Удалившись из музея, вы очутитесь на улице. Тотчас справа от вас откроется пустынный ландшафт, пересеченный заборами… Засим вы увидите гряду разрушающихся зданий и подмоченный остов бани с разбитыми стеклами, пятна соли на отбитой штукатурке и гирлянды ржавых воздуховодов. Это и есть Фурманный переулок, а точнее, зады бывших доходных домов фон Мекк.

Старожилы утверждают, что именно она меценатствовала Петру Ильичу Чайковскому, проживавшему во временной нужде. Взойдем же по ступеням некогда богатого, построенного в согласии с причудами дворянского вкуса, но ныне, увы, обветшавшего дома и постучим в одну из темных, массивных филенчатых дверей.

Здесь за последнее время сложилась ситуация, превратившая квартал в некий художественный центр Москвы. Поводом к этому послужило отселение из этих домов московских старожилов и последующее вселение туда художников — очевидно, на принципах революционного правосознания. Этими художниками были люди, не являющиеся членами ни одной из профессиональных или общественных организаций. Имея преимущественно художественное образование, указанные мастера искусства в течение ряда лет занимались художественным творчеством вне социального заказа, а следовательно, в атмосфере наименьшего благоприятствования.

В результате, дорогие соотечественники, эти люди оказались творцами с резко выраженной индивидуальностью.

К концу прошлого года в квартирах Фурманного постоянно работало около полусотни художников. Большая их часть была москвичами, но сюда приехали также и художники из Киева, Одессы, Николаева, Казани, Львова, а чуть позже — из Техаса и Берлина. Приехали не только одиночки, но и целые художественные группы. Таким образом, Фурманный стал неким перекрестком художественных идей. К весне 1989 года здесь работали:

1. Московские концептуалисты (старожилы здешних мест): В. Захаров, Н. Овчинников, Ю. Альберт, С. Гундлах, А. Филиппов, К. и Л. Звездочетовы, С. и В. Мироненко,

2. «Группа-88»,

3. «Волевая грань национального постэклектизма» (Киев),

4. «Чемпионы мира»,

5. «Медицинская герменевтика»,

6. «Микрохирургия» (Николаев).

Кроме упомянутых здесь обретаются:

1. Абстрактные экспрессионисты (Н. Филатов, Д. Доран),

2. Примитивисты (Л. Пурыгин, А. Карпов),

3. Метафигуристы (А. Сундуков, Бровин, Кращин, С. Захаров, Калинин),

4. Абстракционисты (А. Юликов),

5. Симулятивисты (И. Миглицкий, А. Таранин),

6. Декоративисты (С. Шутов, В. Ершов)

7. Соцартисты (С. Волков, Василенко),

8. Метаэклектики (А. Тистол, К. Реунов, Я. Быстрова)…

Многие художники обращаются к языку акций, перформансов, объектов, ассамбляжей, массмедиа (Ольшванг, Василенко). Перечень этот не полон и субъективен.

Все вышеуказанное привело к появлению на Фурманом, сначала по капле, а потом мощным неиссякаемым потоком, представителей смежных профессий: искусствоведов, фотографов, галеристов, экспертов, тележурналистов и просто туристов.

На Фурманом стало возможным работать только ночью. Днем он превращается в «культурный феномен».

Надо сказать, что большинство выставок, сформированных здесь (преимущественно иностранными галереями), было предназначено к вывозу за границу. Это происходит на фоне полного отсутствия интереса со стороны государственных культурных организаций… современное искусство уходит за границу, даже частично не оседая в национальных коллекциях.

Дмитрий Канторов

13-я квартира

В потоке художественной продукции, производимой мастерскими Фурманного переулка, достаточно слабо ощущается рефлексия тех бытовых экспозиций, тех обстоятельств не стилистического и не психоделического, а конкретного житейского фона, на котором разворачивается артистическое производство. Работа авторов Фурманного постоянно «откликается» на фон другого порядка: на общий для этих авторов фон коллективных фантазмов, орнаментализирующих актуализацию тех или иных стилистических обстоятельств. Между тем имеется и другой общий фон, совершенно очевидный и, казалось бы, незавуалированный, однако присутствующий в репрезентативной ауре Фурманного как некое случайное, нерефлектируемое обстоятельство. Речь идет о самом пространстве покинутых жильцами квартир, где работают художники, об акустическом пространстве опустошенной и распадающейся коммунальности, насыщенном бытовыми реалиями, на глазах теряющими свою идентификацию, о наборах предметов, предметиков, штучек и вещиц с крошащейся функциональностью, с «подгнившим», смазанным обликом. Кабаков в своей «мусорной» серии артефицировал бытовое пространство (жилье, комнату, кухню) как среду, питающую в прогрессе своего перманентного распада метафизический космос «помойки» с ее характерным психоделическим свечением. Однако имеется и «обратный ход»: «помойка» возвращает свой мусор внутрь бытового пространства, покрывает, обставляет и «обустраивает» его. Обустройство такого рода мы повсюду встречаем на Фурманном, оно как бы «стоит за спиной» у каждого из работающих там художников и тем самым выпадает за пределы их артефицирующего внимания. Исключение, пожалуй, составляет только тринадцатая квартира и деятельность работающего в ней художника

В. Федорова. В достаточно плотном и «пестром» артистическом монолите Фурманного, представляющем собой своего рода «улей-витрину» местного постмодернистского изобразительного искусства, тринадцатая квартира является некой «черной дырой», «гнилой сотой», где все репрезентативные усилия по нанесению региональных орнаментов на сплав актуализированных дискурсов проваливаются и гаснут, наталкиваясь на страшный голый фон «прелой», распадающейся, раритетной коммунальности.

Впервые на Фурманном В. Федоров отрефлектировал необходимость такого артистического поведения, которое было бы адекватным, «имманентным» этому фону. Это артистическое поведение распадается на несколько автономных эстетических практик. Можно было бы выделить две: бюрократическое делопроизводство и производство объектов. И то и другое носит подчеркнуто фантомный характер. Будучи членом группы «Инспекция медгерменевтика» и обладая в инфраструктуре этой группы статусом «младшего инспектора-скриптера», В. Федоров связан с наиболее привилегированным уровнем «Медгерменевтики», то есть с уровнем фантомати-ческого архива «небесных» (замкнутых на себя, бесцельных) «дел», «документаций», «сносок» и «отношений»… Тринадцатая квартира в этом контексте выступает как инсталляция «абсолютной конторы», «пустого присутствия» (в обоих смыслах этого двусмысленного словосочетания), как один из вариантов метафорического опредмечивания вращающейся «ортодоксальной избушки», зажатой между «хаосом» и «космосом», то есть между помойкой и архивом, постоянно перекачивающей одно в другое (в модальности психоделического неразличения «того» и «другого»), но репрезентирующей только «осадки», «отходы» этого перекачивания. …объекты Федорова — покрытые тиной головы каких-то водяных животных, которые время от времени слегка приподнимаются над гладью болота, чтобы тут же снова скрыться, слиться с поверхностью ряски. …Объекты как составляющие параинсталляции с размытыми «дряблыми» краями вычленяются из мусорного плазмодия только отчасти, своими деидентифицированными фрагментами, и лишь на время. Костыль с картинкой упадет со стены, железные сетки с пакетами снова будут разбросаны по комнатам, из квартиры рано или поздно выгонят, и ничего не останется, кроме косвенных свидетельств в архиве. И эти происшествия, возможно, послужат для нас ценными знаками нескрепленности с разными формами репрезентативного бреда и версификациями фетишизированной вечности.

П. Пепперштейн

Прекрасен художник Шутов

Прекрасен художник Шутов, танцующий с кистью в восхитительном дыму среди зеркал и картинок… Шутов лепит в картинки все. Не все-что-ни-попадя, а просто все. — Чем, собственно, должен заниматься художник? — Мы спросили об этом циничного Шутова, который, конечно, занимается именно тем, чем и должен заниматься художник.

— Ну… художник рисует картинки…

— Чем, собственно, должен заниматься художник? — спросили дети романтичного Шутова, изобразителя общечеловеческих ценностей.

— Ну… художник оставляет отпечатки…

— Гадит! Человек отличается от прочих созданий тем, что гадит, пачкает, оставляет отпечатки, мажет, сорит, следит. А художник — специальный человек, чьи следы-останки и не предназначены ни для чего, кроме как просто быть, оставаться навсегда. Печальная картина (картинка): нетленные испражнения складываются в кучу. В кучу. В этой куче мы и сидим. Это — культура. И слава богу: культура движется, куча растет, паровоз вперед летит, мчится красная конница и прискакивает, кстати, говоря, в картинку Шутова под названием «Лесок в Комарово»…

…Картинки Шутова не терпят пустоты, излучают мощное притяжение. С сорочьей рачительностью, с детской наивностью, с дикарским простодушием Шутов променял высоколобое ничто на эклектичное все…

Нынешняя вера в то, что в культуре ничто не появляется и не исчезает, отменяет возможность творения. Невозможно что-то создать, но лишь соположить, сопоставить, совместить. Подобное же собирание есть не творение, но жест.

Жест самоценен, хоть и оставляет след. Из жестов складываются танцы балетмейстера Шутова. Жест оставляет пятна краски на картинке… И частная жизнь художника — публичный жест… Картинки, анекдоты, люди — жест в ряду жестов…

…Прекрасен, прекрасен художник Шутов… Прекрасны картинки художника Шутова, оклеенные сусальным золотом, обложенные мехом экзотических рыб и перьями животных наших степей, выкрашенные красивыми красками…

Илья Ценципер

По-честному

Фурманный — фикция. Сам переулок, конечно, не фикция: он есть на карте, здесь находится институт Гельмгольца… Это убедительная реальность. Но дом № 18 во всех списках значится как выселенный. На бумаге такого места нет. Есть миф в сознании искусствоведов, художников, дилеров, журналистов. Миф похож на сказку о Колобке: я к Захарову пришел, я к Волкову пришел, я к Шутову и подавно приду.

Дом, наполненный персонажами, с запутанной системой парадных и черных ходов, гигантскими квартирами и комнатушками, это склеенное из множества маленьких кусочков зеркало, в котором маленькая Алиса давно потеряла свое отражение.

Посторонний, хотя и заинтересованный наблюдатель видит только амальгаму… можно увидеть несколько дремлющих художников, а на зеркале отражение их снов…

Игорь ЗайдельВот уже более ста лет в тихом московском переулке стоит скромный пятиэтажный дом. Мирно шелестят вокруг листья деревьев… Когда-то здесь гулял Константин Сергеевич Станиславский. …а художник А. Васнецов добродушно поглядывал на Костю из окна соседнего дома, где в одной из квартир он числился ответственным квартиросъемщиком. Многое помнит Фурманный… куда ни посмотришь — рядом с древностью соседствует наша советская новь. Мягко шелестя шинами, подкатывают к дому номер 18 автомобили иностранного производства.

А по вечерам художники, весело щебеча, устремляются в здание бывшего домашнего театра К.С. Станиславского, а ныне ресторана «Дубровник» или в шедевр советской кооперации «У камина» и подобные ему «разгуляи», столь пышно расцветшие под лучами демократии. За прошедший период художественно-производственной деятельности труженики Фурманного дали стране не одну тысячу инвалютных рублей.

Вклад творческих работников дома № 18 в народное хозяйство страны не ограничивается лишь торговыми операциями с нашими иностранными партнерами, все шире вовлекаются они в новаторское движение спонсоров. Благодаря их спонсорскому почину успешно осуществляется сотрудничество с кооперативом «Агрокультура». Нельзя не отметить и тот большой вклад, который вносит коллектив Фурманного в воспитание подрастающего поколения. Со всех концов страны и из-за рубежа стекаются к дому номер 18 воспитанники различных художественных студий… Замечательная и талантливая молодежь подрастает в этом обычном московском переулке. Тут нельзя не назвать такого замечательного молодого мастера, как В. Фишкин, работающего при наставничестве группы «Чемпионы мира», П. Фомского, работающего под отеческим присмотром Л. Войцехова. Все больше набирает силу группа «Чемпионы мира» из мастерской признанного деятеля московского авангарда С. Шутова. Успешно осваиваются смежные профессии вышедшим из-под крыла С. Мироненко мастером тяжелометаллических конструкций А. Ольшвангом, за последние время он делает колоссальные успехи в области перкуссизма и по децибелам уже обогнал всемирно известного Г. Виноградова.

* * *

…работники Фурманного вносят свой вклад и в развитие «народной дипломатии». Представители прогрессивной зарубежной общественности — частые гости дома № 18, где организуются встречи и дискуссии о проблемах войны и мира, экологии, развитии контактов и взаимопонимании между народами. «Фурманный — это любовь, истина и красота», — заявили члены делегации буддистов Шри-Ланки и Ирландии, приезжавшие в августе этого года с миротворческой миссией в нашу страну.

Константин Звездочетов

Созвездие Фурманного

Это место, Фурманный, подлежит, очевидно, воздействию созвездия Возничего. Возничий совсем рядом с моим знаком Зодиака — Близнецами. Только они, пожалуй, и сунули меня к нему в коляску. Несомненно, в прославленный историками искусства дворик они будут въезжать на колесницах и будут устраивать здесь продолжительные триумфальные процессии. Своя собственная колесница будет у каждого художника и со своим особым животным. На то есть намек уже в фамилиях некоторых художников — Ершов, Карпов, Филиппов. Колесница его будет не ехать, а парить над землей, несомая его любимой двухголовой птичкой. А вот братья Мироненко, подобно Кастору и Поллуксу уже на лошадях. Звездочетов, а не Захаров, давно отринув слонов, предпочтет что-то, не поддающееся определению, какого-то шерстяного монстра. …на собачьей упряжке промчится мастер живописи для слепых Альберт. Отара овец — Овчинников. А вот и Волков — с ним все ясно. Грохот спортивного инвентаря — «Чемпионы мира». Филатов на кентавре. Замечательный конструктор Ольшванг удивит алюминиевым подобием троянского коня. Но что за странные запахи, от которых мутится рассудок, — неужели медгерменевты?

Георгий Литичевский

О Вадиме Захарове

На одной из выставок «Эрмитажа» экспонировалась работа Вадима Захарова «Детская библиотека» — сложный лабиринт, пройти который можно было, только согнувшись в три погибели, с фонариком, освещая себе путь и одновременно выхватывая из темноты фрагменты живописи, «наскальных рисунков», кажущихся тем более огромными, чем ниже ты вынужден склоняться и чем дольше ты путешествуешь по этим черным пещерам.

…По-диспетчерски расчерченный лист с условными обозначениями А, В, С и 1, 2,3. Вертикали и горизонтали пересекаются, и в четко определенной клеточке в назначенный час рождается заранее запрограммированный гомункул — «Н — 4» или «А — 5», так как называются работы именно по месту их нахождения в этой схеме.

Система как бы сама выдает нечто, что было запланировано несколько лет назад. И возникают эти странные линии развития. Сначала это фигуративные работы, на которых изображены сюжетно сложные отношения двух постепенно вырывающихся из гипсовых или цементных глыб монстров-скульптур. Повествовательность работ материализуется в виде пузырей с текстом, выползающих из ртов: «Куда бежишь, чудовище? Остановись. Там — кисточкой в живот. Там — он тебя ждет». Затем зрителю показывается «изнанка» их — сложное арматурное построение, в котором угадывается обратная сторона предыдущей работы. В следующих картинах В. Захаров свободно экспериментирует внутри своей системы: то неожиданно использует элементы этих фигур как предметы для постановки натюрморта, то помещает их в тоскливый зимний пейзаж. Он не боится даже продемонстрировать полную абсурдность финала, когда вдруг появляются четыре конкретных вещественных объекта, сделанных из купленных в хозяйственном магазине линолеума и кафельных плиток. И выясняется, что они легко занимают свое место в системе, потому что система всемогуща, она может принять в свое лоно все. Но система и бессильна — потому что зритель, не подозревающий о ее существовании, прекрасно может без нее обойтись. Смысл доводится до абсурда, и абсурд становится смыслом.

Елена Олихейко

Художник Сергей Волков

Сергей Волков — постмодернист, вернее, постконцептуалист. Когда его объекты выставлены рядом с работами концептуалистов на выставке «Объект», это еще заметнее. Всяких концептуальных качеств у него достаточно, но еще все и очень «красиво», — эта фактурность, этот изысканный «пыльный» колорит — все для того, чтобы минимальными, по словам автора, средствами сделать ловушку для зрителя, влипающего в эту фактуру и радующегося: «Вот это картина! Вот это живопись!» Я ловлюсь в эту ловушку и думаю: почему так многие не могут достигнуть того же, в ловушку попадаются не только критики, но и художники. Довольно много пост-Волковых можно найти сейчас на Фурманном, но его приемы без его качеств как-то совсем не работают. Дальше вы читаете текст. И вас одурачивают во второй раз. У художника Сергея Волкова очень своеобразное чувство юмора. А может, наоборот, не юмора, а здравого смысла. Его надписи озадачивают крайней простотой. Например, «Если не видеть других картин, то эта — самая лучшая». Отчего наступает веселье, объяснить не берусь. Свои отношения со зрителем Сергей Волков прекрасно режиссирует и делает это совершенно осознанно, находя именно в этой игре со зрителем свое артистическое удовлетворение. Общаться с художником Сергеем Волковым не так-то просто. Сергей Волков похож на боксера легкого веса с невероятно отработанной реакцией, понятно, что общение требует определенной осмотрительности. Что меня потрясает в Сергее Волкове — личность Сергея Волкова не менее примечательна, чем его живопись. Впрочем, как известно, в искусстве двадцатого века по-другому и быть не может.

Елена Курляндцева

Александр Захаров

На Фурманном Александра Захарова относят к разряду коммерческих художников… Никак не связанный с традиционным московским нонконформизмом, с его своеобразной этикой и эстетикой ухода и неприятия Александр Захаров сегодня получает некую фору, позволяющую ему ловко и безболезненно «проскальзывать» в расширяющиеся щели официального истеблишмента, всякий раз приобретая при этом новые чисто художественные качества. Уже первые опыты выхода в новые области функционирования искусства, происходившие на стихийном прообразе свободного художественного рынка в Битцевском лесопарке, дали уникальные возможности острой и пикантной манипуляции массовым сознанием, когда довольно циничное издевательство над «простаками» приводило к счастливому приобретению последними за приличные по тем временам деньги произведений молодого маэстро. Одним из первых уловив возможности официально (правда, довольно невнятно) декларированной демократизации художественной жизни, Захаров выступил и вдохновителем «любительского объединения по интересам» под названием «Новое камерное искусство» и одним из организаторов первых аукционов, проводившихся в только что открытом выставочном зале Советского фонда культуры… ко времени нашествия западного художественного рынка Захаров всплывает в художественной колонии на Фурманном, где к нему и прилепляется нисколько не оскорбительный для него ярлык коммерческого художника. Изматывающее чувство социальной и художественной маргинальности ему, кажется, совершенно незнакомо. Принципиально протеистическая жизненная позиция и неиссякаемая лабильность позволяют Захарову вольно искать самые невероятные сочетания несочетаемого в социуме и в рамках станковой картины, к которой он испытывает консервативно-сентиментальную привязанность на фоне всеобщей страсти к объектам и инсталляциям. Феноменальный захаровский социальный динамизм, обусловивший его необыкновенный взлет от «низовой» Битцы до весьма престижных западных галерей, опирается на еще недавно совершенно невообразимый и считавшийся неприличным для художника эклектизм. Откровенный и даже несколько хамский эклектизм Захарова даже в рамках изначально эклектической и пестрой русской художественной ментальности выглядит непривычно. Постмодернистское сознание как бы развязывает художнику руки, разрушая иерархию «высоких» традиций, поэтому Захаров может, например, нисколько не стесняясь, пользоваться даже уже вполне «отработанными» стилевыми явлениями недавнего прошлого — так называемым карнавальным искусством и комнатным сюрреализмом 70-х, которые с теперешней точки зрения выглядят чрезвычайно провинциально.

Почти каждая картина Александра начинается с тщательно выписанного лиричного пейзажа… после чего этот идеальный пейзаж, обладающий необычайно высокой значимостью в аксиологической системе российских консерваторов, населяется премерзейшими существами, внешний облик которых отсылает то к русскому лубку, то к голландскому жанру, то к пособиям по палеозоологии или патологоанатомии. Более того, в следующем слое все это шокирующее безобразие покрывается как бы комментирующими происходящее надписями, лубочная нарративность которых диаметрально противоположна эпической нарративности концептуалистов, указывает дополнительно на страстное желание втолкнуть в одни руки два полюса национальной художественной идеи. В конечном счете все это выглядит фантазиями маньяка… вытесняющего сознательную аутопсихоаналитическую перверсию.

Андрей Ковалев

Пурыгин

Феномен Фурманного переулка дополняет присутствие в нем Леонида Пурыгина — монстра советского андеграун-да. Этот художник — альтернатива «советскому авангарду». Он первым догадался поворотить оглобли: когда нельзя свободно двигаться вперед, есть возможность уйти далеко назад. На этом пути никто не выставлял пикета, и он ушел… Это наиболее близкая аналогия для «картин ужасов», которые он создает… В пестрой колонии Фурманного переулка Леонид Пурыгин выглядит настоящим монстром-индивидуалистом среди индивидуалистов, анархистом среди нонконформистов. Мало кто осмелился бы внутри колонии авангардистов бросить вызов эстетике современного искусства... Очевидно, художник ощутил, что пришел период «разбрасывать камни». Леонид Пурыгин сам снабдил себя эпитетом «гениальный» в возрасте 18 лет. Слово это означат для него не только превосходную степень таланта, но и качество таланта, позволяющее ему выжить вне официальной иерархии и принятых условностей в искусстве…

Когда он говорит «я — гений», он имеет в виду «во мне гений». Такого рода творческий феномен не лишен болезненной странности. Он несет в себе нечто сугубо интимное и не требует широкой огласки. Однако в такого рода тайных мистериях души рождаются непреходящие ценности большого искусства. Кроме картин Л. Пурыгин пишет романы, напоминающие эротические сны и посвященные З. Фрейду. …произведения этого художника могли бы служить психологическими тестами на степень нравственной полноценности. Терапевтическое воздействие такого искусства подобно психоанализу. В ХХ веке многих художников тянуло в сумасшедший дом изучать креативные способности умалишенных. Леонид Пурыгин тоже провел в психиатрической больнице 20 дней, правда, в качестве «заключенного». Это не простой курьез его биографии: больное общество не прощает, когда ему намекают на его болезнь.

Диагноз, который выносит обществу художник в своих картинах, тяжел: стадный садизм, ханжество, рабство, безверие. К сожалению, ни одна их этих болезней не подлежит госпитализации, а говорить о них открыто может только сумасшедший. Репутация болезненного, извращенного искусства, которая сопровождает Л. Пурыгина вот уже 20 лет, — это тоже плата за гениальность. Однако художник успел воспитать в себе воистину терпимость врача. С годами его психотерапия становится все более жесткой, силовой. Однако сознательный эксгибиционизм художника лишен узкого личного смысла: в его картинах «болеет» дух, болеет общество.

Елена Пивоварова

ДИ №4/2012