This is the end

Beautiful friend

The Doors

Если довериться Фукуяме, то либеральная демократия знаменует благородный финал истории развития человечества. Стремиться больше не к чему, главное — не потерять это наиболее благоприятное из всех существовавших обществ в результате бессмысленной борьбы. Либеральная демократия, по мысли Фукуямы, обеспечивает торжество свободы личности при суверенитете народа. Правда, сегодня вопрос о суверенитете не представляется столь очевидным. Мало того, что это конструкция политической философии Нового времени — ее гобссовской линии, если угодно, это еще и то, что завоевывать уже не нужно. Мы все давно познали прелести и ограничения суверенитета. Сейчас на повестке дня стоит более острый вопрос о формах взаимодействия этих самых суверенных государств, когда на смену единству народа приходит плюральность новой массы, так и называемой — множество. Иными словами, суверенные государства испытывают огромные трудности, когда приходится иметь дело с новой глобальной реальностью, а это потоки иммигрантов, беженцев и проч. Суверенный народ уступает напору свободно распределяющегося множества.

Арт-критика, со своей стороны, постулировав конец автора, вернее, бездумно повторив этот тезис вслед за французскими постструктуралистами, некоторое время назад оживилась: оказывается, автор возрождается, и пример тому — такие задушевные художники, как, скажем, Софи Каль. Это, конечно, удивительное заявление. Софи Каль как концептуальный художник все время подчеркивает различие между собой как человеком и персонажем, над созданием которого она кропотливо работает. Как известно, Каль пишет обширные тексты-пояснения, и в них она излагает свои соображения от первого лица. Неужели сегодняшние критики настолько простодушны, что не только покупаются на ее исповедальный тон, но еще и путают персонажа с автором? Остается только недоумевать.

С другой стороны, вроде бы все сошлись на том, что мы переживаем конец искусства. Да, в этом есть какая-то приятная многозначительность, учитывая, что тезис этот восходит вроде бы к Гегелю (мы можем только полагаться на записи его ученика). Упадок красоты, а главное — распавшееся единство истины не могли не привести к тому, что искусство стало мыслиться как принадлежащее всецело прошлому. Сегодня этот тезис получает новое развитие: так, Данто не только провозглашает искусство после конца искусства, но и связывает этот самый конец с завершением большого нарратива, а именно самой истории искусства. Искусство продолжает создаваться, но в условиях, когда представление о его исторической принадлежности — о его истине — теряет под собой какие-либо основания.

В принципе такой подход к проблеме во многом справедлив, особенно если акцентировать здесь понимание того, что, говоря о конце, мы не имеем в виду смерть как абсолютное завершение чего-то. Надо признать, что от психологических ассоциаций, связанных с этим словом, отделаться невероятно трудно. И тем не менее смерть автора, субъекта и даже самой истории — все это, конечно, страшно далеко от поминального звона. С одной стороны, можно говорить об исчерпанности определенного понятия — той же истории, к примеру. Ведь даже если признать, что история кончилась, мы будем вынуждены обратиться к иному способу концептуализации времени, и тогда, как предположил Жак Деррида, нам придется задуматься над тем, что такое событие. (У самого Деррида событие связано с прерыванием исторической непрерывности — реальной или же предполагаемой: событие — это возможность радикально иного; оно не вытекает из предпосылок, укорененных в сегодняшнем дне.)

С другой стороны, провозглашение конца — это, как ни парадоксально, проявление нашего неодолимого стремления к периодизации. Мы не можем не периодизировать, как замечает Фредрик Джеймисон. Если отказаться от этой практики, тогда придется постулировать разрыв или разрывность, которая сама незамедлительно превратит
ся в еще одну разновидность периодизации. Вообще говоря, время предстает для нас в пространственной форме отрезков, и, сказав однажды «пост-», мы спешим повторить — иногда то же самое слово. Отсюда такие монстры, как «постпостмодернизм» и тому подобное. Это значит, что после конца обязательно что-то продолжается. Мы еще не знаем, что это, но уже уверены в том, что необходимо отвести ему какое-то место. Так оно и происходит постоянно.

Напоследок зададимся вопросом о том, в каком состоянии пребывает нынешняя арт-критика. Это конец или начало? Или и то и другое? Трудно сказать. Мне кажется, что арт-критика (возможно, как и философия по Гегелю) всегда запаздывает — искусство уже завершило свою работу, и вот в этот сумеречный миг на сцене появляется арт-критик. Как и философ, он не может «омолодить» некую форму жизни, ставшую старой, — он может ее описать. Философ прибегает к услугам понятия, чтобы воздать должное достигшей зрелости действительности. А что имеется в распоряжении у критика? Как ни странно, тоже понятия. Необходимо признать, что на этом этапе мы исчерпали потребность в критическом анализе их произвольного (а порой и сумасбродного) употребления. Стало быть, наш проект завершен. Как пишут в фильмах, дублируя словами то, что и так уже состоялось на уровне изображения, «The End». Или это начало чего-то другого? Поживем — увидим.

* В.С. Высоцкий.

ДИ №6/2013