«Моральный ландшафт» – словосочетание из названия книги профессорки философии в Школе права Университета Пенсильвании (США) Аниты Аллен о новой этике («Новая этика: экскурсия по моральному ландшафту XXI века», 2004) метко очерчивает обширные границы большинства медиаскандалов последних лет. Исключением не стал и мир современного искусства, который трясет со всех сторон: можно ли брать деньги на музей у производителя оружия? А выставлять художника, обвиненного в харассменте? Нормально ли публиковать в социальных сетях частную переписку с покупателями/кураторами/коллегами и партнерами? Обязательно ли включать в выставку представителей национальных и гендерных меньшинств? А что будет, если не учесть в архитектуре выставки потребности инвалидов? Актуальность стоящих на повестке вопросов подстегивается расцветом cancel culture, то есть культуры исключения. Скажем, Кевин Спейси больше не существует, потому что в газете написали, что он не с тем и не так вступил в сексуальные отношения. В газете врать не станут. Но новая этика не высечена в камне, поэтому внутри каждой конкретной институции (как и на каждой отдельной кухне) всякий раз заново приходится делать выбор и принимать решение. И если принято считать, что искусство – универсальный язык, понятный членам сообщества в любом уголке земли, аудитория в каждом конкретном месте совершенно разная, соответственно локальные этики, ценности и представления о морали тоже разные. То есть в этом нашем мире новой дивной этики умение адекватно оценивать зрителя, повышать его чувствительность к деликатным вопросам, транслировать новые идеи и ломать стереотипы – то, чем могли бы заняться культурные институции сегодня. Например, нам (жителям России), так часто требующим казней и расправ и так мало ценящим человеческую жизнь, – «Давайте засадим Ефремова на всю жизнь!» – очевидно недостает гуманистических ценностей. Сострадание и библейская добродетель милосердия здесь в дефиците, – вот отличные кандидаты для трансляции в векторе институция–зритель.

Другая важная тема из мировой повестки – колониализм. Страны третьего мира требуют вернуть предметы своего культурного наследия из Британии, США, Франции и т.д. Внутри стран первого мира есть сторонники «левых» идей, которые считают, что нужно отдать все, что было насильственно отобрано и властно захвачено. Это та же логика, по которой полагается снести памятник генералу-рабовладельцу или великому исследователю – владельцу плантаций, даже если он прочно стоит на месте пару сотен лет и исключительно удачно включен в городской ансамбль. Но огромному количеству людей, правителей и культурных специалистов такие размышления чужды. Более того, хотя натуралист, тыкающий пальцем в «дикаря», остался в XIX веке, а на его место пришел дружелюбный сосед, его отношение к жизни и творчеству удивительных народов часто фальшиво-восторженное. А мысль, что маска королевы-матери (XVI век) народности эдо и любое изображение Мадонны эпохи Возрождения нужно рассматривать на равных, – дикость или фантазии о далеком будущем. Но, к счастью, не для всех.

Тихо и скромно пару лет назад открылась маленькая экспозиция в селе Учма Ярославской области, расположенном между Угличем и Мышкиным – «Своя лодка. Старухи о любви». В соответствии с названием любовь – основной экспонат, мастерски явленный в пространстве крепкого деревянного амбара на заливном берегу Волги (экспозиция – часть Музея Кассиановой пустыни и судьбы русской деревни).

«Он меня замуж взял. Еще я все смеялась: так ведь я нищая, у меня ничего нет. Он говорит: и я нищий. Вот мы два нищих и будем жить. А я взяла бинт вот такой широкий, связала занавесочку. Все поприличней», – рассказывает голос за такой же вязанной из бинтов зановесочкой. Голос принадлежит Екатерине Васильевне Кокоревой. Жизнь бабы Кати была длинной. Девочка из советского детского дома, во время войны делала снаряды на Куйбышевском заводе в Сызрани, затем завербовалась грузчиком во Владивосток и вышла замуж за моряка, с ним и переехала в Учму. Муж выпивал, домой приходилось возить на санях (сани выставлены здесь же), тяжело таскать было. Кокорева и сама выпивала, гнала самогон: «Все мужчины в деревне молодые умерли. А от чего? От водки… Я про себя так скажу: я выпиваю. Я и до сих пор стопку выпью, и две. Так мне 90 лет. И раньше выпивали мы: работали, спаяем – выпьем. А на работу мы идем, мы свое дело делали и знали».

Всего «историй-голосов» на выставке шесть. Для каждой свой закуток – маленькая комнатка с личными вещами, фотографиями и динамиком. На входе голоса сливаются в трескучий хор, веселое деревенское гуленье, но при приближении к каждому выкроенному пространству оказывается, что рассказы невеселые. Конкретные воспоминания каждой отдельной бабушки дают картину русской деревни со всей ее хтонью, нагляднее любого краеведческого музея.

Если пересказывать экспозицию дословно – нет в ней трепетного отношения к человеку и его чувствам. Например, бабушек замуж отдавали, не спросясь, «вот он пришел из армии, чемодан поставил, а мне говорят: мы тебя замуж выдаем». Да и сам подход к проекту, на первый взгляд, совершенно колониальный. Коренная москвичка Елена Наумова приехала в маленькое село, где открыла музей (вместе с мужем, местным жителем Василием Смирновым). Походила по местным старушкам, нарезала их рассказы по три минуты, чтобы хватило на «душевный аттракцион», – такая история про первый и второй мир, российская глубинка глазами Москвы.

Но получившаяся экспозиция не возмущает и не ставит вопросов, не требует ответов и решений, она работает напрямую с эмоциональным интеллектом каждого заехавшего посетителя. Проект не просто далек от идей колониализма, он совершенно антиколониальный, на повестке вечные ценности. Есть в экспозиции незримый человек, слушатель, которому героини пересказывают свою жизнь, как на исповеди. И посетитель, оказавшийся на месте слушателя, совершенно обалдевает. Мало кто из нас вызывал столько доверия даже у собственной бабушки. Старушки не сыплют плакатными лозунгами вроде «как в СССР было хорошо» или «секс в Союзе был», а с трудом подбирая слова, погружают в сложную историю жизни. И начинаешь чувствовать к этим людям неподдельную эмпатию, искать им в ответ слова, испытывать чувства, близкие к катарсису, – очень продуктивное переживание, взывающее к тем самым гуманистическим ценностям. В деревне не говорят «полюбил», вместо этого – «пожалел». Это история о милосердии, о человеческом отношении одного к другому.

Конечно, культурные ценности в контексте новых правил жизни можно явить зрителю и по заданной схеме. Вот дали нам новенькую линейку, и мы ей обмерим весь проект: сексуальные меньшинства – done, этническое разнообразие – тоже, гендерный баланс – соблюден. Все это сделать довольно просто. Но жизнь и культура обогащаются за счет сложностей, за счет обнажения собственных комплексов и пороков, которые для начала нужно увидеть, чтобы потом, возможно, преодолеть. 

ДИ 5-2020