Творчество Михаила Гробмана, израильского художника, а до эмиграции в 1971 году — одного из главных представителей московского художественного и поэтического авангарда 1960-х годов впервые было представлено в полном объеме в MMOMA. Выставка состоялась в рамках празднования 65-летия провозглашения независимости Израиля при поддержке Посольства Государства Израиль в России.

Арсений Штейнер. Вы уехали из СССР очень рано. Вы из тех, кто начинал московский нонконформизм, но «героический период» происходил уже без вас. Как вы, не будучи участником событий, оцениваете уникальность этого явления?

Михаил Гробман. Надо точно отделить, кто есть кто. Одно дело, когда люди в России из желания свободы или под впечатлением западных книг были очарованы достижениями модернизма и под влиянием этого опыта стали делать что-то похожее. И совсем другое, когда они работали самостоятельно. Таких, кто не готов рисовать что-то подходящее советской власти, было много. Но в наш круг входили, по моим расчетам, тридцать пять человек, которые и составили новую волну русского авангарда. Эти люди делали нечто особое, специальное, не похоже на других, именно они были ведущими в этой ситуации.

Арсений Штейнер. В шестидесятые вы сообща создавали альтернативу советскому искусству или у каждого были свои художественные интересы? Существовала ли какая-то общая интенция среди художников этого периода?

Михаил Гробман. Каждый занимался своим делом. Это не была какая-то идеологическая группа, как подгруппа Малевича или Татлина. Каждый, кто находил в себе самый маленький ключик, чтобы открыть хоть что-то новое в искусстве, пытался сделать что-то такое, чего не видел у других. Этот круг состоял из самостоятельных личностей и небольших группировок.

Арсений Штейнер. Тогда вас всех называли абстракционистами. Сейчас пишут, что Гробман — концептуалист. У вас есть возражения?

Михаил Гробман. В шестидесятые годы все, что было нереалистическим, называлось абстрактным. Даже некоторые фигуративные вещи простой человек мог называть абстракцией. На сегодняшний день все, что непонятно, и есть концептуализм. Дело в том, что пользуются терминами у нас иногда не вполне адекватно, просто не знают их смысла. То, что называли абстракционизмом, а потом концептуализмом, могло быть поиском новых кодов, нового языка. Но ряд художников, которые принадлежали той волне авангарда, со временем исчез, или коммерциализировался. Постепенно новое искусство перестало давать новые плоды. Все было как бы уже проэкспериментировано. Многие художники просто стали повторяться, потеряв чувство творческой автономии. И в семьдесят первом я вместе с семьей уехал в Израиль с целью начать там новую версию искусства. У меня роились всякие мечты о новом еврейском искусстве и новом художественном знании.

Арсений Штейнер. Вы не думали, что ниша еврейского искусства окажется занятой?

Михаил Гробман. Я полагал, что раз есть еврейское государство, значит, должны быть еврейские художественные поиски. Но оказалось, что ничего этого в Израиле нет и ни о каком еврейском искусстве речи не идет.

Наиболее активные люди в Израиле хотели стать американскими художниками, вот к чему они стремились. То, что я увидел, было повторением всего, что существовало на Западе и что мы давно знали. Оказалось, что искусство Израиля, так же как и сегодня, часть атлантического, а израильские художники — часть большой гвардии художников Европы и Америки. Это часть европейского искусства, но не ведущая, а ведомая. Передо мной стояли совсем другие задачи. В них не входило ни в коем случае подражать Западу или слиться как-то с ним. Я искал самостоятельный путь. Это была моя мечта идиота — создать новое еврейское искусство, чтобы оно отличалось принципиально, а не формально от того, что происходит в этом мире.

Арсений Штейнер. Вы хотели создать новый стиль в масштабах еврейского государства?

Михаил Гробман. Нет. Речь шла о построении новой ситуации в еврейском искусстве, поскольку ситуации не было вообще никакой. Все еврейские художники оставались художниками венгерскими, польскими или русскими. Так происходило с еврейскими художниками везде, не только в России. Я попал в новый мир, но и тут никакой особой страсти к новому не оказалось. Все ехали на Запад, возвращались оттуда (если возвращались) со знаниями. И когда я впервые увидел коллекцию тель-авивского музея, я был поражен тем, что все эти тенденции прочтены нами уже давным-давно и еврейского там нет вообще ничего, оно никому не нужно. То, что в Израиле называлось еврейским искусством, у нас называлось коммерческим, и опять-таки никому не было нужно. Имелось несколько стандартов, как делать «еврейское», но все это была шагаловщина, неприемлемая для меня.

Арсений Штейнер. И вы встали в оппозицию.

Михаил Гробман. Когда приехал в Израиль, меня сразу приняли с распростертыми объятиями. Первая выставка у меня состоялась в тель-авивском музее, центральном месте, в какое обычно люди перед смертью попадают. Но меня все это не устраивало. Эти художники не устраивали. Хорошие люди, но такие чужие вещи делали, на мой взгляд, никуда не годные. И я пришел к выводу, что нужно или в Америку бежать, или сдаваться на милость победителя, а третий вариант терялся где-то в тумане. И этот третий вариант я выбрал для того, чтобы построить новую среду. Это было очень непросто. По сути дела, я объявил войну израильскому художественному истеблишменту. Писал статьи, критику. Далеко не всем нравился мой анализ. Например, мне было очень важно прояснить, что такое еврейская среда в изобразительном искусстве, техники, пространство и т.д., что больше всего подходит нашему времени. Речь шла о создании современного художественного языка.

Арсений Штейнер. На национальной основе?

Михаил Гробман. Разумеется, как положено. Как у всех. Я начал подбирать художников-единомышленников. Много провел бесед, лекций. Была создана группа «Левиафан». Конечно, такими возможностями, как у государства, я не располагал. По идее требовалось действовать на государственном уровне. Это было бы правильно, грамотно и точно. Но тогда меня это не очень привлекало.

Арсений Штейнер. После советского опыта?

Михаил Гробман. Нет, советский опыт мне не мешал. Тем не менее государственный уровень означал связи с чиновниками и т.д. Был бы умнее, поступал бы как Бен-Гурион1. Он собирал всех под одну крышу, даже тех, кто ему не нравился, потому что понимал, что победить англичан можно, если все партии заодно. Я не такой умный, как Бен-Гурион, и думал, что создам абсолютно отдельный мир и мне не нужна ничья поддержка. Вот таким образом я оказался в собственной стране борцом с собственной как бы культурой. «Как бы» — потому что я не считал культурой все эти заимствования.

Арсений Штейнер. Основой новой культуры должен был стать магический символизм?

Михаил Гробман. Еще в Москве я написал первый манифест магического символизма, потом в Израиле второй и третий, где все его позиции изложены. Очень сложно было говорить на эту тему по простой причине: когда человек слышит вещи, напоминающие что-то религиозное, его это чаще всего отпугивает. Я мог бы, конечно, использовать какие-то более нейтральные слова, но не хотел идти на компромиссы. И так это и вошло в израильское искусство как магический символизм. В свое время мы беседовали с Бойсом на всякие темы, обсуждали и магический символизм. Но это уже другая история. Вообще, мне сегодня не хотелось бы углубляться в рассказы о группе «Левиафан», потому что это явление, конечно, очень важное для израильского искусства и для меня тоже, но это прошлое. Раньше у «Левиафана» была тенденция мифологическая, религиозная в определенной степени, а сегодня нужно заниматься живым материалом. Сейчас это политика, общественные идеи, представления о том, каким образом мы должны бороться с такими замечательными вещами, как политкорректность или социал-демократия, которые выработали свои ресурсы.

Арсений Штейнер. В искусстве, которое сейчас называется актуальным, разработана простая система интернациональных кодов. Насколько, по-вашему, они отвечают реальности?

Михаил Гробман. Думаю, всякое значимое движение мысли или общественное движение подобно человеку: растет, стареет и умирает. В свое время евреи придумали социал-демократию, создали замечательную систему, лучшие люди тогда видели в этом важную ступень. Сегодня, наблюдая демократию в разных видах, мы убеждаемся, что это абсолютно разложившееся, дряхлое, беззубое существо. Единственное, что осталось, это яд. Отсюда все события, которые происходят вокруг нас. Перечеркиваются все понятия, и получается философия, согласно которой насилие, преступления и невежество называют культурой. А против культуры уже никто не может возразить.

Арсений Штейнер. Разложившаяся ситуация рождает такое же разложившееся искусство. Понемногу теряет актуальность, но остается еще популярной фигура страдающего художника, который обязательно унижен и оскорблен кем-то и страдает от чего-нибудь, и свои притеснения исследует, как умеет. В эту нишу «самоколонизации» угодил в эмиграции Илья Кабаков, а здесь, в Москве, в нее загнано целое поколение двухтысячных. Чем все это может закончиться?

Михаил Гробман. Тут я должен выступить в качестве пророка. Европейское общество настолько привыкло получать все бесплатно — свободу, жизнь, — что люди забыли, что свобода ничего не стоит, если она не сделана тобой. В те далекие времена, в шестидесятые, мы думали, что это не так, мы верили, что существует справедливость. Мы думали, что знаем, где свободный мир и где он заканчивается. Наверное, напрасно. Невозможно примирить дикаря с жизнью в нормальных условиях. Всякий раз, когда возникает конфликт, Запад встает на сторону «чикатил». Западный мир сдается перед дикарями из третьего мира, и толерантное искусство левых — форма этой сдачи позиций. Но не исключено, что возникнет новая философия жизни, которую очень трудно выстроить самому, потому что эта работа должна происходить сообща, с Западом или без него. Вот поэтому и нужно новое искусство, которое не копошится в обломках рухнувшей культуры.

1 Давид Бен-Гурион — один из лидеров сионистского движения. В 1948–1953 и 1955–1963 годах (с перерывом в 1961-м) премьер-министр и министр обороны. Один из организаторов и глава (1930–1965) правосоциалистической сионистской партии МАПАИ. Из числа наиболее экстремистских элементов этой партии создал в 1965-м новую партию РАФИ. Сторонник экспансионистского курса в политике Израиля.

​ДИ №2/2014