенными мысленно – черные линии пройдут здесь и здесь на белом фоне, образовав декартову систему координат; лоскуты основных цветов будут тут и там, – а уже после нанесенными красками на холст. Картина Мондриана, таким образом, побуждает нас думать о себе не столько в отношении с миром, сколько как об отделенных от него и господствующих над ним извне, как о самостоятельных человеческих агентах в пассивном материальном мире».

Это один вариант онтологии («естественная онтологическая установка»). А вот другой.

Картины де Кунинга столь же беспредметны (если не углубляться в теорию геометрических предметов), что и работы Мондриана. Однако техника их исполнения демонстрирует совершенно иной характер реальности. «Его будто запачканные красками полотна ярко свидетельствуют о вязкой, телесной, материальной вовлеченности в мир. Невозможно представить себе работы де Кунинга как перевод заранее представленного мысленного образа в изображение на холсте. Приходится думать о них, следуя за тем, как они были выполнены фактически. Де Кунинг мог иметь какую-то изначальную идею, в каком направлении будет развиваться конкретная работа, но никогда не держался за эту идею. Густо накладывая краски, он ищет неожиданные эстетические эффекты – завихрения, водовороты цвета, случайные сочетания. Затем он позволяет себе увлечься этими эффектами, добавляя больше краски, распределяя ее по холсту и т.д. Его живопись была непрерывным перемещением от восприятия возникающих эффектов к стремлению усилить их, непредсказуемо ведущим к появлению полотен, которые никто, включая самого художника, не мог бы заранее спланировать или предвосхитить».

Это иная, непривычная онтология, онтология равноправия вещей. Пикеринг, подводя нас к пониманию новых, плоских онтологий, фиксирует основное их отличие от онтологий старых, иерархических: «Если картины Мондриана предполагают дуалистическое движение отстранения человека от мира, то полотна де Кунинга говорят об основополагающей вовлеченности в него. И если у Мондриана эта отстраненность связана с асимметричным человеческим господством над пассивной материальностью, то у де Кунинга внимание акцентируется на куда более симметричном взаимодействии человеческого и нечеловеческого. Живопись де Кунинга – неразделимо совместный продукт человеческого и нечеловеческого: де Кунинг, краски и холст. Это децентрированное производство, в котором де Кунинг был одновременно и автором, и исследователем, и активным, и пассивным»1.

Разумеется, работы Мондриана и де Кунинга сами по себе не имели отношения к той или иной теории, но в силу своей глубины и укорененности оказались привилегированными объектами, позволяющими увидеть в эпоху развенчания привилегий многое из того, что невидимо или недостаточно артикулировано. Между тем необходимость постоянной борьбы за понимание, создание актуальных терминологических сетей толкает новых философов на непрерывную и систематическую артикуляцию положения дел в их текущей ментальной войне. Удобные списки отличий и признаков объектно-ориентированной философии позволяют нам легче ориентироваться в происходящем.

Например, философ-метафизик Грэм Харман, один из знаменосцев по эту линию фронта, суммирует «Аксиомы имматериализма (отрицания существования материи): – Изменения случаются, нормой же является стабильность. – Субстанции/существительные имеют приоритет перед действиями/глаголами. – У всего есть автономная сущность, какой бы преходящей она ни была, и в практиках мы схватываем ее не лучше, чем при помощи теорий. – То, чем вещь является, гораздо интереснее того, что она делает. – Мысль и ее объект отделены друг от друга не больше и не меньше, чем любые два объекта, и потому взаимодействуют, а не „внутри-действуют“. – Вещи единичны, а не множественны. – Мир не только имманентен, и это хорошо, поскольку чистая имманентность репрессивна»2.

Ясная как солнце программа действий, отчетливо и решительно порывающая с недавним домодернистским (результирующим коррелятом чего являлись слова Гуссерля на рубеже веков из воспоминаний Романа Ингардена: «Если нет чистого сознания, то нет и мира!»3) и постмодернистким прошлым. И попутно развивающая то, что философ и культуролог Стивен Шавиро обозначает как «децентрация человека» в модернизме, поэтапное смещение человека с гносеологического пьедестала: «„Человек“ больше не мера всех вещей. Мы больше не можем считать себя особенными, думать о себе как о вершине творения. Эпоха модерна часто рассматривается в качестве серии сдвигов и децентраций человека – достаточно просто вспомнить о Копернике, Дарвине, Фрейде или же, наконец, о Deep Blue, компьютере, которому проиграл Гарри Каспаров»4. Программа, схожая по степени разрушительных последствий для привычного когнитивного мира с воздействием AlphaGo на мир игры «го».

Александр Писарев со своими соавторами, обобщая работы философов Мануэля Деланды, Грэма Хармана, Леви Брайанта, Тимоти Мортона, Тристана Гарсиа и отчасти Маркуса Габриэля, помогает нам обратить внимание на общие черты разрабатываемых ими плоских онтологий: «1. В этих онтологиях устанавливается запрет на выделение некоторой инстанции в качестве первичной или подлинной, а также на обращение к трансцендентному, будь то субъект, субстанция, бытие, общество, язык и т. д. Поэтому это онтологии имманентности. 2. Это значит, что нет мира как совокупности всего существующего или горизонта горизонтов. 3. Все вещи по умолчанию наделяются одинаковым онтологическим статусом. Отсюда метафора „плоскости“: все они существуют в одном и том же смысле, то есть это унивокальные онтологии. 4. В контексте такого онтологического уравнивания дело не в том, чтобы схватить вещь в ее полноте и уникальности, а в том, чтобы изучить взаимодействие вещей в рамках ситуации. 5. В такой реляционной рамке вопросы о том, из чего состоят вещи или какова их субстанция, отходят на задний план. 6. В плоских онтологиях время часто не тематизируется и не играет сколько-нибудь значимой роли, поэтому некоторые из них упрекают в склонности к актуализму, антиисторизму или синхронизму»5.

Как пишет Харман, «Имматериализм признает вещи на любом уровне существования, не растворяя их в некотором предельном конститутивном слое. Конкретный ресторан PizzaHut не более и не менее реален, чем сотрудники, столы, салфетки, молекулы и атомы, которые его составляют, и точно так же не более и не менее реален, чем его влияние на экономику, местное сообщество, центральный офис сети в городе Уичито, корпорацию PizzaHut в целом, Соединенные Штаты или планету Земля. Все эти сущности иногда воздействуют на других и сами испытывают их воздействие, но никогда не разворачиваются исчерпывающе в своем обоюдном влиянии, поскольку способны делать что-то еще или даже не делать ничего»6.

Наш предельно краткий абрис даже не подходов к новым онтологиям, а всего лишь некоторых придорожных указателей к этим возможным подходам, неминуемо пробит шрапнелью многочисленных цитат. И без какой-либо пощады к читателю, завершим его еще одной, весьма и весьма показательной цитатой.

Грэм Харман предложил такой критерий верифицируемости любой новой концепции: не надо спрашивать, «Где тут ошибочные аргументы?», гораздо продуктивнее вопросы «Если бы эта работа была величайшей работой этого века в своей области, что бы изменилось? И чего бы нам все-равно не хватало?». Итак, «представьте себе, что в 2030 году онтология Деланда обставила всех конкурентов, достигнув статуса канонической классики или сразу догмы, и заменила нынешнюю аналитическую философию как воплощение философского мейнстрима. Возможно, она имела бы ответвления (скажем, гарвардские и оксфордские деландовцы), но без настоящего раскола. Попробуйте представить, в чем вы бы почувствовали облегчение, случись это, а в каких отношениях почувствовали бы себя стесненно и подавленно.

Выигрыш от господства Деланды был бы очевиден. В 2030 году ясная философская проза снова в ходу. Больше нет континентальной школы, осуждаемой за «туманность» или литературный пафос, нет и изощренных, но бессодержательных графоманов.

Самое важное – реализм снова в моде после прозябания на задворках философии в течение более чем двух веков. Обширная неисследованная территория реализма открыта для наследников Деланды, формулирующих новые проблемы и откапывающих забытые сокровища из истории реализма, что, быть может, ведет к ослепительному ренессансу средневековых фигур вроде Франсиско Суареса. Но, в отличие от предшествующего реализма, философия в 2030 году учитывает множественность уровней реальности и работает с «плоской онтологией» разнообразных ассамбляжей (будь то общества, машины или атомы), а не плодит произвольные деления вещей на реальные и всего лишь агрегаты. Это мощная и гибкая онтология, осведомленная о последних достижениях в науке и кино, а также широко применяемая эмпирически, что уже видно по интригующим размышлениям Деланды о рынках и разговорах людей. С приходом к власти теории ассамбляжа долгая холодная зима деконструкции осталась позади и новый дух реализма пустил корни. Этот философский мир кажется мне более счастливым, чем тот, в котором я вырос, и достаточно хорошим, чтобы просто его принять и обустроить»7.

1 Э. Пикеринг. Новые онтологии // Логос, том 27, № 3, 2017. С. 154–157.

2 Г. Харман. Имматериализм. Объекты и социальная теория / пер. с англ. А. Писарева. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. С. 25.

3 Р. Ингарден. Введение в феноменологию Эдмунда Гуссерля / пер. с нем. А. Денежкина и В. Куренного. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. С. 26.

4 С. Шавиро. Вселенная вещей // Логос, том 27, № 3, 2017. С. 128.

5 А. Писарев, С. Астахов, С. Гавриленко. Акторно-сетевая теория: незавершенная сборка // Логос, том 27, № 1, 2017. С. 18.

6 Г. Харман. Имматериализм. Объекты и социальная теория / пер. с англ. А. Писарева. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. С. 26.

7 Г. Харман. Сети и ассамбляжи: возрождение вещей у Латура и Деланда // Логос, том 27, № 3, 2017. С. 27–28.

ДИ № 5-2019