Светлана Гусарова: Андрей Николаевич, начнем издалека. Вы в начале 1950-х учились в Строгановке на отделении скульптуры, сами выбрали ее?

Андрей Красулин: Я и в МСХШ (Московской средней художественной школе. — ДИ) был на скульптуре. Там учили очень хорошо, даже слишком— все рисовали лучше Репина, красили акварели с невероятным умением. А я это миновал, поступив сразу в четвертый класс. Нам преподавал прекрасный Олег Викторович Буткевич, только что окончивший Суриковский, милый и чадолюбивый, никогда никого не обижавший, к слову, потом он стал главным редактором «Декоративного искусства». Он меня поднял в собственных глазах. Мне все время казалось, что другие лучше работают. Помню, одно летнее задание было на композицию. Я, начитавшись «Тихого Дона», сделал работу с двумя всадниками. Буткевич на просмотре всех обсуждает, а про меня ничего. Когда закончил, повернулся ко мне и говорит: «А это просто очень хорошо!» 

Гусарова: А с неофициальным искусством где и как знакомились?

Красулин: Знакомился по-разному. Например, благодаря дружбе с Сашкой Белашовым (скульптор-анималист.—ДИ), мама которого, Екатерина Федоровна , была тогда номер один в Союзе художников, и ей прощали даже увлечение импрессионистами, я попал в закрытую для всех мастерскую Голубкиной. А с другим приятелем, художником Юрой Черновым, в подвале МСХШ нашли чью-то брошенную библиотеку, а в ней альбом студенческих работ наших конструктивистов. Я его домой унес, а спустя годы подарил

Александру Бурганову (советский скульптор, создававший сюрреалистические работы.—ДИ). Помню, тот держал альбом в руках, как рукописное Евангелие. Записавшись в Ленинскую библиотеку, мы смотрели импрессионистов и футуристов. Как-то быстро в нас созрело усталое равнодушие к социалистическому реализму. Много позже я породнился с семьей Семена Франка, русского религиозного философа, высланного в 1922-м на «философском корабле». Когда началась оттепель, его родственники проявились в СССР. Через них я познакомился с кругом диссидентов, через них же получил первую книгу про Бранкузи.

Гусарова: Кроме Бранкузи, чье еще искусство зацепило?

Красулин: Маяковский, конечно, и весь авангард. Я часто вспоминаю, как в запущенной квартире Юры Чернова в Брестском переулке, откуда в 1938-м забрали его родителей, на столе лежал «Юный художник», а в нем размером с почтовую марку приклеенная репродукция Моне «Бульвар капуцинок». Это был удар. Точно такой же через 30 лет испытал, когда увидел работы Яковлева (Владимир Яковлев, художник-нонконформист, представитель московского крыла неофициального искусства.— ДИ). Я не знал его, вроде рядом крутились, он мой ровесник, но не встречались. Новейшее открытие — Магомед Кажлаев. Как-то вместе выставлялись в галерее А3. Увидел его работы и говорю: «Я это подписал бы». Но мне до него не дотянуться. Потрясающий художник. Бывают же чудеса.

Гусарова: В мастерские друг к другу ходили?

Красулин: Конечно, ходили. Иногда обсуждали работы, выпивали чай, чаще спиртное. Это быстро превратилось в некоторое богослужение. Наше гнездо было на Сретенке: Лена Мунц, рядом Саша Косолапов, который уже вернулся с армии, Лёня Соков там ошивался, на Чистопрудном бульваре Эрик Булатов. На всю жизнь мы сохранили прекрасные отношения.

Гусарова: В то время в выставках участвовали мало?

Красулин: Была «Выставка тринадцати». Это моя первая настоящая выставка — каталог и Кузнецкий, 11! Все остальные не считаются, они «бульдозерные». А после перестройки понеслись выставки бессчетные. Никто ничего не покупал, успех огромный!

Гусарова: Почему до 1990-х вас не приглашали на «настоящие» выставки?

Красулин: Меня никто не знал, только некоторые архитекторы. Какую-то известность принес Тульский рельеф 1969 года. А вот заказов почему-то не принес.

Гусарова: Как же вы жили?

Красулин: Жизнь была поразительная. Тратил деньги только на такси. Я помню время, когда рубль стоило в любой конец Москвы, а до Пушкина — три рубля. Одежда не считается, ее привозили из-за границы. И бутылка водки стоила два с чем-то. Мастерская не стоила ничего, черный хлеб, треска и гречка тоже ничего не стоили. На скульптурном комбинате Вучетича меня всей душой любил Виктор Думанян, этакий просвещенный деспот. Слово поперек ему сказать нельзя, а мне не сделал ни одного замечания на заседаниях экспертного совета и работу подкидывал — то героя труда Белинского изваять, то еще что. Ленина лепить не давали, да я и не просил. На комбинате были идеальные условия для работы—полная свобода. Заказчик только платил деньги и никакие вопросы от него не принимались. А если заказчик все-таки на чем-то настаивал, его отправляли в экспертный совет: дуй туда, тебе все объяснят. Экспертный совет—авторитетная организация, защищал своих всегда. Скандалы, правда, тоже случались. До сих пор в Крыму моя работа забита досками. Там в совхозе в районе Джанкоя директорствовал умный Ягудин, не помню имени. Он создал «город-солнце». Совхоз производил классную бормотуху и много зарабатывал, деньги некуда было девать. Вот и решили на лишние построить дворец бракосочетаний. Архитектор Андрей Красильников знал меня по работе в Туле. На торжественном открытии мой рельеф не понравился приехавшим высоким гостям. Вызванная из Москвы комиссия постановила заколотить его. Так до сих пор и стоит в досках. Я в дальнейших выяснениях не участвовал, это не мой Крым, пусть сами разбираются.

Гусарова: У вас ведь были и другие работы, например крест в память погибших на строительстве канала Москва — Волга (1997). Расскажите, как его делали?

Красулин: Ларюшкины (художник Илларион Голицын (1928–2007).— ДИ) родители, когда ему было шесть лет, были высланы в Дмитров, туда почему-то ссылали представителей дворянских семей. Отца его потом забрали и расстреляли. Ларюшка помнил, как копали первую пробную версту канала Москва — Волга. В какой-то момент мы решили поставить крест всем заключенным, погибшим на этом строительстве. Архитекторами позвали Диму Шаховского и Виталия Буйнова. Глава Дмитровского района Валерий Гаврилов разрешил — пожалуйста, делайте. Я специалист по пропорциям. Я всегда попадаю в окружение, это всем известно. И тут попал. Мы недавно ездили к памятнику. Вокруг совсем дичь — не подойти, не подъехать, но это и хорошо — бутылок не накидано, хотя они меня бы не смутили.

Гусарова: Чувствуете себя «шестидесятником»?

Красулин: После того, как нам сделали в Третьяковке выставку шестидесятников («Шестидесятники в девяностые», ГТГ, 1993. — ДИ), наверное. До сих пор не знаю, что это слово вмещает.

Гусарова: Тема памяти для вас важная?

Красулин: Тема памяти важна для всех, особенно для тех, кто начинает ее терять. В галерее на «Винзаводе», где выставлял фигуры инвалидов, специально положил макет пока не изданной книги «Госзаказ», в которой написано, что это медицинская процедура борьбы с потерей памяти, необходимая всем, — делать памятники.

Гусарова: И крест в Дмитрове, и «Синодики», и памятник последнему инвалиду— про наше страшное прошлое. Вы страх часто испытываете?

Красулин: Мне не приходилось особенно пугаться. Не было ситуации. Теперь я знаю, что все происходящее — неизбежность. Повлиять нельзя практически никак.

Гусарова: Что же делать?

Красулин: Кто вам сказал, что надо что-то делать? Немножко подумать и расхочется. Судьба предложит, что нужно делать.

Гусарова: Вам судьба часто подсказывала?

Красулин: Да каждую минуту. Я только понял это поздно. «Я поздно встал — и на дороге застигнут ночью Рима был!» (Ф. Тютчев. Цицерон. — ДИ). Это другая точка зрения.

Гусарова: Любимый вами Мандельштам писал «столетия окружали огнем». Вы свое время как ощущаете?

Красулин: Ощущение конца, совершенно ясно. Я все смотрю в метро с восторгом на новую расу ростом за метр девяносто два. Красиво. Словно работает какая-то программа. А вдруг послезавтра у них вырастут хвосты! А потом они забудут человеческий язык. Фантастика Лема и Стругацких наступила.

Гусарова: Если разговор зашел про Стругацких, что бы попросили в комнате, где исполняются желания?

Красулин: Чашку чая, может быть. Хорошего.

Гусарова: «И заживо, как небожитель, из чаши их бессмертье пил». Расскажите про цикл «Бронза о Мандельштаме». Вы начали его давно, но до сих пор продолжаете?

Красулин: Это был платный конкурс на памятник Осипу Мандельштаму в Москве. Комиссия Моссовета назвала шесть человек, успешных и известных. Спонсор отказался давать деньги на взятки, что и определило ход событий. Меня в тот момент интересовал воск Бойса. C детства люблю этот материал. Мы в школе пластилин делали сами, покупали минеральный воск на заводе имени Кошкина. Я стал ваять из воска все, что приходило в голову. Он двойственный, с одной стороны, материален, с другой — эфемерен совершенно. Мне дали замечательных, просто потрясающих литейщиков, специализировавшихся на громадных монументах. Я их научил отливать вещи из вощеной бумаги. Они с радостью вцепились в работу, которую раньше не делали и которую неизвестно, можно ли сделать вообще. Прямо из-под рук забирали слепленные модели и отливали в технике потерянного воска. Это самое простое и самое точное воспроизведение, называется «итальянское литье». Я сделал чуть больше 60 работ на тему поэзии Мандельштама. В итоге конкурс выиграли Лена Мунц и Дима Шаховской, архитектором был Бродский. У них все хорошо получилось, будто сто лет уже стоит на этом месте. Стенка за памятником вся облупилась. Деревья-самосад. Восторг.

Гусарова: На выставке в ММОМА покажете эти работы?

Красулин: Да. Это будут увеличенные скульптуры из цикла «Бронза о Мандельштаме». Сейчас они по пути в литейку. Посмотрите, вот осиное гнездо (показывает небольшую модель одной из работ серии. — ДИ), которое любил Мандельштам. Такая космическая схема. Гусарова: Насколько ваше творчество связано со спецификой места и времени? Красулин: Другой специфики нет. Вы будете про это думать, мне не нужно. Я очень поздно начинаю понимать свои работы, будто они не мои. Иногда годы проходят, прежде чем мне открывается качество сделанной вещи. Вот медная голова (Портрет отца, 1960), которая в Третьяковке стояла, потом ее убрали. Три года я на нее краем глаза смотрел. Сделал за один вечер в мастерской у Бурганова, поставил на полочку. И так смотрю, и этак — похоже на маску Агамемнона. Потом отлил из троллейбусного провода в открытую форму, два газовых баллона и горелка — вот и все оборудование. Около мастерской через дорогу было закрытое трамвайное депо, где этой проволоки за бутылку принесут столько, что ты уже отказываться будешь. Чистая медь, электролизная. С несметным здоровьем того времени можно было себе позволить. Там фактура, которая только так и могла получиться.

Гусарова: Легко переходите от материала к материалу?

Красулин: Я «классик деревянной скульптуры», на книжке Русского музея так и написано. И с нее (деревянной скульптуры. — ДИ) соскочил с величайшей легкостью.

Гусарова: Что наблюдаете в процессе работы?

Красулин: Я наблюдаю, как исполняется то, что хочет исполниться.

Гусарова: Оно часто исполняется по вашему плану?

Красулин: Совершенно не так, все может получиться вверх ногами.

Гусарова: Вы тогда работу переделываете или оставляете полежать?

Красулин: Скорее полежать. Потом настоящее может открыться.

Гусарова: Выставка в ММОМА названа «Практика, процесс, срез», а самое важное для вас процесс?

Красулин: Не мое название, я его не принимаю, мое слово было — приход, но кураторы сказали, если оставим название «приход», жди милицию. Процесс творчества действительно важен, в нем много подымающего, наполняющего и достаточного.

Гусарова: Вы в подготовке выставки участвовали, кураторы с вами ее обсуждали?

Красулин: Нет, я полностью уклонился. Хорошую вещь плохо не поставишь. Я этот культ экспозиции в гробу видал. Когда подсовывают экспозицию вместо вещей.

Гусарова: По выставкам часто ходите?

Красулин: Не очень. Когда Бойса в Москве выставляли, не ходил. Мне лень было, но потом выяснилось, что даже пропустив выставку, имел правильное представление о его творчестве. Я ни одну из трех великих выставок не видел. Ни Кунеллиса, ни Бойса, ни Юккера.

Гусарова: За границей тоже ленитесь по музеям и выставкам ходить?

Красулин: Бегу бегом! Однажды был оскорблен, когда увидел берлинскую выставку Бойса. В Германии настоящий культ этого художника, и мне он очень нравится. В Берлине экспозиция получилась аптечная. Там такое пространство — что ни брось в него, хоть кучу дерьма, все будет ярко. Нет, ты сделай мне на помойке помойку. А этого они не умеют.

Гусарова: Вам интересно читать, что про вас пишут?

Красулин: Конечно. Только в молодости какие критики? Жизнь была бесконечна. А потом они начали приходить. Первым Дима Сарабьянов появился. Хорошую статью написал, искреннюю к тому же. Мое «приобретение» и открытие — Виталий Пацюков. Я говорю хорошо на русском, у меня, как у бабушки, природная грамотность. Но поначалу не мог Виталия читать, а потом понял, что его язык — язык пророков. Кажется, что они несут ахинею, ан нет. |ДИ|