Предисловие редакции 2013 года

Вопрос, поставленный редакцией «Ракурса»: так что же составляет предмет искусства — картина или среда, которая ее рождает, по-прежнему, актуален.

Сегодня жанр реконструкции произведений, событий, атмосферы тех лет становится все популярнее, и точные наблюдения Дуни Смирновой при всей их фантазийности позволяют в несколько забронзо-вевших образах классиков современного искусства увидеть живые черты.

Предисловие редакции 1989 года

Вниманию постоянного и терпеливого читателя «Ракурса» предлагается странная вещь Дуни Смирновой, которую в английском резюме мы смогли обозначить только как «псевдоискусствоведческое полуфантастическое повествование о быте и нравах московского художественного авангарда» (простите, англичане!). Русских пояснений тем более не избежать. Почему письма? Что за имена? Откуда эта уверенность, что все все знают и понимают? Если речь идет о художниках, то почему не говорится об их произведениях? И наконец, почему публикация датирована 1995 годом?

Действительно, почему 1995? Может быть, перед нами давно знакомый жанр искусствоведческих мемуаров, и к 1995 году каждый образованный человек будет знать этих художников? Если допустить это хотя бы на миг, станет немного понятнее.

Никогда не рано писать мемуары. Благодаря воспоминаниям и письмам мы больше знаем об искусстве прошлого, чем о том, что происходит с нами. Вы думаете, что понимаете все, а через десять лет читаете о том, что все было не так и не знали вы всего-то одной существенной детали. «Ах вон оно что!» — говорите вы десять лет спустя. Хотя могли
бы сказать это и раньше. Так вот, письма Дуни Смирновой (или, ладно уж — сверхнаблюдательной, крайне ироничной и глубоко начитанной Н.) — еще одна возможность узнать хоть немного об этой параллельной нам жизни, прежде чем судить параллельное нам искусство.

Впрочем, сведения эти не даются даром. В соответствии с законами лайф-арта (искусства-жизни, жизни-искусства), то иронично, то восторженно, то устами своей лирической героини, то прикрываясь Музилем, то снабжая свои тексты полуфантастическим комментарием, не разделяя реальных и вымышленных персонажей, ведет автор свое слегка зашифрованное повествование.

Что это — насмешка над читателем? Не только. Нам почему-то кажется, что игра эта не забавнее реальности. Помещая своих героев в воображаемую обстановку «дома творчества» (очень отдаленно, туманно, на краешке фотографии, проявляется подмосковный «Сенеж»: озеро, обеды-ужины, мастерские и прочее), автор всегда лишь стремится к наглядности, дабы не описывать те действительно фантастические пути, которыми приходит к этому искусству каждый, кто все-таки к нему приходит.

Этюд в семи письмах с предисловием, эпиграфом и посвящением Звездочетову

...если бы представить себе собранным в одной голове все, что происходит в головах, составляющих человечество, она ясно обнаружила бы ряд хорошо известных функциональных дефектов, из которых складывается умственная неполноценность...

Роберт Музиль «Человек без свойств»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эти письма — назовем их автора н. — попали ко мне несколько лет назад.

Собираясь в длительное путешествие, Н. попросила меня взять часть ее бумаг и сохранить до ее приезда. Несколько месяцев назад, перебирая архив Н., я вдруг наткнулась на них.

Придя в восторг от своей находки, я тут же побежала к той, кому они были адресованы, с вопросом: можно ли их опубликовать? Целый вечер мы с ней просидели, перечитывая эти листки. Она поддержала мою затею, дополнив лишь одним: не стоит называть имя автора, так как кого-то эти записки могут обидеть. в то же время вымышленное имя выглядело бы диссонансом по отношению к реальным героям. Поэтому мы решили, что подпишу эти записки я, тем более что никогда не интересовалась живописью.

Авдотья Смирнова, 1995 год. Москва

Письмо №1

Милая Катя!

...Ты просила меня описывать все, что я здесь увижу... Каждый день у меня рябит в глазах от людей и событий. Если помнишь, по нашей с тобой классификации, художники занимали второе место по глупости среди людей искусства. Так вот угораздило же меня сюда попасть: по иронии судьбы, основной мой круг общения составляют художники. Смеюсь над собой, наблюдаю жизнь и «поступаюсь принципами», так как некоторые из них — умные...

Распорядок дня тут вполне санаторный, санаторность к тому же укрепляется постоянной манерой нарушать его. С утра, после завтрака, все разбредаются по комнатам или мастерским и работают. Ближе к обеду начинается хождение друг к другу, бесконечные разговоры с беглыми, но ревнивыми взглядами на работы, расставленные по углам. После обеда вновь работа, походы друг к другу, прогулки к озеру. Затем вечерний кефир. После кефира сладкие часы нарушения режима: изредка дебош, ночные посиделки, любовь, звезды и луна. Еще забыла тихий плеск воды...

... дружу я тут с художниками. Добавлю еще гадкое слово «авангардисты», чтоб уж сразу тебя напугать. Тут представлены почти все поколения «авангарда», но из «отцов» приятельствую я только с Дмитрием Александровичем Приговым...

Пригов славится своей манерой всех, даже малых детей, называть по имени-отчеству и на «вы». Это не ерни-чество, не пижонство, а определенная концепция человеческих отношений. Пригов — художник и поэт. К первому и второму они тут добавляют «концептуализм». Наиболее вразумительный ответ получила от А.В. Монастырского, сказавшего, что «концептуализм — это область искусства, изучающая связи между понятием, предметом и его обозначением».

И поскольку пишу я только тебе и все это сугубо конфиденциально, буду признаваться во всем, что чувствую, а не в том, что знаю. Таким образом, первое мое ощущение: концептуализм — это не искусство…Концептуализм, по-моему, это тип взаимоотношений
с миром, и с искусством в частности. Это не искусство потому, что как бы ничего не создается. Выбирается из общего потока жизни малый кусок — фраза, диалог, ситуация, звук, знак, штамп — лишается своего контекста и преподносится как объект, акция, картина и т.д. Ощущение странное. Во-первых, смешно. Почти всегда. Во-вторых, лишение живого пространства, в котором этот «отрезок» существовал, мгновенно умертвляет его. Концептуализм — это зафиксированный смех умерших минут. ...это остановка того мгновения, когда предыдущая еще не начата. В паузе всегда есть что-то неловкое, чуть-чуть смехотворное. И от этого искусства тоже какая-то неловкость остается. Неловкость незаполненного пространства, его безжизненность и некоторая холодность. Поэтому я говорю, что это способ мышления. Кроме того, концептуализм вызывает смех своей безграничной, страстной серьезностью. Пригов пишет очень смешные поэмы, но я ни разу не видела его смеющимся. То есть, наверное, он все-таки смеется иногда где-нибудь в углу с Кабаковым, но мы этого не видим. Впрочем, человек он крайне обходительный и любезный, излагает очень красиво, то есть особенно, не как все. ...Вместе с ним тут отдыхает его сын... Дмитрий Алексаныч (sic! — он так подписывает свои стихи) — отец в общем не только своему сыну, но и группе художников, называющих себя «Мухоморами». Очень интересные персоны они и вместе, и по отдельности. Меня всегда интересовали люди, которым не нравится все: не только порядки, приятели и т.д., а просто все: музыка, трава, небо, женщины, молодость, старость, ум, глупость, еда, дома. К тому же они художники. И писатели. А также поэты и музыканты. ...завтра перед завтраком
я обещала Звездочетову партию в теннис. Он тоже поэт и художник. Я немного влюблена в него...

Целую.

Дуня

Письмо №2

...Я тебе уже упоминала «Мухоморов». И по-видимому, недаром, т.к. они играют заметную роль в общей картине. Костя Звездочетов одно время тоже входил в группу, но костяк ее совершенно иной, чем подошло бы ему. Это Свен Гундлах и братья-близнецы Сережа и Володя Мироненко, которых различают благодаря тому, что у одного есть борода и машина, а у другого ничего такого нет. Я пока путаюсь, кто есть кто. По первому впечатлению идейным главой кажется Свен. Он больше всех тянет в ту сторону, которая определила не очень светлое лицо группы. «Мухоморы» занимаются соц-артом, хотя есть и другие названия. Они сами, например, считают себя концептуалистами. Может быть, это и концепт, но только вульгаризированный (хотя он и сам по себе вульгарен, как всякая смерть, своей прямолинейностью и однозначностью). Он целенаправленно сражается лишь с одной «фразой» — как сказал бы Гессе, «жестом» — с жестом социума.

...«Мухоморы» в этой своей войне похожи на детей или стариков, которые, решив для себя что-то, упрямо не желают слушать не то что доводы, а даже ответы. Любой звук по их поводу кажется заведомо неправильным, если исходит не от них...

Так что их деятельность мне кажется скучной. ...Мне нравится, как пишет Володя Мироненко. Вообще, с Мироненками легче, чем со Свеном, так как последний почти всегда разговаривает с тобой так, как будто бы ты перед ним виновата... Тут, правда, есть еще один подобный персонаж, художник Вадим Захаров, но он абсолютно цельное создание, точнее, воспроизведение милновского Иа-Иа, Впрочем, практически все персонажи «Винни-Пуха» здесь присутствуют — хоть завтра ставь спектакль.

...буду писать только о приятном. Приятное — это: 1. Никич с Саней. 2. Шутов. 3. Звездочетов. 4. «Чемпионы мира». Со Звездочетовым ты уже немного познакомилась, остается добавить самое главное: он очень хороший художник и замечательный поэт. Он рисует мальчишей-кибальчишей, как они воюют; еще он рисует фрукты и овощи, в общем, его тема — большие и малые мужские радости. Очень яркие краски, четкий рисунок добавляют этому такой пафос, что, глядя на его ананасы, вспоминаешь настоящие пиры и думаешь: «Да, были люди в наше время!» Стихи не менее пафосны. Вообще, разгул героизма в творчестве Звездочетова в сочетании с маленькой невзрачной фигурой делают его подлинным полководцем. Были у него и солдаты, верные рыцари — группа молодых художников, называющих себя «Чемпионами мира», но с тех пор как Звездочетов удалился от ратных дел, а вернее, понял, что он прежде всего поэт, а поэт воюет один, — с тех пор командование ими принял на себя Гия Абрамишвили, молодой выпускник факультета журналистики. Под его началом «Чемпионами» служат юный врач Андрей Яхнин и тоже юный, но уже свободный художник Борис Матросов. Все трое — «отличные парни, настоящие мужики, молодые и сильные, талантливые, и вообще за ними как за каменной стеной, потому что главное, чтоб здоровье было, а остальное приложится». Вот в таком стиле они и работают. Мне уже подарено два произведения их кисти — портрет Рональда Рейгана и романтическое полотно «Eau du toilette», изображающее сортир в их мастерской.

Авдя

Письмо №3

Никич мне рассказывает, как он себя «на жизнь тренировал». Господи, люди такие несчастные создания — для того чтобы быть хорошим, столько сил требуется! А тут с этим вообще тяжело и все друг друга осуждают, и язвят, язвят, язвят… Гадко, нехорошо. И ты знаешь, что страннее всего, ведь они все рисуют романтические картины. Диапазон романтизма колоссален — от героизма и страсти до иронии, скрытой за наивностью. Причем, как ты понимаешь, и страсти, и ирония — выбранная роль, «имэджинизм», так что они легко обратимы до противоположности. Здешнее искусство поражает меня тем, насколько оно ритуально-ролевое. Наивная линия наскального рисунка или запутанно-строгая композиция свитка иероглифов — все это попытки создать свою вселенную, мир с центром в себе путем ее придумывания, бесконечного варьирования однажды выбранной картины мира. В этом есть эгоистичная детская храбрость, отличающая авангард, суровая, культивируемая в себе наивность существа, заставившего себя уверовать в то, что он сам создает себе свою жизнь, строит мир и Бога по образу и подобию своему, а не наоборот. Именно поэтому древняя, дремучая ритуальность и лукавство человека, создавшего себе Бога и при этом ревностно поклоняющегося ему всю жизнь, делая вид, что забыл, навсегда забыл тот день, когда он этого Бога придумал. Есть на этих людях, что бы они ни делали, трагический отпечаток «верующих атеистов»: «Мухоморы», иронию доводящие до страсти, «Чемпионы», низводящие страсть до чистой иронии, «концептуалисты» с их мрачной холодностью к предмету их изучения (то есть к жизни), наконец, Шутов с иронией ледяной и вычисленным гротескным романтизмом — они все, все до одного, так или иначе воздвигли целый пантеон романтизма и с мрачной веселостью циников, знающих цену романтизму, поклоняются ему. Вообще пора, по-моему, реабилитировать для искусства понятие цинизма. В нем есть не только прелесть и обаяние. Я, например, убеждена, что циник изображающий — романтик. Не хмурь брови, но ты же знаешь, что талантливая имитация всегда вызывает у меня больше восхищения, чем подлинный порыв. В имитации есть отрешенное глубокое знание своего предмета, ирония, но и подлинная нежность к нему. Мужчина, презирающий женщин, ценит их больше и лучше, нежели влюбленный и восторженный юноша. Так и эти художники, смеясь над канонический красотой или над обывательскими представлениями, ценят и любят и красоту эту, и обывателя в сто раз нежнее их пламенных апологетов. Держу пари, что Джоконда вызывает куда больше чувств у того, кто пририсовывает ей усы и очки, чем у того, кто лишь благоговеет перед ней. ...И пишу я тебе это лишь от странной смеси жалости и восхищения, которую они у меня вызывают. Жалости от того, что сами они знают цену того, что проповедуют (авангард, поставангард, постмодернизм — бред, безумие, претензия на нечто новое или менее нелепая апелляция к древности). Как вообще в конце ХХ века у кого-то еще язык поворачивается проповедовать, декларировать, вообще чем-то последовательно заниматься... Как еще взбредет кому-то в голову, что мы смеем и даже должны (!) оставлять какие-то следы, тогда как нужно накрыться лопушком, лепестком, травинкой и дрожа молиться за то, чтоб за наши «следы» не впаяли нам по полной программе. И они, несмотря на это, а может быть, именно поэтому храбро берут на себя тяжесть громче всех кричать, больше всех «следить», быть заметней всех. Уух!

Д.

Стоп. Пауза

В этом сравнительно небольшом кружке все знают всех, и каждый от всех заряжается. Любая работа непременно подвергается репродуцированию или пародии. Одна картина подмигивает другой. Любой намек тут же расшифровывается.

Происходит мгновенная перекличка смыслов, завязывается цепь взаимных отражений. В этом традиции глобальной тусовки, всеобщего братства, поддерживаемого перед лицом недавней внешней агрессии. Не стараясь быть абсолютно понятными для всех, эти художники успешно писали картины и тексты друг

Для друга. Отсюда и особый тип художественной критики, в котором жизнь художника и его творчество не разведены, а составляют единое целое. Здесь не поймешь, что важнее, что составляет предмет искусства: картина или среда, которая ее рождает?

Конец паузы

Письмо №4

...Свен организовал ВИА «Среднерусская возвышенность» (наконец сбылась его мечта — вечное соло). «Чемпионы мира» объявили о начале ночного образа жизни — они теперь днем спят, а ночью заняты активным отдыхом: ходят по гостям, купаются, снимают кино, моют скалы (чтоб чистые были). ...Костя Звездочетов пишет с утра до ночи стихи, жжет их. Во дворе столовой вырыл яму, куда сливает кефир и выпускает жареную рыбу. ...Пригов — отец родной. Он руководит работой, инспектирует мастерские, сам тоже рисует картиночки, в общем, папа Карло, плавно переходящий в Буратино. Вадик Захаров, как всегда, ходит злой и мрачный, видно, слоны, которых он рисует, действительно «мешают жить». Но самое ужасное, что они мешают жить уже не только ему — с ним теперь просто невозможно разговаривать! Я у него как-то спросила: Вадим, я вас чем-то обидела?» А он говорит: «Нет, просто я такой человек». Какой такой? А Никич с Саней еще этих сумасшедших подзуживают: молодцы, мол, ребята, с вами, мол, весело....Горящие глаза, размахиванье руками, разговоры об искусстве — на уровне того, кто у кого что украл, кто что куда продал, где взять подрамники, кто когда спятил. Вывод у всех один: «Я больше ни с кем не делюсь, не дружу, не люблю, не жалею, не зову, не плачу». Начало касталийской агонии…

Целую. Жду.

Авдя

Письмо №5

...Сведения о мистике куда важнее самой мистики, а наблюдение серьезней участия. Участник вызывает жалость и удивление наблюдателя, художник — ученого. Наглость таланта, глупо верующего в свою уникальность. Предмет изучения вызывает некоторый трепет и умиление, сам же этот предмет сердито отвергает столь унизительные для него чувства, но и рад им, так как хоть и неприятно быть изучаемым, но лестно. Художник старается не обращать внимания на процесс изучения и лишь констатирует факт его. От этого замкнутая жизнь внутри цеха, старания выработать общие цеховые законы, создание псевдомистиче-ского братства с общим трагизмом, общим нетрагизмом.

На основе искусственно собранных общих свойств, специально насаждаемых среди всех членов цеха, объявить о возникновении нового вида (искусства, художника, сознания…). Умалчивая о том, что вид был искусственно выведен, представить его как естественное и даже закономерное образование. Авангард не может быть ни естественен, ни закономерен. Абсолютно искусственный вид, но необходимый, долгожданный и спасительный препарат для лечения непредусмотренной и не исследованной новой болезни — нового века. И чем больше изучается эта болезнь, тем больше препарат модернизируется, лечит от одной болезни и постепенно вызывает другую.

...Художественное сознание изощренно и наивно претендует на истощение, но каждый день вынуждено выписывать новые рецепты. Болезнь излечима, но лекарства провоцируют новую. ...И создание ритуала, ролевые нагрузки необходимы для того, чтоб имитировать мистику (один из путей — обретение трагизма), а через нее уверовать, забыть об имитации, о боге собственного изобретения. И опять же убедить себя и других в естественности. Это искусство находится в самых запутанных отношениях с миром.

...вечное «предчувствие» авангарда, вечное сознание, что это все — в преддверии чувства, мысли, главного. И это вечное обращение вперед и нетерпеливое отмахиванье от прошлого приводит не только к ежедневным открытиям и экспериментам, но и к сознательной и, как всегда, культивируемой небрежности в настоящем. Им все еще предстоит — и это, пожалуй, единственное, во что они искренне верят. Быть может, именно в этом заключена причина раздражения, которое они вызывают у нас, тех, кто живет в несуществующем настоящем.

Вот так.

Дуня

Письмо №6

Искусствоведов они тут втайне презирают (есть, конечно, свои, родные, вроде Бакштейна, выпестованные и вскормленные общей жизнью). Впрочем, сами искусствоведы в этом и виноваты... Изучают, называют, определяют: трансавангард, поставангард, неогео, «новые дикие» — зачем это все? Отними у Энди Уорхола его жизнь, биографию, и его работы потеряют половину своего обаяния…

...Мне последнее время кажется, что единственный способ писать об авангарде — это писать нечто вроде мемуаров, а не искусствоведческих статей. Важны люди, события, жизнь в искусстве и вокруг него, а само их искусство, вырванное из жизни, чахнет. Все это «контекстуа-лизм». Занимательна не столько картина, сколько история ее, вокруг нее, и Бог знает, переживает ли она века без мемуарной кожуры, защищающей ее от высыхания. То, что называют лайф-артом, состоялось здесь во всем и всегда. Разделить — значить убить и то и другое. А искусствоведы разделяют. Видимо, должно быть какое-то свое искусствоведение, лайф-артистское. Не наука, а литература… Из всех, кого я здесь встречала, понимает это только ленинградец Миша Трофименков, пишущий о художниках и их жизни. Наш зритель-читатель лишен очень важной вещи — знания того, что звезда ела сегодня на завтрак. У нас этот нездоровый интерес к жизни богемы оттого и есть, что здоровый не удовлетворен. ...нужно ощущать человека искусства живым, тогда и его искусство тебе гораздо понятней.

Целую.

Д.

Письмо №7

Соц-арт в нашем искусстве имеет абсолютно ту же эмоциональную окраску, что и сочиненные интеллигенцией блатные песни. Желание искусственно достигнуть того идиотизма, который является уже не качеством, а даром, талантом. Дурак — это совершенно особенный способ познания мира. Желание быть дураком — многовековое чувство российского интеллигента. Надо сказать, почти всегда ему это удается, причем во всех без исключения случаях он оказывается не тем дураком, каким хотел быть. Происходит это из-за неумения осознавать собственные желания. «Мухоморы», например, вряд ли формулировали цель своего творчества как желание гармонии с данным социумом. А в их живописи это желание абсолютно ясно. И вот вам результат: людей, более напоминающих своим обликом и манерой общения членов месткома районного дома культуры, я не видела.

...Кого только не называли у нас формалистами! И ведь были среди них и те, кто формой не владел, и те, кто ею просто не интересовался. Вообще, текст (в том числе и живописный) — это разве форма?.. Вовсе не форма. Формы, может, вообще нет. ...Шутов создает этнографию будущего. Его картинки — это предметы будущих раскопок, намеки и указания, по которым реконструируют прошлое. Но так как это конструирование всегда примерно, то и картины эти «около настоящего», с заведомыми, задуманными ошибками, предвосхищающими возможность неправильного прочтения текста полусгоревшей летописи. Шутов пишет исконный оригинальный текст, как перевод или реконструкцию.

...При этом выясняется, что оригинал не просто утрачен — его нет в природе (привет от Кедрова, пишущего «комментарий к отсутствующему тексту»). И это не только у Шутова, так или иначе этим занимаются здесь все: изобилие текста у Кабакова — это тот же «комментарий», концептуализм весь на нем построен, так как отрезок, вырванный из контекста — «комментарий» к отсутствующему тексту. Липкие уродцы Вадима Захарова тоже «комментируют» некие пространства и события, которые для данной картины — в прошлом (или просто неизвестны). Звездочетов занимается тем, что «черную дыру» заклеивает клеенкой с ананасами и бананами. «Чемпионы мира» — это уж просто пир во время чумы, повторенный в форме фарса. Легко быть чемпионами мира, в котором, кроме вас, никого нет! И что за всем этим? Им, наверное, хотелось бы услышать: черный квадрат. Что ж, это вариант. Но неверный. Все несколько смешней и печальней; тоже в форме фарса… Черная точка. Просто точка. Много чего содержащая, много чего предлагающая, позволяющая как угодно гадать о предшествующей фразе — до бесконечности. Только вот следующая может к ней никак не относиться, потому что впереди ничего — то же самое; и с трагизма слетают кавычки, потому что точка точка и есть. ...Может ли точка взорваться, как Вселенная? Вроде должна. Только от ее бывшего содержания ничего не останется. А может, эта точка — просто поперечное сечение прямой, которую мы не видим? Может, и так. А может, все дело в том, что мне здесь грустно и я хочу домой к картинкам Кулакова и Бойма? Не знаю.

Вернусь ли?..

А.С. 1988

ДИ №6/2013