В проекте «Горожане как потребители» исследуются микрорайоны с целью понять, как они должны развиваться дальше. Но вначале небольшое отступление. Я приехал в Москву с голландским архитектором Ремом Колхасом, который в 2010 году сделал выставку «Хронохаос» в Венеции. Это проект про парадоксы сохранения: в ХХ веке мы построили намного больше зданий, больше, чем за всю историю человечества. Исследования Юрия Григоряна и его студентов выявили, что 90% зданий в Москве возведено за последние пятьдесят лет. Но надо ли сохранять эту архитектуру, она ведь не уникальна. В нашем проекте исследуется Беляево — один из микрорайонов на юге Москвы. На самом деле неважно, о каком микрорайоне идет речь, потому что визуально они очень похожи. Сейчас этим зданиям около 50 лет, это официальный срок, когда начинают оценивать архитектуру. Если обратиться к истории, то в 1960-е годы никто не обращал внимания на архитектуру XIX века, ее считали неинтересной, а в наши дни отношение к ней изменилось. Сегодня пытаются сохранить, например, 9-й квартал Черемушек в Москве. Но как это сделать? Ведь 90% зданий похожи друг на друга. В ЮНЕСКО, самой большой организации, занимающейся этими вопросами, разработаны два принципа сохранения: tangible heritage или physically heritage — материальное наследие, ценная архитектура и нематериальное наследие: история, события, культурные явления. Невозможно достигнуть синтеза двух подходов. Какие существуют причины для сохранения архитектуры Беляева? Расскажу три короткие истории. Первая про политику, а точнее, про политика, про Никиту Хрущева. В 1954 году он заявил о необходимости внедрении индустриальных методов повышения качества и снижения стоимости строительства. Это важный момент, касающийся архитектуры в ХХ веке. Подобные методы оказывали большое влияние на архитектуру во всех коммунистических странах в течение почти 40 лет. Действительно, архитектура стала более дешевой, но очень монотонной. Например, я люблю серию 1605, ее начали производить в 1958 году, а перестали в 1985-м. Значит, дома этой серии строили и во времена Хрущева, Брежнева и Андропова. Политическая ситуация менялась, мир менялся, а дома нет. В то же время Хрущев как политик-новатор предпочитал современную, новую архитектуру без лишних элементов, но Хрущев, как художник-консерватор, не был готов принимать новый вид искусства. Так появилось официальное и неофициальное искусство. Можно сказать, он создал направление неофициального искусства. У этого искусства была своя организация, свои архивы, свой самиздат. Самая известная выставка — «бульдозерная» — появилась в Беляеве и была закрыта милицией, работы художников уничтожены бульдозерами. Эта первая история про Беляево и политику. То есть пространство Беляева — пространство пересечения двух решений Хрущева. С одной стороны, пример его новой архитектуры, с другой — пример запрещения нового искусства.

Вторая история связана с московским концептуализмом. Я познакомился с концептуалистами, когда начал исследовать Беляево. Про Беляево можно сказать, что его архитектура позднего модернизма связана с концептуальным искусством. Например, посмотрим на «Элементарную поэзию» Монастырского. Он нарисовал стрелочки, но они все одинаковые. Художники и архитекторы Беляева следовали рациональной модернистской логике. Они работали с объектами. Архитекторы создавали композиции из готовых домов. Так же действовали и художники. Возьмем работы Дмитрия Пригова, в которых он словами писал картину. Пригов тоже жил в Беляеве. Общая черта и архитектуры, и искусства концептуализма — повторяемость. Некоторые художники иронично относились к этой рациональной архитектуре. Например, архитектор Лазарь Чериковер выполнил рисунки типологии зданий, художник Виктор Пивоваров, пародируя его, предложил распорядок дня одинаковых людей. В поэзии мы тоже можем найти такие повторы… Так, в стихах Пригова чувствуется атмосфера этого микрорайона.

В Живерни, во Франции, сад Клода Моне сохраняют в первозданном виде именно потому, что получила известность картина с его изображением. Мне кажется, что, по сути, нет никакой разницы между микрорайоном, связанным с московским концептуализмом, и садом, который вдохновлял Клода Моне. Отличие только в том, что француз знаменит, а о московских концептуалистах только сейчас узнают. Может, через 40 лет концептуализм будет такой же частью истории мирового искусства, как импрессионизм?

Третья история про кино. Мне кажется, что русское кино лучшее. Я люблю русские и советские фильмы. Если помнить, что Россия застроена такой типовой архитектурой, то понятно, что и русские режиссеры тоже говорят о ней. В фильмах 1960–1970-х присутствует это пространство. Например, в «Афоне» оно показано как комфортная благодатная среда, люди счастливы, трава зеленая. Но потом все меняется. В 1980-х в фильме «Курьер» среда очень неприятная, а в фильме В.Г. Германики «Все умрут, а я останусь» 2008 года архитектура микрорайонов — уже ад на Земле. То есть восприятие среды стало иным, хотя изменилась не архитектура, а ее репутация. Репутация микрорайона сейчас очень плохая, но она будет меняться. Например, в Европе микрорайоны стали модными пространствами, потому что модной стала индустриальная среда, бетонные здания появились в центре Берлина. Но в Москве люди не любят спальные микрорайоны, и поэтому они могут быть уничтожены, как это произошло в XIX веке! Архитектура 1970-х в Манчестере уничтожена, а сейчас все сожалеют об этом и считают, что нужно было что-то оставить.

Возникает вопрос, что же надо сохранять? В ЮНЕСКО разработаны методы и способы сохранения уникальной архитектуры, которой более ста лет, но нет никаких инструкций для защиты архитектуры типовых микрорайонов. Думается, что надо сохранять симбиоз архитектурной среды и ее нематериальной составляющей, которая имеет культурную ценность. Мое исследование и содержит разработки критериев как возможных инструментов сохранения архитектуры позднего модернизма и сооружений, появившихся в последующее время. Проблема постмодернизма в том, что его очень много, и непонятно, как и какие объекты необходимо сохранять.

ДИ №1/2013