Лия Адашевская. Хотелось бы поговорить о вкусе, но не об ощущениях «горький, сладкий, соленый, кислый», а о том, что мы связываем с категорией эстетического и даем оценочное суждение. Мы говорим: хороший вкус, плохой, а порой и вовсе определяем нечто как безвкусицу. Рассуждая о вкусе, в первую очередь принято упоминать о Канте. Его отношение к проблеме вкуса сводится к следующему: нет общего правила, которое бы нормировало вкус, но вкус всегда предполагает, что такое правило может существовать. В результате вкус — это то, о чем люди спорят и никогда не могут договориться.

Александра Сухарева. Я думаю, что вкус можно понимать как медиум власти. Мы узнаем друг друга как носителей одних и тех же ценностей. Например, буржуазных — у Канта. Это процесс институциализации культурных ценностей, предпочтений и становления социальных сущностей — вроде класса. Вкус, как невидимая граница, предполагал суверенность класса. В этом смысле вкус никогда не нейтрален. И как медиум власти вкус не заметен сам по себе, видны только последствия выбора. На примере почти любого музея-усадьбы можно проследить, какие существуют реконструкции интерьеров девятнадцатого века. Объекты, казалось бы, «аутентичные», принадлежали в прошлом, скажем, промышленнику, собирателю «ценностей и древностей», но атмосфера остается непроницаемой. Всегда присутствует либо гротеск, либо дискретность… Необузданные эстетические привычки разных эпох спорят. И разглядеть буржуазное в эстетической суверенности сегодня уже невозможно.

Лия Адашевская. Любопытно, что в восемнадцатом веке, например, ширина кружев, украшавших женские платья, варьировалась в зависимости от принадлежности к тому или иному сословию. Причем это было закреплено законодательно. Поэтому трудно не согласиться с Пьером Бурдье, определявшим вкус, как «маркер» класса.

Нина Березницкая. Но вкус связан и с формированием идентичности, одновременно и как индивидуализация через «стиль», и как групповая идентичность. Разделение на «своих» и «чужих» идет через опознание схожести и различия предпочтений.

Лия Адашевская. Но насколько индивид свободен в своем выборе? В работе «Различение. Социальная критика сужения» Бурдье, анализируя стили жизни и суждения о вкусе различных социальных групп, тесно связывает вкусовые предпочтения с уровнем образования. Свои рассуждения он распространяет и на восприятие искусства, отмечая соответствие социально признаваемых иерархий течений, стилей, школ в искусстве и социальной иерархии потребителей. И таким образом, даже если мы пытаемся уйти от классового подхода (в смысле социального происхождения), то вкус как медиум власти остается, в данном случае интеллектуальной власти.

Александра Сухарева. Наверное, говорить о таком детерминизме сегодня сложнее. Современный человек почти обречен быть осведомленным. Но в целом никто не классифицирует себя так, как субъект, когда он выбирает, как ему выглядеть, что читать, говорить и прочее. Поэтому можно сказать, что индивид сам становится институцией, соглашаясь на это, осознает он/она это или нет.

Лия Адашевская. Хотелось бы затронуть такое понятие, как «плохой вкус». Мне нравится остроумное определение Андрея Ашкерова: «Плохой вкус — это стремление к хорошему вкусу».

Александра Сухарева. Сам вопрос о вкусе интересен. Почему он возник сейчас? Можно ли этот вопрос понимать как желание переопределить смысл, который стоит за привычным понятием вкуса, например через этические категории? Или как желание раскрыть механику суждения, ведь вкус связан с суждением? При этом вкус — особое суждение, которое натурализует, предъявляет себя как естественное, автоматически. Для такой операции, в принципе, вопрос о человеке является странным, ненужным, так как узнавать могут и автоматы. Но способность судить, наверное, это способность и себя под вопрос ставить. Или этот вопрос возникает как реакция на то, как власть сегодня «изобретает» новый вкус? И этот аппарат различения подается как критический?

Нина Березницкая. Рассуждая о плохом вкусе, мы автоматически становимся на тоталитарную позицию, наделяя себя правом оценивать и навязывать критерии дурного и хорошего. И разумеется, мы находимся на стороне хорошего вкуса, это позволяет нам считать не только свою позицию верной, но и нас самих наделяет положительными свойствами.

Лия Адашевская. Нам действительно сегодня трудно говорить о плохом вкусе еще и потому, что современная культура реабилитировала его. Не без помощи современного искусства, которое работает с пошлостью, дурным вкусом. Так, на Фейсбуке, когда спорили о современном искусстве, затронули и вкус. Так вот, Юрий Альберт написал: «…у кого есть “вкус”, для этой профессии не годится». Это он о профессии «современный художник». Многие поддержали.

Александра Сухарева. Да, социальная индульгенция обретается в один клик. Но «дурной вкус» все же часто оказывается маркером, который используется в экономическом смысле. Иначе говоря, когда кто-либо называет некую отрасль знания, какой-либо взгляд на проблему чепухой, это часто говорит о желании обосновать свою позицию, а значит, и культурные ценности, с ней связанные. Когда одни идеи на рынке культурной конъюнктуры стоят дороже других. Это позволяет говорящему удерживать границы культурного суверенитета в текущем моменте. Так, тэг «дурной вкус» существует в субординации к чему-то. То, о чем я сейчас говорю, — явление ситуативное и в целом проявляется сегодня как автоматизм. А современное искусство не реабилитирует плохой вкус, а занимается деконструкцией того, что усваивается в повседневности без лишних вопросов. Искусство вопросы ставит, не снимает.

Нина Березницкая. Глобальные технологии требуют глобальных идей: поскольку у нас есть Интернет, любая идея проверяется на огромной аудитории в кратчайшие сроки. Количество просмотров не свидетельство того, что самое популярное — самое дурное, но все же наибольший интерес вызывают простые и понятные формы во всех видах искусств, не без исключений, разумеется. При этом глобальные смыслы меняют медиумы: большая литература отдала их телесериалам.

Александра Сухарева. Я думаю, сегодня мы не можем говорить о монолитном вкусе, хорошем или плохом. Повседневность слоится… В культуре остается историзм. Есть определенная блокада в воображаемом, когда культурные паттерны прошлого бесконечно возвращаются. И в то же время, да, здесь проявляется качество глобальности.

Лия Адашевская. Как заметил Эмиль Дюркгейм, в каждом из нас живет «вчерашний человек», поскольку настоящее лишь в незначительной мере сравнимо с прошлым, откуда мы родом и где сформировались. Мы не рефлектируем прошлое, так как оно инкорпорировано в нас, составляет наше бессознательное. И эти культурные паттерны, составляющие бессознательное, в ситуации «конца истории», отсутствия четких ориентиров относительно ее дальнейшего развития переносятся, если не в будущее, то, по крайней мере, в настоящее.

Нина Березницкая. Показательно увлечение сегодняшних молодых людей музыкой нашего детства, эстрадой восьмидесятых, которая прочитывается ими совершенно иначе — безоценочно ко времени, они не видят там идеологической нагрузки. Для них все в одном семантическом ряду — Антонов, «Аквариум», «Аукцыон», «Лед Зеппелин». Я разговаривала недавно с молодыми музыкантами из группы « НонАдаптанты», у них в «одном флаконе» фолк, панк, рок и т.д. К хитам восьмидесятых они, по их словам, относятся «с ностальгией и тихим теплым чувством». Откуда эта ностальгия у двадцатилетних к временам, когда их и в проекте не существовало?

Александра Сухарева. «Память о том, где меня не было».

Лия Адашевская. Этот же историцизм мы наблюдаем сегодня и в моде, при том, что она всегда нацелена на новое. Что естественно, поскольку мода — это индустрия. Но в контексте нашего разговора это еще и область, где не только работают механизмы различения, но и происходят попытки удержать именно оценочное суждение. Ну, например, в прессе часто встречаются статьи «Самые безвкусно одетые знаменитости».

Нина Березницкая. Если рассуждать на примере моды, то дурной вкус — это прошлогоднее. Прошлогодняя мысль, воплощенная в покрое рукава, дурна, потому что ее время истекло. А в музыке таким примером может служить «вечнозеленые» популярные жанры, такие как шансон: они плохи, как устаревшие и вторичные формы. Это давно додуманная, завершенная и исчерпанная мысль, тянущая назад. Уже наступило следующее время. Мода — это отношения со временем, она воплощает идеи настоящего.

Александра Сухарева. В моде идеи выходят на мощные производственные обороты в отполированном и легко потребляемом виде, поэтому, несмотря на то что у этой культурной индустрии могут быть критический импульс, амбиции говорить о текущем моменте, есть амбиции предъявлять, что есть другая, альтернативная игровая (и, возможно, поэтому кажущаяся радикальной) социальная реальность, этот мир остается миром институциализированного сознания и не имеет ресурсов для творчества как такового. Есть амбиции соревноваться с современным искусством, которое все-таки — прежде всего критический проект, разоблачающий свои приемы, а не очаровывающий ими.

Еще мне кажется, образ — чрезвычайно важная категория. Это то, что буквально полагает нас. Когда мы смотрим на изображение, необязательно портрет, или слушаем музыку, здесь есть место отклику, отражению, которое необходимо зрителю, чтобы существовать социально, находить свое основание. Это справедливо и для искусства, и для креативной индустрии. В некотором смысле это ответ на вопрос, кто я. Креативная индустрия масштабно обеспечивает эту потребность знать. Но факт: мода проклята дарить только социально ожидаемые образы, то есть вызывающие эффект массового резонанса. Они способны «склеивать» индивидов в сообщества благодаря единогласности мнений. Но драма состоит в том, что это остается сезонной маскировкой отчуждения всего от всего в расслоившемся мире.

ДИ №6/2013