Светлана Гусарова: Саша, ты работаешь с разными медиа, но в первую очередь известен как живописец. Тебя затронула та реактуализация живописи, которая произошла после консервативного поворота?

Александр Дашевский: Я верчу в другую сторону против заноса. Не могу сказать, что сильно поменял практику в связи с тем, что в отдельно взятой стране на административном уровне реализму вновь разрешили быть. Не стал себя от этого чувствовать ни лучше, ни хуже. Вопрос о месте живописи в искусстве сегодня вообще потерял остроту и насыщение: художники на одной и той же выставке показывают керамику, живопись, фикус сажают, пишут мутный стейтмент и читают стишки. В этом ряду живопись перестала быть фетишным объектом всеобщей любви/ненависти, и слава богу. Произошла демифологизация, деистерикализация. Результатом правого поворота стало избавление от прогрессистских риторик в современном искусстве. Человек, который говорит, что живопись несовременна, выглядит ретроградом. Современность сейчас несовременна. 

Гусарова: Твой внутренний процесс демифологизации живописи начался на проекте «Умеренная положительная динамика»? Когда рисовал обманки — вентиляторы, кондиционеры. Такая неживопись/необъект.

Дашевский: «Умеренная положительная динамика» — 2013 год, действительно начало этого процесса. Хотя задач по апологии живописи я тогда вроде и не ставил, интересовали другие аспекты. Как любой живописец своего поколения, я принимал участие в бесконечных обсуждениях на тему «жвали жуупись». До определенного момента в этих разговорах еще присутствовала страсть, потом они превратились в ритуальный бубнеж, нового сказать было нечего. 

Гусарова: Настало время переформулировать сами вопросы?

Дашевский: Ну да. Про медийную составляющую говорить нелюбопытно. Куда важнее, чтобы живопись наконец перестала существовать как объект сакральный и уравнялась с другими выставочными экспонатами — железом, чеканкой, маркетри и корягами. Это не история про иконоклазм, просто разжался мощный сфинктер, который в спазме с середины 1980-х, и желчь наконец-то пошла нормальным маршрутом. Сегодня ребром стоят другие вопросы, и они настолько ярко пылают, что надо соотноситься с ними, а не внутрицеховыми разборками. Профессиональные диалоги поставлены на паузу, и это многое определяет. Я недавно ходил в музей ART4 на замечательный проект художницы Matiush First. Отважный жест и со стороны художника, и со стороны куратора. Выставка делалась в другом контексте: нежный девичий мир оказывается сейчас явно в слепой зоне. Сложно переключиться с рычащей геополитики на тихий шепот. В 2021 году это был бы невероятный хитяра, в 2022-м проект попал во временной gap, из которого, как из ямы, вкрадчивых стонов не слышно. Таких же вопросов я жду и к своей выставке в ММОМА.

Гусарова: Расскажи про нее. Ты показываешь и новые, и старые работы, старых, кажется, больше.

Дашевский: Для меня это долгожданная и обетованная выставка, которая проходит в экстраординарной ситуации. Новых работ на ней действительно немного. В том числе из-за проблем со снабжением. Художественные материалы, необходимые для технологического процесса баночки приходится добывать… Это даже не параллельный импорт — это Индиана Джонс!

Гусарова: Это ты про краски?

Дашевский: Да про все! Химикаты, которые стабилизируют холст, всякие профессиональные клеи, реставрационные материалы. Я очень топлю за культуру производства, иначе через полгода произведение превращается в тыкву. Это неуважение к собственному труду и минус по карме. Работу нужно делать из того, из чего нужно. Ну а если этого нет… ну сделать столько искусства, на сколько хватает.

Гусарова: Твой технологический процесс многоделен: добавляешь тертый камень в краску, ищешь способы натяжения холста на фигурный подрамник, чтобы добиться идеальной поверхности…

Дашевский: Мне идеологически близок основательный подход. Искусство (живопись) такая временная капсула, в ней запаяно состояние тела автора. Это свидетельство, документ, замороженный танец, мистический двойник. Не должен замороженный танец становиться грязной лужицей под холодильником.

Гусарова: Качественно сделанная работа — редкий товар на отечественном художественном рынке, всегда в цене.

Дашевский: Отечественный арт-бизнес — капризная бабушка. Не стоит подстраиваться под его настроения. Старушка в маразме и сама не ведает, что ей надо. Для меня важна история про человекочасы. Перламутром обмотать какую-нибудь дрянь, залетевшую художнику в рапан, — это болезненно и не быстро. У моих работ есть вес, прочность, физико-механические качества, ими можно квасить капусту, ударить кого-то по башке. Они постоянно пытаются вылезть куда-нибудь, прочь от белой стены. Вообще люблю искусство, с которым можно проехать на трамвае или ванну вместе принять. Там оно смотрится неплохо, лучше, чем на конвенциональной выставке. А для этого оно должно быть прочным.

Гусарова: Получается, ты идеальный художник для музейного хранителя?

Дашевский: Да я просто идеальный художник: маниакальный, мнительный, наглый. Но трудолюбивый. Как термит.

Гусарова: Ты как-то говорил, что собираешься уйти от трудоемких вещей, в какую сторону подашься?

Дашевский: В прошлом году я больше занимался формами, находящимися между объектом, скульптурой, выставочным стендом и изобразительностью. Этот дрифт давно наметился, и на выставке это движение ощутимо. Это не ретропроект, не подведение итогов, скорее ситуация, напоминающая фильм «Необратимость» — когда повествование развивается от будущего в прошлое. Die Schere im Kopf рассказывает историю, используя работы, созданные за последние 10 лет. Уникальность современной ситуации в том, что она в буквальном смысле, на уровне воздуха и новостной повестки объясняет ту художественную и концептуальную форму, с которой я работал. Многое из 2013 или 2016 года кажется непристойно пророческим.

Гусарова: Дашь совет, как смотреть экспозицию?

Дашевский: Выставка построена по принципу лирического стихотворения. Есть несколько осевых рабочих метафор. Есть образ послания, обработанного цензором, внутренним или внешним, не понятно. Есть всякие упоминания мореплавания, такого неудачного, с воплями и молитвами в конце. Эти образы или голоса переплетаются, рифмуются, сближаются и отдаляются. Ну и, естественно, иначе это не был бы Дашевский, проект набит массой экивоков и красноречивых
умолчаний, порой совершенно неуместных и даже вызывающих. Если художника загнать в угол, он начинает его метить.

Гусарова: Вынужденное умолчание сильно повлияло на проект?

Дашевский: Сегодня глупо прийти в музей и спросить: где моя свобода художественного высказывания? То есть это важный, важнейший вопрос, но ответ на него настолько очевиден, что не стоит тратиться на метро и ехать его задавать. Такое положение вещей навязывает художнику ложную бинарную оппозицию. Поскольку играть в выбор из двух «плохо» — мне не нравится, я решил использовать эту ситуацию в качестве художественного медиума. Помните проблему с красками? Вместо говорения за и молчания против, я решил, что можно посмотреть, как цензура и самоцензура организуют поэтику.

Гусарова: Тема умолчания для тебя ведь не новая?

Дашевский: В моих произведениях последние лет десять тема дыры, зазора, отсутствия краев, утрат, того, что нужно додумывать, разорванностей, расслоений, умолчаний была одной из основных. Многие штуки, которые казались, в том числе мне самому, несколько пафосными в 2016 году — в 2023-м настоялись, дозрели; к ним подвалил такой наваристый контекст… Засияли работы, насосались окружающего хаоса, как комары, и сидят на стенах довольные. И выразительно молчат. Надеюсь, то, как строится выставка, позволит зрительно увидеть невидимое и ощутить пустоту там, где находится центр тяжести экспозиции. 

Гусарова: Это твоя режиссура или кураторов?

Дашевский: Совместная работа. Большую часть ответственности за результат несу сам. Но охотно поделюсь ею и с кураторами.

Гусарова: Мне всегда нравились названия, которые ты даешь собственным выставкам и тем, которые курируешь. «Die Schere im Kopf» звучит своевременно.

Дашевский: Прекрасное немецкое выражение «Die Schere im Kopf» буквально переводится как «ножницы в голове». Оно употребляется в двух значениях: первое — самоцензура, когда подгоняешь высказывание под воображаемый социальный стандарт, второе — коллаборационизм и оппортунизм, желание обкромсать себя под ситуацию. Надо сказать, что образ ножниц как инструмента цензуры имеет длинную и проработанную иконографию, например немецкая, английская карикатура XVI–XVII веков… В общем, работе ножниц и будет отчасти посвящена выставка. Любителям моих запутанных нарративов, а я таких знаю по крайней мере двух, будет чем заняться, разбирая ребусы и комбинации. Еще выставка напоминает живописные руины прежних проектов, будто кладбище погибших кораблей, образ романтический.

Гусарова: Раньше ты это называл своим «золотым фондом».

Дашевский: Это разные вещи. Золотой фонд — единицы хранения, чтобы наследникам было чем заманивать в Дашевский-фаундейшен, мемориальный музей-заповедник на Волге. А «кладбище погибших кораблей» — скорее про разные направления мысли, долгие текучие темы, проекты, которые, как и все вокруг, девальвировались, подверглись сомнительной переоценке и перекомпозиции. «Кладбище погибших кораблей» один из образов, на которых крутится весь механизм экспозиции.

Гусарова: Ты правишь в открытое море…

Дашевский: В маленькое злое закрытое море. В общем, этот модернистский образ корабля, любимый и в архитектуре, и в литературе, будет слегка проплывать по экспозиции, перевозить через Стикс или куда дальше.

Гусарова: Русский модернистский корабль…

Дашевский: Или философский.

|ДИ|

ДИ 1-2023