Переодевание в одежду противоположного пола — один из сюжетов русской сатирической прозы второй половины XVIII века. Сцены с мужчинами в женском платье наносили ощутимый удар и по нормативной эстетике классицизма, и по его гетеронормативности. Неслучайно описания подобных «скабрезностей» встречаются исключительно в низких жанрах классицистической литературы: романах, сказках, новеллах и сатирах. К «низменности» эстетической добавляется еще и гендерная инверсия, переворачивающая, высмеивающая и пародирующая канонические гендерные роли мужчин и женщин, вещь с позиции классициста и просветителя-нормативиста недопустимая. Бросать подобный вызов (гетеро)нормативности могли лишь литературные «хулиганы», как, например, Михаил Чулков.

Уже «Письмовник» (1769) Николая Гавриловича Курганова содержал «Повесть потешную о педанте», где описывалась однополая близость дурака-педанта и переодетого в женское платье конюха. По сюжету, ученый педант становится жертвой розыгрыша судьи и его компании, пообещавшей ему ночь с прекрасной девушкой.

Игра с переодеванием мужчины в женщину становится более изощренной в плутовском романе Михаила Чулкова «Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины» (1770). Роман рассказывает о похождениях куртизанки Мартоны, которая меняет любовников и мужей ради денег и любовных утех. Так, выйдя замуж за пожилого подполковника, она продолжает встречаться со своим молодым любовником Ахалем. Но чтобы обмануть мужа, она придумывает переодеть Ахаля в женское платье, выдав его за сестру и обеспечив тем самым частые встречи прямо под носом у ревнивого мужа. Примечательно, что Мартона и сама начинает путать женский и мужской род любовника: Ахаль в ее рассказе предстает то как «он», то как «она».

Мужчина, переодетый в женщину, в постели с женщиной — сюжет еще одной повести той эпохи — «О несчастных приключениях купецкой дочери Аннушки» из сборника авантюрно-плутовских рассказов с рамочным сюжетом «Похождение Ивана гостиного сына» (1785–786) Ивана Васильевича Новикова. В ней семинарист Иван проникает под видом горничной к Аннушке, которая сама затаскивает ее (его) к себе в постель и с радостью обнаруживает обман. Любовники живут под траве-стийным прикрытием довольно долго, обманывая окружающих, ведь, как признается Аннушка, «Иванушка мог идти в женском платье за самую пригожую девушку»1.

Разумеется, за приведенными примерами стоит смеховая культура, известная еще средневековому карнавалу. Об этом пишет Михаил Бахтин в своей работе «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса»: смешение и как следствие упразднение бинарности мужского и женского было одной из целей средневекового карнавала. «Карнавал празднует уничтожение старого и рождение нового мира — нового года, новой весны, нового царства. Уничтоженный старый мир дан вместе с новым, изображен вместе с ним, как отмирающая часть единого двутелого мира», — пишет он. — Мы видим это прежде всего в одежде участников. Мужчины переодеты женщинами, и обратно, костюмы надеваются наизнанку, верхние части одежды надеваются вместо нижних и т.п.».

Однако смеховая культура инверсии сексуальных и гендерных ролей, о которой писал Бахтин применительно к Средневековью, в век Просвещения приобретает другую оценку. За архаичной средневековой смеховой культурой в указанных нами текстах проглядывает новое, нормативное отношение к гендерным ролям. Его мы видим у Йоганна Вольфганга Гете. В эссе «Женские роли, сыгранные мужчинами в римском театре» (1789) он пишет об изменении гендерного порядка мира, на который решается мужской трансвестизм.

Жесткую отповедь трансвестизму дает английский писатель Джозеф Аддисон (1672 –1719), считающийся основателем английской журналистики. Людей, нарушающих гендерный код одежды и надевающих одежду противоположного пола, Аддисон называет не иначе, как гермафродитами. Будучи грубым нарушением гетеронормативности, трансвестизм для него — это признак как физической, так и моральной чудовищности. В журнале «Зритель» («Spectator») за 1711 год Аддисон дает гневную отповедь женщинам, носящим мужскую одежду: «шляпу с пером, камзол наездника и парик» или даже просто позволяющим себе завязывать волосы сзади — «отчасти подражая противоположному полу». «Я уже неоднократно высказывал свое недовольство таким нескромным обычаем», — негодует Аддисон, сетуя, что все равно Лондон продолжает кишеть этими «женщинами-кавалерами».

Впрочем, как раз в те годы, когда Аддисон в Британии негодовал по поводу нарушения женщинами их гетеронормативного дресс-кода, в России, переживавшей реформы Петра Великого, этот нормативизм рушился с завидной силой. Первая русская императрица, жена Петра, Екатерина I изображалась вместе со своими фрейлинами в образе амазонки — женщины-воительницы, способной стать рядом со своим мужем-воином. По мнению американского исследователя Джона Александра, этот исторический контекст Петровских реформ «смягчил политический и социальный импорт эмансипации и европеизации женской элиты»2 в России. Активная экспансионистская политика России, вышедшей в XVIII веке на уровень великой европейской державы, создала мужеподобные образы воительниц-амазонок четырех российских императриц: Екатерины I, Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Екатерины II3.

Однако вернемся к Аддисону с его жестким разделением гендерных ролей в рамках мужского и женского дресс-кодов. Мужской и женский пол, по его словам, должны всегда внешне отличаться друг от друга. «Я считаю совершенно необходимым сохранять разделение между двумя полами и обращать внимание на любые вторжения одного в другой», — пишет он в 57-м номере «Зрителя» за 1711 год. В этом же эссе Аддисон развивает свою доктрину разделения полов, описывая женщин как «слабый, нежный пол», призванный «умиротворять мужчин», в то время как мужскому полу свойственны дух борьбы, вражды друг с другом, деление на противоборствующие партии. Примечательно, что любое проявление «мужского духа борьбы» в поведении женщин Аддисон называет «неестественным стремлением»4. Важно, что здесь гендерный ригоризм Аддисона выливается в ригоризм моральный. Писатель видит в смешении мужского и женского источник «ошибок, несовершенств», чего-то «черного и чудовищного». Смеховая природа подмены мужского и женского, восходящая к карнавальному веселью, кажется Аддисону опасной. «Если такие речи и действия, которые безразличны в своей собственной природе, кажутся смешными, когда они исходят от не того пола, ошибки и несовершенства одного пола, перенесенные на другой, кажутся черными и чудовищными»5, — резюмирует он.

Однозначное осуждение трансвестизма как чего-то противоестественного мы находим в романе Даниеля Дефо «Удачи и неудачи известной Молл Флендерс» (1722). Героиня романа, воровка Молл Фландерс вынуждена переодеться в мужскую одежду, в которой удобнее заниматься преступным ремеслом, оставаясь незамеченной. Однако делает это она очень неохотно, почти с отвращением, полагая, что «такие вещи в одежде столь противны природе»6.

Примечательно, что и Дефо, и русские писатели-сатирики используют в своих историях мотив маргинальности персонажей, причем как в эстетическом каноне классицизма, так и в социально-этической доктрине Просвещения. Такие «отвратительные вещи», как интимная близость мужчин, переодетых женщинами, и женщин, переодетых мужчинами, происходят между маргиналами: «развратными» женщинами, обманщиками и ворами. Та же Мартона и Ахаль у Чулкова промышляют обманом и грабежом, обкрадывая сначала мужа-подполковника, а потом и друг друга. Различия в этих сатирических и бытовых историях у русских прозаиков и Даниеля Дефо состоят в моральной оценке поведения своих персонажей. Герои русских сатирических повестей не сокрушаются по поводу своего «развратного» и «отвратительного» образа жизни. Переодевание в одежду противоположного пола вызывает у них смех, удовольствие и наслаждение. Героиня Дефо Молл Флендерс, напротив, испытывает постоянные угрызения совести из-за того, что одевается как мужчина, выдает себя за него и к тому же спит в таком виде рядом с мужчиной.

Гетеронормативная отповедь трансвестизму, явленная в произведениях Аддисона и Дефо, с еще большей яркостью разоблачает себя в романе «Приключения Перегрина Пикля» (1751) их младшего современника Тобиаса Джорджа Смоллетта. Герой романа, молодой проказник Перегрин Пикль решил разыграть незадачливого художника Пеллета, оказавшегося во французской тюрьме после пощечины принцу крови, домогавшемуся его, когда тот был одет в женское платье на маскараде. Пикль, пришедший в тюрьму навестить художника, уверяет Пеллета в том, что его должны подвергнуть кастрации, поскольку он был одет в женское платье. Этот эпизод доводит трансфобную гетеронормативность до своего логического, репрессивного конца и одновременно до пародии на саму себя. Жесткое разделение мужского и женского дресс-кодов влечет за собой наказание: мужчина или женщина, нарушившие их и оказавшиеся в гендерно смешанном или нейтральном пространстве, не просто объявляются «монстрами», «гермафродитами» и «амфибиями», но и должны ими стать — быть «сведенными к среднему полу» (reduced to neutral gender).

Вызов гетеронормативности со стороны трансвестизма (английское cross-dressing, drag) и как следствие колоссальный потенциал скрытой в нем квир-сексуальности, детально исследован американским философом Джудит Батлер. В своей книге «Гендерное беспокойство» Батлер находит в трансвестизме возможность увидеть «иллюзорное появление» гендера, а также показать, что сама конструкция гендера — не что иное, как «искусственность, игра, фальшь и иллюзия»7. «Трансвестизм — пример, предназначенный для того, чтобы показать, что, “реальность” не настолько фиксирована, как мы привыкли об этом думать»8, — пишет она.

В книге «Тела, имеющие значение» (1993) Батлер обсуждает ситуацию, когда мужчина появляется в женской одежде. Она считает, что происходит «дестабилизация самого гендера, дестабилизация, которая денатурализирует и ставит под вопрос требования нормативности и оригинальности, с помощью которых иногда действуют гендер и сексуальное подавление»9. В связи с этим философ пишет о «критическом потенциале» трансвестиз-ма в отношении гетеросексистского понимания пола10.

Таким образом, мы видим, как русская сатирическая проза XVIII века сумела подорвать господство гетеронормативных канонов даже значительно смелее, чем европейская литература. Нелишне вспомнить и то, чему мир литературы всей Европы был дополнением: реальные примеры обмена гендерными ролями, в частности, в любимой веком Просвещения опере (певцы-кастраты). Необходимо упомянуть и личность французского тайного агента «галантного века» шевалье д’Эона, который, облачаясь то в женщину, то в мужчину, успешно выполнял важные государственные поручения, слыл одним из лучших фехтовальщиков Европы и даже получил за храбрость орден св. Людовика (аналог новой российской награды «За заслуги перед Отечеством»). Все свои приключения шевалье д’Эон опубликовал в книге «Военная, общественная и частная жизнь мадемуазель д’Эон».

Этот мощный потенциал квир-сексуальности до сих пор сохранился в гендерной рефлексии культуры и искусства.

1.Повести разумные и замысловатые: Популярная проза XVIII века. М.: Современник, 1989. С. 429, 430.

2.Alexander John T. Amazon Autocratrixes: Images of Female Rule in the Eighteenth Century.// Gender and sexuality in Russian civilization. N.Y.: Routledge, 2001. Р. 38.

3.Ibid.Р. 40.

4.Selections from Addison’s papers contributed to the Spectator. Oxford: Clarendon Press, 1875. Р. 255.

5.Ibid. Р. 254.

6.Defoe Daniel. The novels and miscellaneous works. Vol. III. Moll Flanders and History of the Devil. London: George Bell and Sons, 1877. Р. 174.

7.Butler Judith. Gender Trouble. Feminism and the Subversion of Identity. N.Y., London: Routledge, 2008. Р. XXIII.

8.Ibid. Р. XXIV, XXV.

9.Butler Judith. Bodies that matter: on the discursive limits of “sex”. N.Y., London: Routledge, 1993. Р. 128.

10.Ibid. Р. 233, 234.

ДИ №4/2013