Был удобный бытовой предмет — фарфоровая кружка примерно трехсотграммовой емкости. Она хорошо «шла» в магазинах. Торговля заказывала, производство росло, механизировалось, на ряде заводов появились специальные поточные линии. И вот постепенно спрос, как и следовало ожидать, был на какое-то время удовлетворен — не каждый ведь день мы бьем эти кружки и покупаем новые. Торговля перестала заказывать. Заводам планы изменили, линии размонтировали. Сегодня фарфоровой кружки в магазинах не найдешь, в лучшем случае дорогой бокал с блюдцем, богато вручную расписанный и стоящей не копейки, а рубли.

Было сносное положение с постельным бельем. Потом оно исчезло. Стали выдавать лишь молодоженам по талонам ЗАГСА — по две простынки. Сейчас — оно вновь в любом магазине. Торговля уже начинает отказываться особенно от белья фабрик местпрома, «украшенного» малюсенькой вставочкой машинных кружев и стоящего чуть не в полтора раза дороже. Базы и склады забиты. Не надо быть прогнозистом, чтобы предсказать… вы уже поняли? Да, через два года белье, видимо, вновь попадет в дефицит.

Вот так и живем — от затоваривания к дефициту, от дефицита — к затовариванию. И заметьте, мы коснулись самых простых потребительских товаров. Что же касается более сложных…

Есть много причин так называемой «пульсирующей экономики». О них писали и пишут в газетах, обсуждают на совещаниях, а результат с точки зрения покупателя, все тот же» «Зашла в магазин, всего полно, а купить нечего». Люди уже стали даже привыкать к этой системе, считать ее чуть ли не нормальной. Выработались и соответствующие психологические стереотипы, рода «кодекс потребителя»: если появилась нужная тебе вещь, не ищи и не бегай по магазинам в начале месяца, все равно не найдешь. Дождись последних чисел, лучше конца квартала. Тогда не, может быть, «выкинут» «для плана». Не покупай какой-либо вещи, особенно технической — часов, утюга, телевизора, — если на товарном ярлыке обозначена дата выпуска — конец месяца, а тем паче — квартала. Наверняка будет брак, следствие штурмовщины и необходимости выполнить план любой ценой. Заводи себе знакомых, могущих что-либо достать. Стремись и сам в какой-либо сфере стать для них «нужняком» и строй свои взаимоотношения людьми по веками опробованному методу натурального обмена.

{…}

Если бы речь шла только о количестве планируемого, вопрос был бы не так сложен. В конце концов, чтобы избежать элементарных ошибок, с которых мы начали статью, достаточно здравого смысла и ответственности. {…} Все становится гораздо сложнее, когда дефицит уже не может служить средством исправления других ошибок — недоучета потребности, производства того, от чего покупатель отказывается в ситуации изобилия и возможности выбора. Мы к такой ситуации, скажем честно, не привыкли.

Мы не можем — при всемерном поощрении инициативы и самостоятельности предприятий — делать основным хозяйственным регулятором принцип рыночной экономики. {…}

Только научное изучение вещи, этой основной субстанции второй природы, ее первичной клеточки, дает возможность разумно и целенаправленно развивать производство, совершенствовать планирование, регулировать потребление, избегать и затоваривания и дефицита и всех других явлений, поражающих «потребительскую» психологию.

Но не странно ли, мы исследуем самую маленькую букашку, до которой никому нет никакого дела; ученые спорят, пишут диссертации, патентуют открытия, а науки, изучающей именно то, что нас окружает, с чем мы ежедневно, на каждом шагу имеем дело, — науки о вещи нет. {…} И мне кажется (точнее я уверен), что дело не в отсутствии потребности — она велика — а в отсутствии современной гуманитарной науки, несмотря на все успехи и достижения, подойти к этому предмету.

[Вещеведение] должно в конечном счете должно быть способно к прогнозированию и иметь практические выходы. Одной из важнейших его задач является изучение процессов проектирования и производства вещей выработка общих принципов их оптимизации— причем не с позиций производства или технологии материала, а с позиций потребностей человека, которые определяют и функции вещей, и их форму, качество. Для человека ведь в конечном счете важны не технология производства изделия, не материал, из которого оно сделано, а прежде всего органолептические качества: чтобы рубашку было удобно носить, чтобы легко дышалось телу, чтобы она не «садилась», не выцветала, не мялась, шла «к лицу», короче, чтобы ее «хотелось носить», то есть чтобы она соответствовала реальному человеческому самоощущению и представлению о себе и о мире. Вещеведение должно уметь в конечном счете давать рекомендации для выпуска изделий не по отраслям производства, а по «человеческому» и художественному образу. Это— принципиально иной и чисто гуманитарный подход к проблеме.

По сути, цель и конечный объект вещеведения — не вещь, а человек. Свой предмет наука рассматривает только с позиций человека и пользуясь его критериями. Практический выход — это, в последнем итоге, новый, разносторонне и гармонично развитый, освобожденный от бесполезных трат времени и сил свободный и счастливый человек.

Именно поэтому сведение исследовательской методологии к какому-то одному основанию неважно, какому делает наши теории лишь продолжением предыстории вещеведения. Как бы не было интересно изучать метаморфозы взаимодействия «утилитарного» и «эстетического» — оставаясь на этом уровне, мы в принципе не сдвинемся с той точки, на какой стояло вещеведение еще в 1910-х годах, когда делались первые попытки теоретического осмысления этой проблемы (прежде всего в музейной практике*).

Нет: если мы действительно хотим ответить на потребности современности и возродить нашу науку не только как историческую, но и как актуальную, способную к прогнозированию, следует, вероятно, признать, что обе представляющиеся главными функции — «утилитарная» и «эстетическая» не только не исчерпывают предмета, но часто и не имеют первостепенного значения для ответа на встающие перед нами вопросы.

***

Возьмем один из них — знаковую роль вещей.

В пьесе Брехта «Галилей» есть знаменательная сцена: римского папу облачают в священные одежды, перед тем как он выйдет для совершения службы. И в это же время ему докладывают о «преступлении» Галилея. И папа находится водном, извините, исподнем, он склонен не придавать большого значения и простить «заблуждения» или же ограничиться легким наказанием. Но постепенно на него надевают один за другим предметы облачения и одновременно суждения о Галилее становятся все суровее и жестче. И наконец, когда голову увенчивает тиара, решение папы созревает окончательно — судить! А если откажется отречься — казнить!

Сцена эта сделана с большим, как говорят, «подтекстом». Пока перед нами почти голый человек, он и к другим относится по-человечески, склонен понять, простить. Но когда он превращается в лицо с особой социальной ролью, он уже говорит не от своего человеческого имени, от лица «корпорации», группы. Для Брехта, конечно, был важен социально-нравственный аспект этого превращения. Но он не случайно был раскрыт с помощью вещей.

{…}

Возникает вопрос: кто и как должен это изучать? Правильно ли, что сегодня влиянии вещи на поведение человека гораздо больше специалисты по подростковой преступности, чем дизайнеры и промышленники? Не правильнее ли было бы приобщить эти знания к комплексной науке о вещи, связанной и с производством, и с проектированием? Разве не делали бы мы тогда меньше ошибок, не действовали бы с полным знанием последствий, не повысили бы свою способность управлять процессами жизни (в чем, собственно, и состоит задача науки)?

Теперь подойдем к проблеме с другой стороны. Изучение общих тенденций развития вещного мира обнаруживает постоянный рост и разнообразие количества вещей, их все большую дифференциацию по специальным функциям (пример: ножницы — садовые, портновские, маникюрные, редакторские. ..) Но вместе с тем в более общем в историческом плане, по-видимому, глобальной тенденцией является освобождение человека от «власти» вещей и замена их процессами. Для того чтобы жилище было тепло, человек придумал, например, камин. Вместо с ним постепенно сложился комплекс вещей: щипцы, кочерга, совок, экран, метелка. Центральное сделало весь этот набор ненужным. Сходные процессы идут в других сферах. Одной из задач вещеведения является глубокое изучение функций вещного мира и концептуальный поиск путей, с помощью которых эти функции могли бы реализоваться не набором вещей, а каким-либо принципиально иным способом.

Однако прогнозирование таких процессов, которые вели бы к «развеществлению» нашего быта, не должно настраивать нас на исключительно оптимистический лад. Именно в эпоху НТР обнаруживается все больше предметов, как бы специально созданных для того, чтобы заменить человека, отобрав у него ряд привычных функций. Куда это ведет? Все помнят, как отсутствие своего начальника Серна Михайловна отважно ставила на «входящих» бумагах штампы: «Не морочьте мне голову. Полыхаев»,«Бросить на периферию. Полыхаев»,«И кроватей не дам и умывальников. Полыхаев» и резиновый глава «Геркулеса» вполне заменял живого, подробности биографии которого выяснял в это время Остап Бендер. Пример, конечно, шуточный, но человечество уже давно работает над созданием портативных вещей, выполняющих за человека те или иные действия, и эта их роль вовсе не так безобидна. Ученые только гадают пока о последствиях распространения карманных компьютеров, которые избавят вскоре наших детей от обязанности зубрить таблицу умножения, а в обозримом будущем — от необходимости знать правила правописания, иностранные языки и даже (как предсказывают психологи) испытывать потребность в общении с людьми. Следить за этим процессом, контролировать его одна из задач вещеведения.

{…}

 

В романе «Сага Форсайтах» есть такая сцена. В начале 1920-х годов происходит аукцион, распродажа имущества последнего из старых Форсайтов — и присутствовавшему там Сомсу "больно было видеть, как стулья, на которых сидели его тетки, рояль, на котором они почти никогда не играли, книги, корешки которых они разглядывали, фарфор, с которого они стирали пыль, переходили руки мелких торговцев и хозяев из Фулхема. Однако что можно было сделать? Скупить все вещи самому и свалить в чулан? Нет, они должны пережить судьбу всякой плоти и всякой мебели служить, пока не придут в разрушение. Но когда выставили кушетку тети Энн и уже готовились пустить ее с молотка за тридцать шиллингов, Сомс вдруг крикнул: «Пять фунтов!» Произошла большая сенсация кушетка досталась ему».

Заметим: писатель тонко подчеркивает, что для Сомса была ясна лишь мнимая одухотворенность большинства этих вещей, их «обстановочность», не действительная связь с людьми. И все же...

Все же чем стремительнее меняется жизнь, тем большее распространение получает этот «комплекс Сомса». Олвин Тоффлер, писавший о «шоке от столкновения с будущим», в какой-то мере прав; и охват все большего числа людей «комплексом Сомса» является, по всей видимости, своеобразной психологической защитой от нестабильности жизни, ее постоянных перемен. Причем эта психологическая защита принимает в наши дни массовый характер, относится не к индивидуальным особенностям того или иного человека, а скорее к категории массовых «контрпсихозов», в данном случае, вероятно, вполне безобидных, но очень важных и для понимания, и для практики.

В наше время роста мимолетных внешних контактов столь резко возрастающей индивидуальной отчужденности и отдельной личности не только «комплекс Сомса», но вообще стремление к «одушевлению» вещи наблюдается все чаще: вещи становится своего рода связующим звеном между человеком и миром. Она нередко хранит в себе какие-то следы и признаки других людей, часто уже ушедших, определенного времени, уклада жизни, прошедших событий и когда-то существовавших отношений. Она становится дорогой для нас не по своим утилитарным, стоимостным или каким-либо другим качествам, как немой свидетель и современник. Как ребенок, играя с куклой, «одушевляет» ее, разговаривает с ней, укладывает «спать», «лечит» от «простуды» и т. д., так и нынешним взрослым простые вещи порой заменяют недостающее общение. Что же говорить о технических, позволяющих нам слышать голоса друзей, видеть мир на экране, наслаждаться любимой музыкой, играть с самим собой в шахматы, смотреть фильмы, просыпаться утром под приятный и ласковый голос, созерцать предметы, находящиеся за три-девять земель, рассматривать произведения великих мастеров, хранящиеся в за-рубежных музеях? Человек одновременно все больше «одушевляет» простые, нетехнические предметы и создает на основе достижений науки целую серию предметов технических, в которых «одушевление» уже заложено как программа определенных действий, направленных на создание для нас психологического комфорта.

Отражается ли это на характере самих вещей? Безусловно. Еще К. Маркс и Ф. Энгельс обратили внимание, что ручная мельница дает нам общество с феодалом во главе, а сложение таких, например, поэм, как «Илиада» и «Одиссея», невозможно в эпоху печатного станка. Никто, конечно, не конструирует печатный станок специально для того, чтобы потомки знали, что сейчас не время «Илиады», однако вся история промышленность потому и есть, по Марксу, «раскрытая книга сущностных сил», что является историей главным образом производства вещей, служащих для наших потребностей.

 

 

* Позже, примерно с начала 1930-х годов, музейное дело было переориентировано на показ в основном социальных процессов вещи стали рассматриваться не в их самоценности, а как иллюстрации исторических действий. А для показа темы «Разложение абсолютизма» безразлично, выставить ли в витрине мейсенский чайник или серебряный французский сливочник. Старые вещи веды постепенно ушли на покой, без них захирела и наука, еще не успевшая оформить в каком-либо тексте основные принципы и методы. Умерла на уровне знаточества. Правда, это совпало и с другим процессом.

В бытовом, непрофессиональном разговоре очень часто называем небольшую статуэтку, сонату, стихотворение «вещью» и «вещицей». В советской литературе первых послереволюционных лет было особое направление, программно именовавшие произведения искусства «вещами». Илья Эренбург и Эль Лисицкий издавали специальный литературно-художественный журнал «Вещь». Маяковский озаглавил свою программную «Как делать стихи» не писать, не творить, не создавать, а именно делать, потому что вещи делают. Направление это посчитали не совсем реалистическим и с той давней поры до сего дня редакторы, как правило, вычеркивают в рукописях искусствоведческих трудов термин «вещь» по отношению к картинам и скульптурам, предлагая писать «произведение». Но они соглашаются с автором, если он именует «вещью» ковер, вазу или резное кресло. Следовательно, различие устанавливается не по красоте или, скажем, качеству, а по функции. Если произведение имеет функции утилитарную и эстетическую, то оно считается вещью. Если же только эстетическую, то это «произведение» и тем самым оно попадает в класс «невещей». Причем вполне приемлемо произведением также ковер или вазу, но именовать «вещью» картину считается неэтичным.

Декоративное искусство СССР, 1986, № 10.