Александра Рудык: Маяна, расскажи о Сибири, о художественной среде, которая была вокруг тебя. Какой путь должен пройти современный художник в Новосибирске? 

Маяна Насыбуллова: Я всегда знала, чем хочу заниматься. Недавно я перебирала фотоархивы и обнаружила, что моя первая выставка состоялась в пятом классе. На фотографиях есть надпись: «Персональная выставка Маяны Насыбулловой», сделанная моей первой учительницей. Так что я рано начала. При этом я не сразу смогла зайти в художественное сообщество. Училась в Новосибирской государственной архитектурно-художественной академии на монументальной скульптуре, знала, как камень резать, и была окружена ребятами, которые либо стремились в союз художников, либо не стремились вообще ни к чему, и приходилось отстаивать свою страсть, что это не ерунда. Тогда я знала только Константина Скотникова, он в академии преподавал рисунок и одно время входил в группу «Синие носы», первые представления о современном искусстве получила от него. 

В 2012 году после защиты диплома пришел мой первый очень большой заказ — рельефы для гостиницы Marriott, ее строили на площади Ленина. Я на нем сильно обожглась, но многому научилась. 

Рудык: Как вышло, что юная выпускница получила серьезный заказ? 

Насыбуллова: Кумовство и воровство. Знакомая помогала своей сестре с эскизами для фасадов, и та сказала заказчикам, что есть хорошая скульпторша. Меня и позвали. Архитектурная контора умножила мою смету на производство и гонорар вдвое. Заказчик вызвал меня к себе на приватный разговор и говорит: «Почему такая сумма?» А это, кстати, был новосибирский олигарх Олег Викторович Бойко. Я отвечаю: «Моя вот такая». И он заключил со мной контракт напрямую. Это было ужасным нарушением трудовой этики, но академия к таким вещам не готовит. В итоге мое прекрасное видение оказалось ненужным. Какие-то мои эскизы там реализовали, но изменили концепцию, заплатив мне мизерную компенсацию. 

Проект привел меня в подавленное состояние, я начала много рисовать в стол. И однажды столкнувшись со Скотниковым, показала ему папку с этой графикой. Он сказал: «Маяночка, это же готовый проект. Вот контакт куратора Вячеслава Мизина (группа «Синие носы»)». Я к нему пришла, и буквально через пару месяцев состоялась моя первая взрослая персональная выставка. Слава Мизин, помню, сказал на открытии цитатой из Осмоловского: «Приказ по армии искусств: через год вторая персоналка». И через год мы открыли проект «Актуальный янтарь», с которым я уже залетела в Москву на первую триеннале в «Гараже». 

Рудык: Получается, через Мизина и Скотникова ты сразу припала к «отцам», я имею в виду, к концептуальному ироническому сибирскому искусству? 

Насыбуллова: По факту иронический концептуализм это стихийная попытка Мизина и людей из его окружения определить сибирское искусство как очерченное границами. Никто себя так не называл, ни ироническими, ни концептуалистами, разве что сибирскими. Западносибирский регион равноудлен от всего, там весь внешний мир кажется очень далеким, и мы пытаемся разглядеть себя в сибирскости, хотя она коллажистая. Есть коренные народы, первые переселенцы, есть такие, как я, кто всю жизнь переезжал. Я родилась не в Сибири, но провела там большую часть жизни и тоже называю себя сибирячкой. Идентичность свою там чувствую. 

В академии история искусства обрывается в начале XX века, перелом 1930–1940-х и все, что далее, никак не освещают. Первые несколько лет после знакомства с Мизиным и остальными я набиралась опыта. С ними поняла, что я не просто девчонка из маленького города, которая страдает фигней, а что через эту фигню можно передавать комплексные рассуждения или подсвечивать волнующие темы. Но для чего это нужно, я себе ответа дать не могла. 

Рудык: А теперь дала?
Насыбуллова: Скажем так, через искусство я сделала свою жизнь счастливее, это один из ответов, зачем оно нужно мне. В моем детстве было много насилия, бедность, и это все, конечно, негативно на мне сказалось. Я жила мечтой вырваться. Я выросла в Барнауле, в 17 лет уехала в Новосибирск, начала выставляться, и другие люди стали говорить, как у меня здорово получается, накопился багаж внешней любви, и я ощутила, что могу, хочу, умею и буду заниматься только этим. Хотя сначала я зарабатывала уборщицей, садовником, занималась художественной ковкой, 10 лет делала каждую зиму снежные городки. Работала технологом и менеджером мелкооптовых продаж промышленной химии на «ХимСнаб Композите». Специально пошла на эту работу. Почти все скульптурные дела основываются на композитных технологиях, которым нас, естественно, не учат. Теперь и другим художникам разрабатываю технологию, считаю смету. 

Рудык: Здорово. Тебя ассоциируют в первую очередь с цветными бюстами Ленина и с янтарем, такие хайлайты. Но ты делаешь еще и перформансы, фильмы, саунд-работы, инсталляции. Существует много способов материализации смыслов, и кажется, ты решила испробовать их все. Планируешь на чем-то остановиться? Нащупала, что лучше помогает выразить себя? 

Насыбуллова: Не планирую. У меня нет никакой дистанции к медиа, я не чувствую, что одно мое, а другое нет. Хочу рисовать — рисую, хочу вязать — вяжу. Каждый человек, если есть желание, может делать скульптуру или фильм снимать. TikTok это доказал. Я делаю и то, что у меня получается, и то, что нет. Я всегда работала одновременно над несколькими сериями: рисунки, фотография, коллажи, объекты. Делала из желания, потребности, любви. Эти бесконечные медиа и есть мой портрет, я — множество отдельных кусков, через искусство пытаюсь себя собрать. 

Рудык: Ты все время говоришь «я», «мое», «для меня», и складывается впечатление, что твое искусство — о тебе. При этом ты работаешь с «коллективным», с историей, памятью. За примером далеко ходить не надо, ты родилась в 1989 году, в СССР не жила, но сделала массу работ про советское прошлое. Это же не личная память получается, а постпамять, дистанцированная форма свидетельства. Где здесь твое «я»? 

Насыбуллова: Мои рассуждения о коллективном были щитом, который меня ограждал от возможного столкновения с собой. Дело было не в советском прошлом, а в прошлом в принципе. 

Тема ушедшего, но влияющего сквозь время очень меня беспокоила. Я не переживала некоторых исторических событий, но видела их следы вокруг. Советское прошлое закончилось в конкретные даты, но я вижу, что оно живо до сих пор. Ленин все еще на каждом углу, в памятниках, названиях улиц. В Новосибирске в 2015 году открываются первые «Макдоналдс» и «Бургер Кинг», рядом стоит Ленин и победившая партия того года КПРФ. Портреты Ленина и Сталина у нас вообще по всему городу, это казалось абсурдом. Я соединила символику советскую и не советскую, чтобы обозначить эту нелепицу. 

Может, сознательно, а может, и нет, но я тогда делала много ироничных работ. Культура мемов только расцветала, культура троллинга недавно отмерла. Была эта тусовка Мизина, Филиппа Крикунова, Дамира Муратова. И все делали какие-то приколы. В нашем небольшом сообществе коммуникация строилась на подтруниваниях. Не помню честных прямых разговоров, но было много обстебываний. Я бессознательно это использовала. 

Рудык: Мне кажется, культура мемов — такая форма быстрого реагирования на ситуацию. Считаешь ли ты себя художником быстро реагирующим? 

Насыбуллова: Это сложно. Любая уязвимая позиция очень во мне отзывается, мгновенно хочется встать на сторону уязвимой стороны. Есть форматы, в которых я могу быстро себя проявлять, вроде вандализма. Случилось 24 февраля, я нахреначила стикеров, пошла их расклеила, вот, пожалуйста. Но это жест малого действия, в котором я не знаю, на что надеюсь, просто чувствую необходимость делать, так легче спится. Проект «Янтарь» был стихийным. У меня много старой фигни, какая она вся интересная! А что, если я ее залью в эпоксидную смолу? Но чаще всего я долго вывариваю идею и проект. Хотя после 24 февраля можно не тратить время, гадая, какой темой заниматься, тема теперь одна. 

Рудык: Только политическое искусство?
Насыбуллова: Можно и так назвать, наверное. Хочется верить, что у меня гуманистический подход, потому что я переживаю за людей. И я могу через свое искусство свидетельствовать, что неприемлемо, и надеяться на лучшее... 

Рудык: Наш номер посвящен положению женщин в искусстве. Чувствуешь ли ты как молодая художница, живущая в России, что это угнетенная группа? 

Насыбуллова: Конечно. Но к этому привыкаешь и как будто не замечаешь, что иногда приходится переобуваться, надевать маску мужикастого мужика, маскулинной женщины, в которой ты такой типа Васильич, свой в доску. У меня по жизни мужской коллектив, два брата и есть опыт встраивания себя в эту парадигму. Гордиться особо нечем, в юности я могла транслировать сексизм, расизм, которых набиралась в мужских компаниях. Я сейчас не утверждаю, что это чисто мужское явление, я говорю, что я черпала его оттуда. 

Когда я пришла на подготовительные курсы в академию, первое, что сказал новосибирский скульптор Мартьянов, — задача каждого преподавателя выдать всех девчонок замуж. Завкафедрой Омбыш-Кузнецов говорил, что мне надо похудеть, а девушкам выраженно феминной наружности намекали, что так художницы не выглядят. И это не только в академии. Когда мне было 15 лет, в маршрутке 40-летний мужик схватил за промежность. У каждой таких историй десятки, может, сотни. Женщины ущемлены. 

Рудык: Давай про открывающуюся выставку в Музее Сидура Everything Is Terrible! поговорим, в ней тоже активная женская тема. Но для начала спрошу про мужчину, ты в каких отношениях с Сидуром и его скульптурой? 

Насыбуллова: В самых нежнейших. Сидур, мне кажется, был таким острочувствующим человеком, и я ощущаю общность с ним и его словами о травме, лишении конечностей, войне. Я всегда любила Сидура, знала его работы, делала с них небольшие копии, и у меня есть серия скульптур студенческих лет в похожей модернисткой пластике и серия созвучной графики. 

В 2020 году я откопала папку этих рисунков и очень захотела в его музей. Я показала их куратору Оле Турчиной и директору Музея Сидура Кате Новокшеновой, и мы договорились о проекте в 2022 году. 

Рудык: Выставка наотмашь бьет в нерв времени. Ты в 2020 году все так и придумала? 

Насыбуллова: Три месяца назад я полностью изменила проект. Выставка должна была говорить о предчувствии худшего и о невозможности будущего. О моем собственном опыте насилия на улице и в семье, из-за которых я замечаю, как этого много вокруг. Казалось, что грядет что-то мрачное. Я прочитала Марка Фишера об утраченном будущем, а потом Квентина Мейясу про призраков и утвердилась в своих мыслях. Есть образ будущего из научной фантастики с летающими машинами и искусственным интеллектом, а есть реальная реальность, где нет какой-то этики для того, чтобы это было применено. Нет этики в вопросах экологии и производства, нет этики в человеческих отношениях и в отношениях человека и искусственного интеллекта. Люди друг друга объективируют, относятся потребительски, и я так же делаю, потому работаю с этим. Отсюда мрачные мысли и идея выставки. 

Рудык: Сложно было изменить проект?
Насыбуллова: Делать проект за два месяца сложно, но когда полились рекой свидетельства происходящего, я ни о чем другом не могла ни думать, ни говорить. Выставка заявлена как проект про гуманитарную катастрофу. Настоящая ситуация показала, что мой жизненный опыт ненормальный и некоторые установки внутри нашего общества ненормальные. Меня очень беспокоит, что множество людей, в том числе в моем окружении, пытаются это нормализовать, будто можно выстроить конструкцию, в которую просто впихнешь этот хаос и будешь спокойно жить. Я хочу вытащить этот хаос, вывернуть его наизнанку и показать в самых радикальных формах. Тем более что Вадим Сидур — антивоенный художник, я могу обратиться к этому историческому нарративу, который нельзя назвать фейком. Вадим Сидур — не фейк. И мы можем говорить о травме войны через его исторический опыт. Я как художница надеюсь, что моя образная часть будет преобладать над необходимостью выбирать правильные слова. Я чувствую странную иррациональную ответственность перед мертвыми людьми и не могу говорить от их лица, естественно, но мне хочется говорить, что они все еще с нами, как призраки в лесу. И что все эти убиенные жертвы заслоняют нам будущее. Пока мы с этим не разберемся, дальше не двинемся. 

Рудык: Я видела скульптуры кричащих женщин, но это не весь проект. Расскажи, что будет? 

Насыбуллова: Будет два зала, условно зал войны и зал мира. В обоих инсталляции. То, про что ты говоришь, это серия «Разгневанные женщины», часть инсталляции в зале войны. Они представляют изнасилованных на войне женщин, солдатских матерей, вдов, феминистское антивоенное сопротивление. То есть это очень масштабная часть сопротивляющихся войне. Разгневанные женщины — те, кто защищают солдат, и те, кто нападают на солдат. И все эти женщины хотят (и кричат, как и я), чтобы это все остановилось, люди не умирали, они транслируют некую коллективную силу, которую я в себе одной не могу найти. 

Рудык: А каков твой «мир»?
Насыбуллова: В зале мира серия мелкой пластики «Мертвые», по названию песни группы «Гражданская оборона». Я нарисую на стенах райский сад, такой рисунок я увидела в цыганском кишлаке в Бухаре. Его на стене своей комнаты оставил сбежавший преступник, он жил у цыган какое-то время после побега. Там очень жесткие условия для жизни: пустыня, правительство воду дает на один час в день, нет инфраструктуры. Цыган туда и сослали. А это изображение такое наивное, такое искреннее. Я решила взять его за основу, чтобы в соотношении с ним показать, чем мы платим за утопии — мертвыми. Было бы классно, если бы после просмотра рефлексия на тему насилия загорелась у зрителей маленькой лампочкой. 

Рудык: Думаешь, у художника есть способ управления зрительским воображением? Какого ты ждешь эффекта? 

Насыбуллова: Деструктивного для нормализации насилия, как бы самонадеянно это ни звучало. Ко всему привыкаешь, к плохому в том числе, тем более что история человеческой цивилизации — это сплошные войны. Легко перейти в режим «ну какие-то абстрактные территории завоевываем, как в компьютерной игре Heroes of Might and Magic III». 

Скорбь, сожаление и мысль, что нужно пытаться что-то делать, это единственно правильная реакция в моем мировосприятии. Меня пугает дегуманизация, удивляет, что люди не чувствуют эмпатии, ведь нормально испытывать ужас от происходящего, ненормально не чувствовать его. 

Рудык: То есть искусство может изменить человека, его мироощущение? 

Насыбуллова: Человек слишком сложно устроен, чтобы измениться, увидев некую картину на стене, но картина может помочь начать задавать вопросы себе, направить. Я в страхе и за свое будущее, и за будущее всех людей. Все прекрасное, что мы успели сделать в своей жизни, больше невозможно. Я пытаюсь это переварить и переработать, чтобы не молчать. |ДИ| 

ДИ 3-2022