ОТ ИТОГОВ К НАЧАЛАМ

ВИКТОР МАЗИН. Девять месяцев мы были погружены в работу, готовили выставку и писали книгу. Что можно сказать теперь, когда работа сделана?

ОЛЕСЯ ТУРКИНА. У меня выработалось четкое ощущение связи Владика Мамышева со временем, причем время это закончилось.

ВИКТОР МАЗИН. Не Владик скончался, а время закончилось.

ОЛЕСЯ ТУРКИНА. Владик — художник перестройки, или, как мы тогда говорили, Нового беспорядка. Прорыв во времени, который нам открылся как «звездные врата» из фантастического фильма, закончился. Отсутствие иерархии и смешение дискурсов, позволившие выработать критический подход, тоже завершились. Пора подводить итоги.

КНИГА И ВЫСТАВКА — СОВСЕМ НЕ ОДНО И ТО ЖЕ

ВИКТОР МАЗИН. Возможно, для подведения итогов книга как раз более уместна, чем каталог. Для меня именно этот момент стал самым важным в первом разговоре с директором Нового музея Асланом Чехоевым, который сказал, что хочет видеть у себя в музее выставку Владика Мамышева-Монро и книгу о нем. Книгу, а не каталог, сопровождающий выставку. Выставка — это прежде всего проработка пространства. Книга — проработка времени, а не каталогизация выставки.

ОЛЕСЯ ТУРКИНА. Да, в общем, выставка разделилась на два этажа — бюрократическо-политический и сказочно-психоделический. Эти два хайвэя были крайне важны для Владислава. Поэтому мы их выделили. Книга же идет не вслед за сериями работ Владика, а по субъективности, по множественной субъективности художника. То есть в ней соединились живые истории про Мамышева-Монро и дискурсивная проработка того, что он сделал.

ВИКТОР МАЗИН. Книга, мне кажется, имеет куда более сложную организацию, чем выставка, хоть и на выставке придумок немало. Выставка, по-моему, у нас получилась весьма нарративной. Сначала видишь работы, посвященные преданности Владика делу КПСС, затем переключение на Мэрилин Монро, потом триединство с одноименной работой в перспективе первого зала. Конечно, выставка и книга — совершенно разные формы повествования, разве что и там, и там нам хотелось передать многомерность, сохранить множество измерений субъективности нашего героя. Кстати, а что ты имела в виду, когда сказала, что «книга идет по субъективности»?

ОЛЕСЯ ТУРКИНА. Субъективности в данном случае, в случае Владислава Мамышева-Монро, это разнообразные исторические и гендерные маски, которые он на себя примерял.

«Триединство», о чем ты вспомнил, ставшее одним из хитов выставки, представляет такое расстраивание личности. Владик разместил свой образ между символом абсолютного добра — Мэрилин Монро и абсолютного зла — Гитлером. Между этими двумя крайностями, представленными художником, находится он сам, причем лицо размыто. И в книге, и на выставке нам было важно показать, что в отличие от других художников, с которыми его сравнивают, будь то Синди Шерман или Ясумаса Моримура, Владик всегда просвечивал сквозь тот или иной переприсвоенный образ, и в то же время избегал общих мест, в нем не было ничего типического.

ОТ ДЕМОНА АНАЛОГИИ К АНГЕЛУ МОНРОЛОГИИ

ВИКТОР МАЗИН. В нем не было ничего типического, но он работал и со стерео типией, и с тиражированием образов. Конечно, своеобразие Владика не вызывает у нас сомнений, потому и сравнивать кого-то с кем-то — вообще дело гиблое, а того, кто работает со стереотипией — вдвойне. Надеюсь, нам удалось изгнать из книги демона аналогии и сосредоточиться на художнике, его времени, очагах его эстетической субъективации. Эти очаги сродни мифу, и для книги это принципиально важно. Мы ведь все время повторяем в книге, как мантру, что вымысел, фантазии героя нам важнее того, что люди называют тем, «что было на самом деле». Миф — это голая структура, заключающая в себе истину субъекта. Здесь-то мы приходим к рефлексии, к концептуализации многомерных становлений, которой всю творческую жизнь был занят Владислав Мамышев. Я имею в виду проект науки монрологии как мифологической, психоделической теории самоописания. Вокруг таких стратегических зон эстетической субъективации и построена наша книга. В этом отношении нам было легко: нужно было «просто» двигаться вслед за нашим героем, который, к счастью, оставил немало принадлежащих к корпусу монрологии текстов. Монро-логия — наука одного субъекта с его истиной, в которой раскрывается возможность иных истин. Нас в первую очередь интересовало не то, что «было на самом деле», а то, как воспринимал и описывал то или иное событие, то или иное становление другим Владик Мамышев. А то, что «было на самом деле», мы слышим от наших общих друзей и по сей день, и я бы об этом не вспомнил, если бы не одна примечательная деталь: эти откровения касаются главным образом начала и конца истории, то есть того, кто первый «нашел» Владика (учреждение начала), и как Владик «ушел» (фиксация конца). Нам же хотелось передать многомерность «монрообразия», уйти от однозначности и одномерности, придать множественное измерение и неполноту любой истины, поддержать открытость начала истории и ее якобы завершения. С истиной вечно проблемы, и во многом из-за того, что, как говорит Лакан, сталкиваясь с ней, с новой истиной, мы не в себе должны дать ей место, а занять свое место в ней, а ради этого приходится шевелиться, ведь к истине не привыкнуть, это не реальность, к которой привыкают, истину же вытесняют. Истина при таком ее понимании не сводится ни к субъективному, ни к объективному регистру, о чем Владик говорит как об одном из главных положений монрологии: «Я, Владислав Мамышев-Монро — антенна бессознательного». Откуда и наши разговоры о том, что творчество Мамышева-Монро предельно дискурсивно в том смысле, что оно обнажает дискурсивные нити, из которых плетется в данную эпоху картина реальности. В книге в качестве элементов конструкции текста избрали дискурсивные линии, без которых творчество нашего героя немыслимо — бюрократическая, сказочная, психоделическая. Причем эти «линии» образуют пересечения в очагах субъективации. Так, одним из важнейших очагов является превращение в женщину.

Впрочем, мы сами проделывали определенные трансформации, брали, так сказать, пример с нашего героя. О чем я? О том, что для меня в книге, безусловно, много аналитических, критических пассажей, но большинство из них стилизовано опять-таки под сказку. Если бы кто-то попросил нас написать просто собрание историй о переодеваниях, мы бы отказались. Для нас важно было показать, что Владислав Мамышев-Монро — художник. Именно художник, причем очень разнообразный. Я даже не скрываю, что мне интереснее его живопись и его «расцарапки», чем все то, с чем главным образом связано его имя, то есть с портретной галереей разных исторических персонажей. И книгой, и выставкой нам хотелось подчеркнуть: Мамышев-Монро — художник, он принадлежит современному искусству. И нам предельно важно было показать, почему он именно художник и как он им стал. Как так получилось, что он стал художником, а не актером, эстрадным артистом или медиаполитиком. И к нашей радости, первые же читатели книги отметили: Владик на страницах открылся им совсем с других сторон.

ОЛЕСЯ ТУРКИНА. Наверное, потому, что наша книга — это повествование или, как мы ее назвали, сказка с дискурсивными инъекциями. Под инъекциями в данном случае подразумеваются неожиданные повороты, после которых оказываешься в другом месте, в другой момент времени, в другой ситуации. И одновременно быстрое введение символического «лекарства». Напомним, что идея делать «прививки» художникам принадлежит Казимиру Малевичу, который в двадцатых годах в ГИНХУКе прививал своим ученикам кубизм, сезаннизм, супрематизм. Во время перестройки такими быстродействующими инъекциями можно назвать само время революционных преобразований, с его молниеносным переворачиванием всех значений, выставками нового искусства и рейвами, которые проходили в самых неожиданных местах — от Музея революции до павильона «Космос» на ВДНХ.

ВИКТОР МАЗИН. Кстати, о рейвах. Между ними и творчеством Владика есть связь. Точнее, дело не в рейвах, а в музыкальном коллаже диджеинга, который возникал на наших глазах. Важным элементом этой техники является скретчинг. А чем занимается Владик в своих «расцарапках», как не визуальным скретчингом?!

ОЛЕСЯ ТУРКИНА. Благодаря такому скретчингу Владислав мог виртуозно превращать один образ в другой. Он, кстати, сравнивал изобретенную им технику расцарапывания фотографии с пробелами на иконах. И с этим трудно не согласиться. Ведь пробел — это сияние божественного света. На фотографии, или, как ее раньше называли, светописи, художник скрупулезно снимал фотоэмульсию, чтобы проявился новый символический образ. То есть можно сказать, что он делал видимым то, что оставалось невидимым в отпечатке. Мне кажется, что в тексте книги мы тоже постарались проявить различные символические слои, которые по-разному воспринимаются читателями.

СОБЛАЗНЕНИЕ И СТАНОВЛЕНИЕ

ВИКТОР МАЗИН. Книга — материальный объект, и помимо символических слоев стоит сказать, что сказочный дискурс определил внешний вид книги. Образцом для нас в вопросе оформления стал Иван Яковлевич Билибин, во-первых, потому, что он художник орнамента, во-вторых, сказочник, в-третьих, исследователь. И здесь мы шли вслед за нашим героем, поскольку он в своем творчестве активно использовал билибинские орнаменты. Причем Билибин не был только иллюстратором, он продумывал всю книгу полностью. Вот и для нас было важно подбирать и размер шрифта, и цвет орнаментов, и тактильность бумаги, и ее тон, и т.п. Во всем этом, конечно, есть попытка соблазнить читателя. Что оправдано опять-таки стратегиями нашего героя. Соблазнение — яркое проявление сексуальности Владика. Впрочем, для нас важнее была другая сторона его сексуальности, другая стратегия субъективации — превращение в женщину как эстетический акт.

ОЛЕСЯ ТУРКИНА. Как раз этот вопрос мы задавали на наших первых феминистских и одновременно постфеминистских выставках, в которых Владик дебютировал в качестве художника. Его появление в образе Мэрилин Монро на нашей выставке «Женщина в искусстве» привело к настоящему медийному скандалу, когда программа «600 секунд» объявила художника гермафродитом. Тогда нам казалось, что эта дикость была связана с бурным временем перестройки. Увы! Перефразируя Диккенса, это были лучшие времена, это были худшие времена. Владик занял свое место во времени. Более того, можно сказать, он воплотил само время перемен, перестройки, преображения. Принимая другие образы, он показывал, что не может быть одной истины. В этом заключается один из уроков, преподанный нам Владиком. Можно сказать, что в вечном вопросе об истине он занял свое место.

ДИ №5/2014