Автор книги искусствовед Марина Клименко подарила читателям одновременно лапидарный и красочный путеводитель по жизни художника. Органическое соединение документов, цитат, репродукций и фотографий позволяет нам постичь удивительный маршрут творческой судьбы человека, который начинал как скучноватый эпигон, верный адепт социалистического реализма, но, пройдя через годы войны, получив художественное образование в Киеве и Москве, миновав обычные для той эпохи практики поклонения правдивой форме и верной идеологии, вдруг, без внешних поводов переходит к яркой манере. Здесь вызов линий, пятен, игра геометрических форм — никакой литературной подкладки нет у этой живописи. Главными становятся интенция к самоявлению и презентация индивидуальности. Работа 1961 года «Белье» — гармония абстрактных прямоугольных разноцветных пятен, поданных с абсолютной свободой, и если бы не предохранительная бытовая подпись, этот холст можно было бы принять за работу Пита Мондриана «Буги-вуги на Бродвее» (1942—1943).

А предваряет взрыв формальной экспрессии поэтичная работа мастера «К вечеру» (1957), растиражированная в виде открыток, и оптимистический этюд «В госпитале» (1953), где персонажи нарисованы так, как и было положено советскому художнику, и в котором позируют не только живые люди, но и неодушевленные предметы.

Но если в живописном ряду появление новых тенденций у О. Качарова неожиданно, то стоит только внимательному и любознательному читателю заглянуть в документальный текст мемуаров Оскара Абрамовича, которые лейтмотивом проходят через весь альбом, как становится ясно — перед нами мятущаяся натура. Чего стоит хотя бы его попытка написать картину «В фашистской неволе» (1959) с фигурой старика еврея в центре, каковую пришлось позже замазать как крамолу. Темперамент художника и его будущее чувствуются и в том, что он говорит о войне, во время которой летал бортмехаником, проступает и в его карандашных эскизах, и в том, что судьба была к нему благосклонна. «Заговоренный», считали Качарова летчики-однополчане. Обычно переход живописца от стартовой манеры, наработанной в художественном вузе, к новациям болезненный, многолетний и непростой, в этом смысле участь Качарова почти завидна. Ему удалось восстать из рутины псевдоправдивости, выбраться из школярства к оригинальной индивидуальной манере за считанные годы. Молодая, динамичная, экспрессивная живопись сделала Оскара Качарова одним из самых заметных мастеров той эпохи, но это стало понятно только сейчас, когда выставка и, главное, масштабный альбом представили нам фигуру художника во всей возможной полноте и значимости.

И вот что важно подчеркнуть. Обычно утвердившийся мастер не ищет глубин в уже найденном, совсем другое впечатление от работ Качарова. Художник начинает путь заново, он ищет своеобразное третье дополнительное измерение в эквилибристике плоскостей, ищет философских глубин и приходит к таинственной игре в знаки и эмблемы. Прочесть их — непростая, но захватывающая задача. Качаров начинает практически «убегать» от живописи в мир изобразительной философии, ищет подтексты в одномерной плоскости. Такие его работы, как «Земляне» (2000; вынесена на обложку альбома), «Мудрец» (1996), «Антимиры» (2003) или ироничная работа «Светлой памяти Рембрандта» (1987), показывают нам мастера как склонного к игре мудреца и знатока… Тут и ироничный пассаж к наследию Казимира Малевича, и перекличка с Бернаром Бюффе и, конечно же, переосмысленный Анри Матисс… «Обыграна» и Даная, и профиль Зевса, сделанный в манере матиссовского декупажа, — все говорит, что Оскар Качаров — художник исключительной маэстрии и виртуозности. Мэтр, свободный от догм.

При этом, как бы ни была светла его палитра, зритель чувствует, что Качаров по духу — художник смятения, герой душевных драм и трагедий, даже мизантропии. Эту догадку подкрепляют документальные параллели из мемуаров мастера, где он говорит: «Я устал от самоказни. У каждого свой круг», и далее: «Все беды от знаний»… Эта мысль мастера явно перекликается с библейским рефреном Екклесиаста «все суета сует» или известным изречением, что «во многой мудрости много печали». Демонстративная игра в цитаты, которую демонстрирует мастер, порой даже кокетство, и наслаждение от жонглирования стилем и образностью придают его эмблематичной живописи привкус драматизма исчерпанности формального языка. Качаров — «создатель цветоритмической пластики», — пишет автор текста М. Клименко. С этим определением можно только согласиться.

Книга об Оскаре Качарове, несомненно, событие в современной хронике имен постсоветского искусства, она дополняет наши представления о времени, знакомит с масштабной фигурой и неожиданно говорит о том, что даже в годы, названные застоем, русская советская живопись была полна животворящих магических жестов пленительной красоты.

ДИ №3/2012