Два небезопасных метра
|
|
Странная история приключилась с приходом вируса в СПБГУ. В начале карантина руководители университета перепутали вирус компьютерный и биологический и запретили нам, преподавателям, неделю общаться со студентами онлайн. Если что-то и изменил в моей жизни коронавирус – так это работу в университете: образование перешло в онлайн, превратилось в мучительный для многих студентов и преподавателей процесс. Но не вирус продвинул онлайн образование, а те, кто стремятся образование «оптимизировать». Эти господа – все равно, в кембриджском университете или в Минобразования – полагают, что образование необходимо для карьерного роста, продуктивности, эффективности людей и прочего позитивистско-капиталистического бреда. Они уверены, что люди приходят на этот свет исключительно для того, чтобы получить профессию, работать, заработать и умереть.
Зачем мы со студентами сидим в кинозале университета и смотрим какие-то странные фильмы? От этого занятия никто карьеру не сделает и денег не заработает. Мои курсы – «теории кино» и «авангардный кинематограф 1920-х гг.» – предполагают, что мы вместе смотрим кино и вместе анализируем увиденное. После того как наш коллектив вынуждено разбился на отдельные ячейки на экране монитора, меня не покидает ощущение, что я на кладбище: вижу лишь прямоугольные иконки с именами, хорошо хоть даты рождения и смерти не стоят. Идея работать дома в тапочках оказалась полным фейком, ведущим, как вариант, к разделению: онлайн для малообеспеченных и офлайн для тех, кто сможет его себе позволить.
Вирусы, эпидемии, пандемии случались и раньше, а вот чтобы реальность расслаивалась – нет, такого не было, по крайней мере, в таком стремлении к всеохватности. И слово «самоизоляция», которое зазвучало повсеместно в 2020 году, имеет прямое отношение к распаду реальностей и разобщению между людьми, начавшимся с приходом интернета, а точнее, с массовым добровольным погружением человечества в компьютерную реальность. Когда в кафе заходят двое, садятся молча друг напротив друга, и каждый погружается в свой девайс, – это самоизоляция! Когда человек приходит на лекцию, но его присутствие обозначено только телом, а «все остальное» находится в мире виртуальном – это самоизоляция! Так что два безопасных метра – полная фигня по сравнению с тем, какую дистанцию человечество задало себе само.
В 2000 году появились смартфоны, и с этого момента процесс радикального преобразования человеческого субъекта пошел полным ходом. Точнее, не столько преобразования, сколько превращения в объект. Сегодняшний зомби-апокалипсис – это не метафора, а буквальное выражение процесса исчезновения субъекта. Вирус – лишь его акселератор.
Процесс объективации субъекта происходит по разным линиям. Каждая линия требует прояснения. Во-первых,
в потребительском обществе человек оценивается через приобретаемые им вещи и предметы, в итоге он вешает ценник на самого себя, оказываясь таким же объектом на рынке. Во-вторых, дискурс науки, которая уже сто лет как превратилась в религию, трансформирует человека в экспериментальный объект, в когнитивно-поведенческое животное. В-третьих, технонарциссизм сегодня – зона отката субъекта как говорящего существа в объект стадии зеркала. В-четвертых, в обществе, устремленном к тотальному компьютерному контролю, место субъекта занимают big data, медиаобъект; попросту говоря, человек – это те следы, которые он оставляет за собой в соцсетях, на порталах интернет-рынка. Наконец, вирус показал нам, что человек сегодня – существо научно-мистически-паранойяльное. Теории заговора, расцветающие повсеместно, свидетельствуют о его превращении в нарциссический объект. Если обычно бред характеризует политиков и прочих агентов паранойи массмедиа, то вирус запустил процесс бредообразования у целых населенных пунктов, сместивших свой гнев и ужас, например, на антенны 5G. И не стоит удивляться бреду и мистике (типа «как же так, я заболел, а ведь носил... нет, не маску, а оберег, магический бейджик или волшебную ленточку»).
В один из первых дней нашествия вируса ко мне бросился на улице гражданин, раздающий листовки (молитвы).
Я отпрыгнул от него со словами: «вы нашли худшее время, чтобы что-то раздавать». а он широко улыбнулся: «а я не заболею». «И никогда не умрешь», – подумал я про себя. Отовсюду сквозит идея, что вся страна находится в зоне бессмертия, т.е. в безвременьи. Объект в поле нарциссизма, конечно же, не может ни заболеть, ни умереть. Смерть – удел тех, кто живет во времени, тех, кто признает конечность существования себя и другого, тех, кто осознает ризому социальности. Зомби-апокалипсис – не метафора. И все эти «шутки» со временем, типа обнуления, звучат зловеще именно с точки зрения стирания границы между живыми и мертвыми; и еще более зловеще звучит хохот от слов человека, собирающегося забрать с собой население целой страны в рай.
Не знаю, когда пандемия закончится, но надеюсь, мне скоро удастся попасть и в наш Музей сновидений Фрейда, который возник в 1999 году, в самом конце аналоговой эпохи (виктор Мазин основал Музей сновидений Зигмунда Фрейда вместе с художником владимиром кустовым. – ДИ). У нас аналоговые сны Фрейда, поэтому нет никакой интерактивности, никакой капитал-креативности и позитивности.
Сейчас я, возможно, кого-то удивлю, но с детства считаю себя техносуществом, окруженным множеством приборов – музыкальная аппаратура, домашняя студия, кинотеатр. Но я не хочу становиться существом оцифрованным. Хочу остаться субъектом, мыслящим и желающим. Хочу смотреть кино в кинотеатре, слушать музыку на концерте или на пластинке, читать бумажные книги, рассматривать картины в музее. Как только откроют Эрмитаж, пойду на ассирийское искусство и Рембрандта. Говоря словами Эминема, I’m starting to sound like ALF a bit, то есть вместо алфавита – ALF a bit, инопланетная жизненная форма.