Есть на свете искусство симпатичное, вызывающее неизвестно почему доверие. Вроде бы камерное, но не совсем. Ироничное и лиричное. А ирония и лирика, как известно, взаимосвязаны. Ирония расчищает место для поэтического, как в данном случае, неизбывной тоски по чему-то неведомому. Желанному, но непонятному. Некое «прекрасное далеко» грезится, приближается, немного пугает, но манит, манит. Надеемся, что оно не будет к нам жестоко.

В искусстве Сергея Алферова все — шифр, символ. Это нужно, востребовано. Мы устали от простоты — и человеческих отношений, и художественных вкусов. Нужна щепотка терпкости — иронии и лирики. Здесь это в избытке. Есть «красивости» и гротеск, намеки и полунамеки, цитаты и изобретение нового, еще невиданного. Восток прихотливо перемешан с Западом, детская непосредственность — с профессиональными изысками, своеобразный взгляд на мир — с… чем угодно. И дело не во всеядности художника. Без учета традиций и опыта предшественников искусства не бывает. Однако что подразумевать под «другим опытом». Алферову ближе эстетика восточного и детского искусства, тем не менее мы отчетливо слышим эхо неолитических пещерных высказываний. Напомнят о себе и маски Африки. Каллиграфия порождает еще одну сторону стилистики. Чувствуется дань уважения к народному искусству, его узорочью. Не прочь мастер поинтересоваться и рыночным китчем, увы, ныне уходящим в прошлое. Увлечение автоматизмом тоже сказалось в ряде работ, написанных с оглядкой на опыт американского абстрактного экспрессионизма.

У Алферова можно встретить разные стилистические приемы, они ложатся слоями. Собственно, если взглянуть на все творчество мастера, воспринимая его как определенную целостность (а такой взгляд и будет самым правильным), перед нами предстанет некое подобие среза — как на склоне котлована или горного обвала, когда видны разные геологические слои — чередование приемов и разных манер. Отличие только в одном. Хронология, столь важная для геологии, здесь не имеет значения. Раньше ли, позже, все появилось согласно эстетической необходимости. Поэтому оправданно. К тому же у художественных практик Алферова ритуальная природа. За опытом, на который он опирается, стоят определенные мировоззренческие системы. Не знаем, насколько сам художник искушен в их познании, это не имеет значения. Важно дру-гое — вкус. Восточное искусство ритуально. Детское творчество в основе своей тоже ритуально. Африканские маски создавались для ритуалов. Каллиграфия — форма письма с символической природой. Народное искусство возникло как способ хранить информацию о древних легендах. Китч — мифология для бедных, ставшая в ХХ веке достоянием богатых и художников. Американские живописцы увлекались дзен-буддизмом. И т.д., и т.п.

Создавая свое искусство, Сергей Алферов совершал некий ритуал. Но ведь и созерцание «ритуальных» произведений — тоже ритуал. Чем больше зритель в него погружается, тем глубже его затягивает стихия чего-то изначального. Кажется, что рождается не просто искусство, а вообще искусство как тако-вое. Рождается из праформ, из хаоса. Рождается потому, что так надо. Потому что для этого есть некая историческая предопределенность. Сергей Алферов убеждает нас, что искусство каждый раз рождается не заново, как бывало во время различных эстетических революций — от неолита до ХХ столетия, а как будто впервые. Оно само удивлено своим появлением, воспринимая его как чудо. И как чудо воспринимает его зритель: ведь ему посчастливилось присутствовать при таком важном событии — рождении новой формы художественного сознания.

На первый взгляд искусство Алферова вроде бы маргиналь-но. Так можно подумать, не вглядываясь в него внимательно. Такая же «маргинальность» была свойственна, к примеру, таможеннику Анри Руссо. Тем не менее подчас именно маргинальность будоражит и провоцирует в сто крат сильнее, чем самый модный мейнстрим, заставляя оглянуться вокруг с некоторым испугом — не изменился ли мир, да и ты сам, и в результате, изменяя наше сознание, наносит по нему удар.

Все разнообразие творчества Алферова заключено, как в скобки, между полюсами нескольких «жанров». Понятие «жанр» для художника, конечно, условно. Нарождающееся искусство еще не знает и знать не должно, что это такое. Например, многочисленные букеты. И тут же динамичные абстракции. Внутри этих «скобок» — стихия вольного, фантастического, провокативного творчества.

Что касается абстракций, то с ними все ясно. Творческая энергия, бушующая в художнике, изливается в них сама собой — без «мыслей», исключительно благодаря ощущениям. Иное у букетов. В системе алферовских координат у них свое предназначение. По стилистике они некая энциклопедия стилистических приемов художника. Почти все написаны в своей конкретной колористической манере, находящейся вне салонной красивости (хотя, казалось бы, тема так и провоцирует, но это не для Алферова). Каждым своим букетом художник проверяет, как отреагирует сложившийся жанр на ту или иную манеру, примет ли он ее, а если да, то на каких условиях. Так что этот «жанр», такой «неалферовский» по духу, выполняет в творческой лаборатории мастера важную роль — служит барометром стиля.

Собственно, основанное на пластах поверий, мифов и легенд ритуальное шаманство Алферова по определению ускользает от жестких дефиниций и классификаций. О нем надо судить, руководствуясь чувствами, ощущениями, ассоциациями. Тогда оно становится не то чтобы «понятнее» (этого не надо, да и невозможно добиться), но ближе. Ясно, что такого рода искусство создается для медитаций — чтобы задуматься, мысленно оглянуться вокруг, погрузиться в сомнения-сожаления-благость и обрести новый духовный опыт, познавая уже самого себя как созерцателя нового мира. Такое искусство создается для обновления души человеческой. В результате духовного контакта эстетический эффект счастливо соединяется с «просветлением», несмотря на то что зачастую сущности Алферова вовсе не прекрасны. В них много темного, гротескного, порой пугающего. Тем не менее в бездну они не увлекут, поскольку «плавают» на некой символической поверхности, слегка пугая и «сводя с ума». Конечно, до безумия дело не доходит, потому что зрителя спасает все та же игра, сложная, интеллектуальная, смыслами и формами, точнее мыслеформами, обращающаяся к чувствам, увлекающая. Эта игра близка к тому, что делал когда-то Пауль Клее, а сегодня в нее играют мастера art brut. В Росси аналогов пока нет, но без этой игры немыслима культура ХХ столетия.

Один из жанров Алферова — созданные пером и кистью изящные, с тонкими линиями и с размывками эффектные ансамбли из фигур на белом листе, составленные по принципу натуралистической пермутации. В них сочетаются элементы человеческого тела и тел диковинных существ, сращиваемые с архитектурными деталями. В результате получается диковинный космос с «ходячими» башнями, каракатицами и черепахами, несущими на себе целые миниатюрные города, таинственными кристаллами, «взрывающимися» астральными и солярными знаками, ходячими масками, парадоксальными женскими портретами: например, некой дамы в очках и шляпе, кто-то в чалме, король гордо несет корону. Люди совсем не удивляются присутствию среди них диковинных тварей — таинственных рыб, еще не открытых наукой, а пока плавающих в тайных океанических впадинах. Образы и нелепы, и красивы одновременно: ангелы и обыватели стоят под зонтиком, чудак в чалме; нелепая дева едет на диковинном велосипеде; некто стреляет из лука в птиц; таинственные рыцари сражаются или мчатся в неведомые дали; слон, везущий на своей спине птицу. Так часто встречающиеся слоны и черепахи — символы времени, которое может остановиться, замерев. Слоны, быки и черепахи часто несут на себе дом или храм. Это «их» жилища и «их» соборы. Иногда мы оказываемся на территориях птиц, стрекоз и бабочек. Воздух пронзительно чист. В нем легко летается и дышится. Видны доисторические ящеры и тут же «memento mori». Скелет пляшет на куче символов, выброшенных за ненадобностью. Порой человеческую фигуру может заменить скульптурный бюст. Реже встречаются многолюдные сцены с монстрами и животными. Вообще алферовские «страшилки» не столько пугают, сколько завлекают.

А вот семья с ребенком в таинственном лесу с пальмой. Перед ними возникает призрачная и прозрачная геометрическая структура — воображаемый дом. Говоря «дом», нужно понимать, что для Алферова этот образ, как и образ храма, архетипален. У него практически не встретишь пейзажа без здания — дома или храма. Несомненно, это пристанища и тела, и духа. Архетипальны в мифологии Алферова также деревья и корабли. Дерево — мировое древо, символ мироздания. Корабль плывет в сторону еще не открытых земель. Здесь нет примет современной цивилизации. Есть велосипеды, но нет автомобилей. Есть дома, но нет городов.

Сквозь все эти нагромождения красной нитью проходят таинственные иероглифы — язык птиц и «тамошних» людей. Создается впечатление, что истинная цель художника — самыми разными средствами рассказать о жизни в каком-то неведомом мире, где гармонично сосуществуют похожие на людей существа, у которых есть своя письменность, и разные твари, лепечущие что-то невнятное. Мир этот параллелен нашему, и в его схожести-несхожести и заключена интрига — художественная и сюжетная.

Техники самые разные: гуашь, цветные карандаши, акварель, тушь по мокрой бумаге, перьевые рисунки. Пятна и тонкие, изящные линии, резкие мазки и деликатное, прочувствованное «дрожание» кисти. Могут быть цветные полосы, которые образуют некое подобие нотного стана, где ноты — человечки, травы и диковинные существа. Хотя понятно, что художника не интересовала красота, но все же она присутствует как бы вопреки, возникая автоматически, сама по себе, спонтанно, искренне, в результате артистизма исполнения. Импровизация сочетается с системностью композиционных построений. Все вложено друг в друга, дополняет и взаимно комментирует. Собственная мифология деликатно сочетается с устоявшейся, общепринятой символикой. Иконописность и лубочность, абстракция и магия реальности, экспрессия и деталировка, дадаистское пренебрежение канонами и вера в благотворное влияние традиций.

Фрондируя своей независимостью, Алферов тем не менее вполне вписывается в ситуацию постмодернизма, хотя, возможно, и находится на самой что ни есть грани, на краю. А потому при всей камерности техник и артистических изысков, небольших размерах его наследие активно, даже по-своему агрессивно. Легко запоминается и узнается, быстро становясь «своим», близким. Оказывается, диковинное тоже способно приживаться в обыденном мире.

ДИ №6/2012