Сергей Гуськов: Как COVID-19 сказался на сайте Hyperallergic, которым вы руководите?
Храг Вартанян: Произошедшее, конечно, сильно повлияло на нас в финансовом плане. Рекламодатели испугались
и исчезли в течение пары дней. То же самое произошло со всеми независимыми изданиями. К счастью, новая программа лояльности, которую мы успели запустить до начала пандемии, и переход к диверсификации доходов помогли нам выжить.

СГ: Что вы как художественный критик заметили в первую очередь во время этого кризиса?
ХВ: Как только появились первые признаки будущих неприятностей, музеи начали увольнять сотрудников, особенно в образовательных отделах. Стало ясно, что некоторые институции управляются, как корпорации. Но раз они хотят так обращаться с работниками, то пусть и платят, как в корпорациях. Как критик я знаю устройство этих институций и что они делают на самом деле, а не на словах, когда вещают о своей благородной миссии. Медиа должны активнее привлекать их к ответственности за действия, а не только писать о произведениях и вернисажах.

В Hyperallergic мы этим всегда и занимались, но сейчас такая журналистика нужна больше, чем раньше. Важно понимать, откуда бюджеты берутся и как они тратятся. Вопрос в том, какова цель сложившейся системы, кому она служит и кому решать, как она должна работать. Да, мы злимся, когда Музей современного искусства в Нью-Йорке увольняет 81 человека и при этом только что закончил реконструкцию стоимостью в полмиллиарда долларов. Что-то здесь явно не так.

СГ: Старая идеология «мира искусства» больше не работает?
ХВ: Именно. Правда, существуют разные «миры искусства». Идеология гламурного околохудожественного сообщества, которая на протяжении десятилетий (если не дольше) господствует в институциях, приходит в упадок. Музеи в этом плане не уникальны. Здесь, в США, правительство оказалось абсолютно бесполезным во время кризиса и совершило много серьезных ошибок. Как и власть в стране, музеи были захвачены кучкой сверхбогатых людей, которые под предлогом того, что они делают нечто полезное для общества, в действительности устроили себе собственный загородный клуб со своими ценностями, отличными от общепринятой морали.

СГ: Изменится ли ситуация после карантина и экономического кризиса, или все останется как есть?
ХВ: Уверен, изменения будут, они не могут не произойти. Но случится это медленнее, чем мы ожидаем. Мы уже видим положительные примеры. Музей азиатского искусства в Сан-Франциско сделал то, чего не смогли в MoMA. Они оставили всех сотрудников образовательного отдела, просто перевели их онлайн. Поэтому я настроен оптимистично.

СГ: Работники искусства становятся более сознательными в трудовых вопросах?
ХВ: Безусловно. Ведь трудно не заметить неравенство, как и то, что оно явно растет. Работники художественной сферы всегда готовы идти на больший риск, чем трудящиеся из других областей. Всего месяц назад сотрудники Музея современного искусства в Сан-Франциско написали директору письмо, в котором потребовали, чтобы он сократил свою зарплату, а не увольнял их. И это требование удовлетворили. Раньше мы не встречали в институциях работников, готовых сказать своему начальству: «Послушай, это нечестно!» Я внимательно
слежу за подобными процессами. Во многих музеях уже давно существуют профсоюзы, обычно если там работает более 500 сотрудников. Но теперь классовый конфликт приходит и в небольшие институции. Профсоюзы могут показаться достаточно пугающими для организаций, которые еле сводят концы с концами. Но думаю, начав с крупных учреждений, профсоюзы придут и во все остальные.

СГ: А что сейчас происходит с прекариатом – рядовыми сотрудниками галерей или теми, кто монтирует выставки?
ХВ: Положение монтажников всегда было наименее стабильным по сравнению с остальными работниками искусства. Психологически руководство музеев и галерей и посетители вернисажей относятся к ним так, словно их не существует. Но труд этих людей должен быть увиден и признан. И постепенно это происходит. Еще одна из наиболее «невидимых» должностей в художественной среде – ассистент художника.
Недавно некоторые американские художники начали не только печатать на этикетке рядом со своей работой ее название и свою фамилию, но также перечислять всех, кто помогал им в производстве. Это стало популярным. Завершается эпоха художника-гения, который якобы спустился с небес и все единолично сотворил. Теперь мы лучше представляем, как устроено искусство. На самом деле, это произошло еще и потому, что арт-проекты стали сложнее. Как в кино: необходимо перечислить всех людей, работавших над фильмом – понятно, что один человек не смог бы его снять. Или как в архитектуре, где очевидно, что над зданием трудится тысяча людей.

СГ: Всего полгода назад вы назвали биеннале в Шардже чудом. Что будет после пандемии с подобными молодыми арт-площадками, как и со старыми и признанными?
ХВ: В случае Шарджи не думаю, что COVID-19 так уж сильно на эту биеннале повлияет. Она не зависит от потока зрителей. А вот Венецианскую, подчиненную туризму, случившееся затронет серьезно – не думаю, что после пандемии люди ринутся в Италию. Непонятно также, как гигантские музеи, например Лувр или Метрополитен, собираются вернуть показатели, которые им нужны, чтобы выжить. Но я рад, что туристическая составляющая художественного процесса, от которой было больше вреда, чем пользы, ушла в прошлое. Вспомните все увеличивающийся размах проектов, зацикленность на Instagram и сетования, что слишком мало покупателей
входных билетов может пройти через слишком узкую дверь. Все это далеко не весело.

СГ: А что насчет галерей? 
ХВ: Богатые галереи, скорее всего, выживут. Меня больше беспокоят небольшие галереи и пространства, которые скоро начнут закрываться. Для них произошедшее – настоящая катастрофа. Впрочем, я сторонник идеи, что всякий раз, когда нечто разрушается, взамен приходит что-то новое. Мы увидим много новых фестивалей, пространств, явлений. Честно говоря, в последние пять-десять лет все мы чувствовали, что художественное сообщество и искусство в целом стагнировали, что одно и то же повторяется снова и снова. К сожалению, люди не меняются, если только их не вынуждают внешние обстоятельства. Таковым стал вирус. Но еще до пандемии стало ясно, например, что художникам молодого поколения больше не интересно существовать в условиях некоммерческих организаций. Теперь они создают собственные сайты, чтобы зарабатывать на подписке, или даже открывают малый бизнес. Кроме того, современные арт-группы чувствуют себя более интегрированными в политику и экономику, защищаютсвои трудовые права, борются за свободу, они не огораживают себя рамками художественного сообщества.

СГ: Что будет с разнообразием арт-сцены после пандемии?
ХВ: Когда мы говорим об искусстве, нужно поднимать вопрос о классовых привилегиях. С одной стороны, видна тенденция к большему разнообразию. Стало понятно, что в искусстве существует намного больше голосов, чем нескольких богачей, которые должны быть услышаны. Но с другой, эта пара голосов заглушает речь остальных. В любом случае многочисленные активисты боролись за включение разных групп в художественный процесс десятилетиями и добились определенного успеха. Повторюсь: изменения всегда происходят медленно. 
Но очевидно, что среда коллекционеров, кураторов и галерей стала значительно более инклюзивной, чем прежде. Сейчас меня волнует, как музеи будут привлекать новую аудиторию. Как критик я знаю: вместе с текстом я создаю и аудиторию для него. Поэтому вопрос в том, готовы ли музеи и другие учреждения создать эту новую аудиторию.

СГ: Во время карантина музеи устроили что-то несусветное в интернете. Этот внезапное буйство выглядит довольно нелепо.
ХВ: Вот об этом я и говорю. Почему институции так долго по-настоящему не выходили в интернет, ведь можно было все наладить за месяц еще два-три года назад? Может быть, причина в том, что их самые богатые дарители и покровители, которые, по крайней мере в США – белые из среднего класса, сейчас не приходят в музеи. И это меня злит. Музеям было наплевать на публику, пока не началась пандемия. Их даже не волнует контент, который они выкладывают в сеть, потому что вся эта показуха делается для грантов, фондов и спонсоров, а не для простых смертных, которые вынуждены видеть этот кошмар в музейных соцсетях.

СГ: Переживет ли этот период выставка как форма представления искусства?
ХВ: Это станет одной из самых больших глобальных перемен на нашей памяти. Еще недавно международный арт-процесс функционировал так: критик или куратор должен был путешествовать по миру, чтобы смотреть или расставлять бесконечные произведения. Такую модель художественной жизни вряд ли можно признать состоятельной, как минимум с экологической точки зрения. Мы должны сделать искусство более доступным, чтобы можно было демонстрировать его в нескольких местах одновременно. Неслучайно видеоарт и цифровое искусство стали настолько популярными. Может быть, производство фильма стоит дорого, но его транспортировка и показ значительно проще и дешевле (его можно просто скачать, например), чем то же самое в случае какой-нибудь скульптуры. К тому же, в связи с усиливающейся миграционной проблемой и многочисленными конфликтами,
перевозить искусство через границы стало значительно сложнее. Спросите любого палестинского художника с Западного берега. Ну и кроме того, многие души не чают в Томасе Хиршхорне, а я всегда смотрю на его инсталляции и думаю: «Боже, сколько барахла!» Разве это разумно – колоссальные конструкции, которые требуют огромного количества ресурсов и после которых остается столько мусора? Те же художественные ярмарки создают горы отходов (не считая прочих этических вопросов к подобным мероприятиям).

СГ: Значит, это закат эпохи биеннале и музейных блокбастеров?
ХВ: Думаю, да. Многие из нас от этого устали. Когда я слышу об очередной биеннале, первым делом спрашиваю: чем она отличается от остальных? Вообще, это корпоративное мышление. Биеннале устраивались, чтобы привозить богатых туристов, которые посмотрят на искусство, потратят деньги в местных галереях и ресторанах и т.д., и т.п. Сейчас эта схема перестала работать. Биеннале, конечно, будут трансформироваться, но непонятно, в какую сторону. Мне приходится часто напоминать читателям, что биеннале существовали не всегда. Можем и без них в крайнем случае прожить. Что касается музеев, то на некоторое время мы увидим больше выставок из постоянных коллекций. Надеюсь, они также начнут показывать больше местных художников. Это может
крайне оздоровить арт-процесс. В некоторых музеях вообще было не принято работать с локальной сценой. Обычно их волновало, какую выставку привезти из Нью-Йорка или Парижа.
Но уже есть вдохновляющие примеры. В Огайо раз в два года проводится фотофестиваль, и в 2020-м они сказали: «Нафиг биеннале, мы лучше используем 800 000 долларов на поддержку местных художественных институций, чтобы они точно выжили». А в Монреале один из музеев решил, что теперь будет закупать работы исключительно местных авторов. Короче говоря, я не буду скучать по той эпохе, когда художники так называемой международной арт-сцены по большей части торчали в самолетах.

ДИ № 3-2020