Характерная для 1980-х фигура Версаче вобрала все тенденции предыдущих десятилетий, совместив аристократизм и гедонизм Диора, утопизм и фетишизм неомодернистов, героическую воинственность Мюглера, антиэстетические устремления панков и эгоцентризм Лорана. Он сделал соединение несовместимого своим брендом, необходимым условием которого было сохранение диссонанса. Иными словами, если Лоран, обращаясь к экзотике, творчески перерабатывал ее своим «эго» (изначально воспринимая все его проекциями) и результатом было цельное произведение, поднимающее все составляющие элементы до уровня вкуса модельера (из чего и следовало возвышение низких жанров), то Версаче слагает дизайнерский коллаж
из «цитат», сохраняющих собственную ауру, острота образа обусловлена именно конфликтом уровней. Лоран годами любовно собирал свою коллекцию, Версаче в один заход в антикварную лавку мог оставить там все деньги. Эпикурейское жизнелюбие придает плотоядный характер увлечениям: «Я очень любопытен. Интересуюсь и искусством, и книгами, и людьми, и сексом», «Если я вижу скульптуру или красивого юношу, во мне просыпается желание». Этот гипертрофированный аппетит ведет к неразборчивости, своего рода притуплению вкуса (не в смысле иерархизации, а в смысле улавливания специфики) и, наконец, утрате драгоценной дистанции перед объектом интереса (опять же характерная антитеза «индифферентности» Сен-Лорана). Любовь к плоти сказывается в выборе материалов, который нацелен не на эстетическое впечатление, а на осязательное наслаждение. Если Лоран работает в пространстве «между» обнаженным телом и тканью, то у Версаче, по его словам, тело вызывает желание обнять его «роскошными, сказочными нарядами». Он выбирает самые «именитые», дорогие материалы (не всегда самые красивые) и использует их, чтобы по старинке «скрыть недостатки — подчеркнуть достоинства» тела, сделав его сексуально привлекательным. По честным рассказам кутюрье, его вкус формировался в наблюдениях за матерью — провинциальной портнихой, и в детском восхищении яркостью девушек из публичного дома, мимо которого пролегал путь в школу. «Я шью одежду для шлюх», — шутит дизайнер, не вызывая протеста своих клиенток, прежде всего голливудских звезд, которые некогда возмущались диоровской женщиной-куклой. В 1980-е феминистический пафос незаметно покидает гедонистическую и героизирующую линию высокой моды — сексуальная женщина-боец становится все более сексуальной и все менее бойцом, обращаясь из республиканской Афины в имперскую Афродиту. Античные ассоциации непроизвольны — Версаче часто обращается к римской классике (можно сказать, как итальянец), но интересно, что и Мюглер к 1990-м годам вдохновляется античными образами и обретает клиенток в той же среде «либеральных» американских звезд. Гедонистическая мода утрачивает протестный пафос и «успокаивается», находя клиентуру в новом истеблишменте, который призван воплощать достигнутые свободы. Но, как и «предсказывали» левые философы, свобода неотделима от всеобщей объективации — гипермужественные и гиперженственные тела на уровне гендера являют третий пол, и, собственно, больше нет причины обходить вниманием мужскую одежду, которая ранее не давала особого простора для творчества. Так Версаче высказывается о мужчинах: «Ведь в XVII веке они были большими модниками, так почему бы сегодня не перестать быть скучными и серыми?» К XVIII веку апеллирует и Готье, создавший коллекцию «Мужчина-объект» (объективация демократической модной линии сознательна, ее идеологи исходят из тех же философских теорий, но предпочитая иной выбор). В либеральной культуре расцветает новый галантный век, и часто напрямую отсылает к своему предшественнику в XVIII столетии, с его крайностями и злоупотреблением бантами, оборочками и корсетами как на женщинах, так и на мужчинах. Таково было экстравагантное бунтарство Готье с его антиидеализмом, отрицанием императива прекрасного, но не чуждое критерию очаровательного. Позднее он успокаивается на ярких, светлых тонах и куртуазной изысканности фасонов. Обращение к истории модных протестов и агрессивным элементам рокерской или панк-моды сводится к «невинной дерзости без особых претензий», ностальгической игре с атавизмами культуры.

Что же с классическим костюмом? Еще в 1970-е годы консервативная жесткость делового гардероба была «расслаблена» Армани, который привнес в нее небрежный шик, но какое-то время она все еще сохраняла относительную нейтральность субъекта. Диктатор современной западной моды Том Форд (выкупивший права на многие европейские марки, в том числе Ива Сен-Лорана) известен прежде всего тем, что «сделал классику сексуальной», сексуальность — его бренд. Вне зависимости от тематики коллекции одежда так или иначе оценивается по критерию своеобразных слов-паразитов модной критики — charming, sexy, young.

В 1980-е Готье еще мог вести борьбу за демократическое раскрепощение и в процессе как художник был «свободен» от заказа. Он все еще действовал на социальном поле, создавая коллекции методом «художественного предвосхищения» и доводя тенденцию до гротеска. Но к 2000-м либерально ангажированные модельеры вновь оказались на позиции обслуживающего персонала. Том Форд констатирует, что занимается переводом желаний своей клиентуры на язык одежды, и с циничной угодливостью возвещает перед показом, что гости увидят все, что только могут захотеть приобрести. Это неуважение к труду кутюрье заставляет его искать в кинематографе возможности проявиться в искусстве, иначе, говорит он, после него «останется только гора платьев в музее». Форд напрочь лишен энтузиазма Версаче, который хотел всегда оставаться позитивным и нести людям радость. Так волна гедонистического протеста, протянувшись от джаза и рок-н-ролла 1950-х к хиппи и психоделике, а затем к глэм-року и попу, спустя полвека сошла на нет — последние его проявления даже не всегда узнаются как протест.

ДИ №4/2013