И однако художник демонстрирует именно бесстрашие перед ужасным и загадочным, потому что все многообразие его живописных композиций посвящено исследованию год за годом российского простора и российской души. Земля и люди в его картинах предстают как носители истории, и бытовой, и провиденциальной — священной или заповеданной, от которой бытовая может отклоняться, идти вразрез с заповедью. Можно сказать, что всегда не равная самой себе история, собственно, и есть главная героиня искусства Россина, гротескно раскрывающаяся посредством другой «героини» художника — живописи.

Россин уже в юности понимал себя наследником русской культуры XIX века и литературы в большей степени, чем живописи, потому что именно в литературе рождаются и русский народ, и Россия как страна с провинциями и столицами, разными сословиями и бунтарями против всех сословий. В СССР второй половины ХХ века пик самопонимания общества приходится на «брежневский застой». Тогда люди, душевно не подчинившиеся государственной системе, сами для себя или в небольших полуподпольных сообществах через литературу, живопись, философию осуществили возврат к осмыслению российской истории и государственности в мировом масштабе и запустили процесс самодвижения творческой мысли далеко вперед. Россин стал одной из ключевых фигур этого интеллектуального переворота и предложил в картинах свое понимание происходящего и портреты его участников. Он был готов рисковать, отстаивая свой взгляд на жизнь. Когда во время приема выставки неофициальных художников чин КГБ взялся орать на собравшихся, Россин с ходу осадил его, тихо сказав: «Вы думаете, что искусство создается в ящиках вашего стола?»

В духе литературной традиции XIX века, акцентированной живописным модернизмом, Россин становится критиком действительности. Суть его критики не в разоблачении ложных мнений, а в показе слабости человека и непрочности его мира. Впрочем, именно ничтожность человеческой природы, отдельные экземпляры которой вдруг решаются на подвиг или совершают свой подвиг незаметно, как живут, приоткрывает постоянно действующее событие — сияние истины. Персонажи Россина могут быть воплощением истины, как его друг и вдохновительница Ленина Никитина, никогда не уклонявшаяся от жребия правдивой художницы, рисовавшая с чувством милосердия именно тот сумасшедший дом, где ей довелось жить. Они могут стремиться к истине, как участники философского кружка Татьяны Горичевой и Виктора Кривулина, и отдать за это лучшие годы жизни, хоть и часто, по мнению Россина, впустую, но художник пишет как самоценное не их жизненные результаты, а дугу сотворчества, преобразившую советский анабиоз в духовную жизнь. Наконец, они могут существовать, как подавляющее большинство, не задумываясь, но тогда сама истина проступает на человеческом материале как в его твердости, так и в его никчемности.

Каждый человек Россина погружен в живописный фон, как в духовный пейзаж. В окружающей среде Россин любит усиливать горизонтали: линии электропередачи, заборы, рельсы, трубы парового отопления, контуры крыш, полосы кирпичной кладки и бревна покосившихся изб, да хоть и доски скамеек. И человек в этой горизонтальной сетке мира все время переходит из одного состояния в другое, соответственно меняя и пейзаж, и его восприятие. Он может показаться текущей через щели кляксой краски, попавшим в сеть случайным комком чего-то — от земли до мертвой птицы, узелком на драной ткани жизни, а может стать и нотой, дающей своему времени голос и смысл.

Голос живописи Россина, если можно так сказать, отличается парадоксальностью тембра. Россин — пророчески настроенный художник-нонконформист, но он же и один из самых веселых мастеров подзапретной «второй культуры». Гротескный юмор русской классической литературы каждому новому поколению открывается как вечно актуальный способ описания российской действительности. Однако именно художники ленинградского экспрессионизма, от арефьевцев до «Новых художников», на которых Россин оказал определенное влияние, придают гротескной картине о нашей жизни измерение парадокса. Если в XIX веке погруженная в гротеск история уездных чиновников предполагала, что есть и другое — идеальное — измерение Руси, то зритель Россина знает, что никакой другой жизни, кроме этой, бездарной и изуродованной, нет. И художник — именно тот человек, который смело преобразит такую жизнь, сохранив ее облик, но найдя в ней «Майн кайф» (так называлась утраченная автобиография Россина), он открывает грань бесконечного величия в эпизодах и людях повседневности, сообщая сплаву величественного и гротескного силу представлять все: от выпаса коров до панорамных видов Бородинской битвы. Художник, создающий универсальный мир, конечно же, сверхчеловек, и ему свойственны романтическая веселость, ледяной смех бессмертных. Но сверхчеловеком он становится не потому, что смотрит с высокой скалы, а наоборот, потому, что представляет жизнь жука, как и жизнь гения, и осознает себя через смерть и утрату мира с уходом каждого. И этот навык всегда фиксировать в танце карандаша гротескное творчество форм жизни, удивляясь и не уклоняясь от разнообразия впечатлений, сообщает искусству Россина особенную веселую смелость.

ДИ №3/2012