В первую встречу (декабрь 2006-го) зритель увидел спектакль Кшиштофа Варликовского «Крум» по пьесе Ханоха Левина. Вторая пришлась на сентябрь 2007 года, когда Маттиас Лангхофф привез в Москву «Квартет» по пьесе Хайнера Мюллера. Третьи «Мейерхольдовские встречи» (2008) были посвящены Кристиану Люпе и Старому театру в Кракове со спектаклем «Заратустра». В сентябре 2009 года центр им. Мейерхольда принимал «Три сестры и другие» Аттилы Виднянского (Венгерский театр им. Дьюлы Ийеша в Берегово). За петербургскую постановку пьесы «Укрощение строптивой» Уильяма Шекспира в Александринском театре мейерхольдовский приз получил литовский режиссер Оскарас Коршуновас (2010). Внимательный читатель уже, наверное, заметил частое присутствие польских постановок в программе. Что ж, этот интерес продиктован в основном тем, что театральный лидер ЦИМа Валерий Фокин многим обязан польскому театру и своему кумиру Ежи Гротовскому. 2011 год вновь стал годом Польши. На шестом фестивале были показаны сразу четыре польских спектакля: «Братья Карамазовы» (театр «Provisorium», Люблин), «Да здравствует война!» (Театр имени Ежи Шанявского, Валжбих), «После птиц» (театр «Chorea», Лодзь) и моноспектакль Камиля Мачковяка «Нижинский» (Театр имени Стефана Ярача, Лодзь).

Дом без крыши

Один из наиболее известных и выдающихся в Польше и Европе альтернативный театр «Provisorium» (Люблин), возникший как форма протеста против политической и общественной ситуации, дебютировал в 1976 году. Окончательно утвердил свое имя «Provisorium» лишь с падением советской системы, когда поставил «С небес сквозь землю в самое пекло» (1992), признанный критиками как один из самых ярких польских альтернативных спектаклей конца XX века (1-я премия на Эдинбургском фриндж-фестивале).

Говоря о спектакле «Братья Карамазовы», следует отметить сотрудничество театра с известным исследователем творчества Ф.М. Достоевского, профессором Цезарием Водзиньским, автором книг «Транс, Достоевский, Россия, или О топорном философствовании» и «Святой идиот». Возможно, именно встреча с академическим подходом стала решающей для взятого тона. Спектакль «Братья Карамазовы» (реж. Януш Опрыньский) вызывает удивление своим традиционным постановочным решением. Казалось бы, для авангардного театра такой ракурс не органичен. Однако по ходу спектакля режиссерский прием оказывается убедительным. Попытки максимально концентрированно представить героев романа, их внутренние конфликты и душевные переживания превращают действие в некую «гоночную трассу», на которой важно проговорить все «проклятые вопросы».

Сценография спектакля тоже как флажки на трассе: плотно заставленное реквизитом пространство, броские остатки материальной культуры в черном контейнере; сценический круг, на который водружен куб — дом Карамазовых. Стоит только кому-то распахнуть стенку — залу открывается вид на внутренний угол комнаты: вот столовая, это спальная, тут гостиная (сценография — Ежи Рудзкий, Роберт Кусьмировский). Эта демонстративная «упаковка» быта в общий объем внушает зрителям чувство униженной скученности и перепутанности семейной жизни.

Почти три часа (без антракта) зритель напряженно следит одновременно за всеми героями, не сходящими с круга карамазовских баталий. Мужские партии (Томас Базан, Яцек Бжезинский, Ромуальд Кренжель, Мариуш Погоновский, Адам Воронович, Марек Жеранский, Лукаш Левандовский) оказались на высоте. Особенно блеснули исполнители ролей Ивана и Федора Карамазовых и Смердякова. Диалоги-споры братьев, ненависть и семейная любовь, дружба и ревность, согласие и раздор исполнены мастерски в тонком и очень страстном психологическом накале. А патологический Смердяков поразил и внутренним зловещим рисунком, какой-то мертвенной неподвижностью внешнего вида — лысый череп, втянутая шея, механический шаг, занудный монстр — блеклый призрак, тихо говорящий что-то в замедленном темпе своим слезливым дискантом, голос тоненький, осторожный, интеллигентный.

Спектакль выстроен как поединок братьев. Дмитрий с широтой, взвинченностью, горячностью вторит темпераменту своего отца, который, как гаер, кается, юродствует и скоморошничает, провоцирует Ивана, подтрунивает над Алешей. Но и бунт смиренного Алеши неожиданно отражает все метания, ошибки и ярость отца. Эти внезапные отражения отца в сыне и сына в отце вносят особую ноту в смятение Алеши перед дилеммой существования Бога.

Беготня, драки, раздоры, разборки поданы, как погода, как нормальная ненормальность жизни в контрастах изнурительного быта и жажды познания божественного.

Если в отношениях «Ракитин — Алеша — Грушенька» яркая картина смятения души и очищения, то в дуэте «Грушенька — Дмитрий» верх берут искажения любви и неверие. Темпоритм нарастает, скорость круга увеличивается, динамика сцен все более уплотняется, обрываясь на крике Ивана, что все «так глупо!»

По словам режиссера Януша Опрыньского, в задачу спектакля входило желание «пробудить братьев Карамазовых, а значит, юродивых, святых, безумцев, старцев, чтобы они заставили нас пробудить нашу духовность».

Упавший Икар

Если карамазовская семья порой и безумствует, все же она не безумна и способна давать оценку своим действиям. А вот герой моноспектакля «Нижинский» (автор сценической концепции, реж. Вальдемар Заводзиньски) уже почти поглощен пучиной безумия. Эту картину погружения смысла в хаос замечательно передал польский актер Камиль Мачковяк… Проблески сознания, прокручивание прошлого, приговор жизни и славы вместились почти в 100 минут. Герой находится внутри стеклянной коробки, где даже сцена-пол из прозрачного стекла, а сбоку написанные им страшные в откровеннос ти тексты. Он весь на виду, он всегда мишень.

Больше Нижинскому ничего не оставлено — лишь балетный станок как призрак былого.

Как выяснилось, танцовщик Камиль Мачковяк мечтал о партиях Вацлава Нижинского еще мальчиком. Уже в балетной школе он станцевал несколько номеров из тех, которыми прославился его кумир. Драматический образ Нижинского актер шлифовал позже и в киношколе, подбирая актерские краски и психологические нюансировки для главной роли своей жизни. И вот наконец решился прожить на сцене дни своего кумира из знаменитых «Дневников» великого танцовщика. Дни, когда Нижинский терял разум. «Я играю Нижинского шесть лет. Внутри уже есть специальная полочка, где находится Нижинский. С тех пор как мне исполнилось 25, спектакль очень изменился. Начиналось все с невротического мальчика, а сейчас он повзрослел вместе со мною», — рассказывает Камиль Мачковяк. Актер вкладывает в образ Нижинского столько душевных и физических сил, буквально пропуская через себя, словно электрический ток, жизнь «бога танца», что может играть этот спектакль не чаще двух раз в месяц.

Весь вывернутый, беспощадно откровенный монолог воспоминаний: бесстыдность нахлынувшей исповеди и про свой онанизм, и про парижских проституток, про ненависть к жене, недоверие к дочери и тут же патологическая боязнь оказаться брошенным в одиночестве, изнуряющее душу омерзение к любой грязи и вшам. Вот он думает о матери, смертельно тоскуя, обвисает на перекладине, словно Христос или Петрушка; вдруг это обвисшее ватное тело неожиданно становится упругим и упрямым, концентрируя балетную ярость. И тогда герой поражает своим взорванным изнутри состоянием, а жизнь, суженная до балетной сцены, становится кровавой ареной. Но разве можно выиграть умирая? Остается только тихо обвиснуть, как тряпичный паяц, рухнуть на станок в полной прострации.

«Я бог… танец… тело… кто это сделал со мной… — клочья памяти, радости и физически невыносимой душевной боли — …я работал с Дягилевым, для него Бог — это чувство, а может, сам чудовище с чувствами; не думай о том, кого любит Дягилев, мне надо работать…» Видения нарастают, мысли путаются: «Но я знаю, что я не Бог, хочу заснуть… все бегают, они хотят запереть…» Его внутренний диалог с внешним миром, с близкими, родными, друзьями монотонно сопровождается видеокартиной, где пленника психиатрической клиники властно влекут по коридорам, где крупный план лица становится смазанным, и все кружится каруселью, растворяясь в неразличимости.

Актерски роль Нижинского сделана на высшем уровне психологической убедительности. Идеальная победа Нижинского на сцене оказалась смертельным поражением в жизни…

Миф о великом танцовщике, который долгие годы провел в психиатрической клинике, ужасен, вот в чем мужество моно-спектакля. Перед нами еще не душевнобольной, а человек вне границ восприятия. И пусть Нижинского-человека можно по-разному трактовать, но шлейф великого танца до сих пор трепещет и сверкает в балетном мире, и его величие не подлежит сомнению. Нижинский-танцор остается на пьедестале…

Раздетый фетиш

Еще в прошлом театральном сезоне скандальный спектакль «Да здравствует война!!!» Драматического театра имени Ежи Шанявского в Валжбихе (режисер-постановщик Моника Стшемпка) хотели привезти в Москву на фестиваль «Золотая маска» в рамках программы «Польский театр в Москве». Однако не сложилось: российская сторона настаивала, чтобы в столицу обязательно прибыл автор текста Павел Демирский… Что ж, ЦИМ подобных условий не выдвигал, и театр из шахтерского городка — без драматурга — благополучно оказался на «Мейерхольдовских встречах».

В программке примечание: «Спектакль “Да здравствует война!!!” — это наша попытка обрести дистанцию по отношению к польским историческим мифам и политике государства относительно истории, создаваемым очередными государственными и политическими деятелями». Это примечание приводится нами сознательно. Ведь в постановке происходит столкновение и разоблачение двух патриотических мифов разного времени — прошлого (польского кинематографа 1960-х годов) и настоящего (ритуального почитания Варшавского восстания 1944 года, оставленного без поддержки советскими войсками).

В основе пьесы история популярного телефильма «Четыре танкиста и собака», переплетающаяся с темой трагического Варшавского восстания. Этот коктейль эпох устроен намеренно. Перед нами поле абсурда, где встроены друг в друга сразу три временных слоя — 1944-й год (дни Варшавского восстания), 1968-й (студенческие протесты в Варшаве) и сезон 2009/10 (время премьеры спектакля). Авторы спектакля с самого начала раздевают догола своих и без того развенчанных героев. Это Ян Кос, герой-танкист сериала, и премьер-министр польского правительства в изгнании Станислав Миколайчик (на приеме у Сталина 3 августа 1944 года), требующий «чтобы польская армия взяла Берлин!» и получивший издевательский ответ: «Взятие поляками Берлина выходит за рамки бюджета».

Шаг за шагом действо превращается в некий новый сериал — вакханалию эпизодов повального пьянства, густого мата, беспорядочной стрельбы и машинального насилия. В этом сериале сценаристом безумия выступает Сталин, стати-стом — премьер Миколайчик, а пес Шарик становится офицером НКВД. В эпизодах спектакля доминирует алогизм отношений — посыл о том, что война — всего лишь способ существования, где обнаженные актеры лишь усиливают гротеск происходящего. Границ между персонажами нет. Каждый исполнитель мгновенно меняет свои роли (в ролях: Агнешка Кветневская, Малгожата Лакомская, Ирена Войчик, Анджей Клак, Марцин Пемпуш, Рышард Венгжин, Адам Воланчик).

Но если фигура Миколайчика нам практически неизвестна, то уж сериал «Четыре танкиста и собака», когда-то очень популярный и в Польше и СССР, — это наша общая память. Чем не угодила лихая комедия о славных парнях нынешним критикам? Даже для собаки-актера нашлось место. Старается: воет, лает, повизгивает. А в конце, не выдержав, хватается за пистолет и требует соблюдать минуту молчания. Вышучивать собаку? Раздеть и высечь проигравшего премьера? Но все-таки неубедительно и странно освистывать жанр. Комедия о танкистах не претендует на истину, она всего лишь смешит, и только. Если этот спектакль метит в индустрию квазифильмов о квазивойне, то и тут все мимо цели. Демонстративный прицел свести к нулю роль национальной самоидентификации, жажда высмеять польскость, а заодно потешиться над природой жанра ведет театральное зрелище в эстетический тупик: болтовня в банных халатах, измазанных бутафорской кровью, персонаж в красном джемпере, затаскивающий даму в туалетную комнату, заявление голой особы, что ее обвиняют в нежелании репродуцироваться. Трусы летят в зал.

Эту вакханалию комментируют строгие экранные надписи: «5 августа 1944, Студянки, 1-я танковая дивизия форсирует Вислу»; «Весна 1968, центр Варшавы»… За каждой такой скупой датой встает панорама мирового побоища. И память ежится; не до смеха как-то.

«Война аморальна в любой момент, неважно, сколько времени прошло, и столь же аморально продолжать молчать, продлевая жизнь национальных сказок и героической лжи», — считает автор, драматург Демирский. На его взгляд, навязанные мифы — это террор культуры. Однако существенная разница между обвинением самой войны и ее «культурной производной». Квазикультура времен войны и культурное эхо послевоенного времени несовместимы. И авторский террор от Демирского ничем не отличается от террора официальной истории.

Что ж, смелость, с которой выбрасываются на свалку прошлые победы, заслуги, исторические события, привлекает публику в театр и может даже импонировать кому-то. На самом деле перед нами очередная попытка мумифицировать прошлое только на другом уровне оценки: там Варшавское восстание было трагедией, здесь станет фарсом, там был жертвенный героизм, что ж, сорвем с него все погоны и ореолы… Список таких тенденциозных превращений легко продолжать… просто меняйте плюс на минус…

Семейный тандем Павел Демирский и Моника Стшемпка уже собрал лавры по всей Европе, что не удивительно: радикализм — давно самое любимое блюдо в культурных точках Европы. Между тем всего лишь за неудачную полуминутную шутку «Я понимаю Гитлера» режиссер Ларс фон Триер был изгнан с Каннского фестиваля. А создатель славы парфюмерного дома «Guerlain» — 75-летний Жан-Поль Герлен за одно обмолвленное слово в своем рассказе о духах «Samsara» расплачивается публичными извинениями и судом.

Проблема в том, что сегодня гораздо опасней кого-нибудь или что-либо защищать, чем освистывать, распинать, разоблачать, раздевать донага… Сегодня попытки любой ценой избавиться от прошлых мифов, пожалуй, становятся новым абсурдом, потому что плата за подобные мифические деструкции — успех, известность, аншлаги, приглашение на гастроли, слава революционеров в искусстве.

Но история истинного вызова — это бесконечный мартиролог жертв, вспомним хотя бы Нижинского, его последний танец зимой 1919 года в Сан-Морице в отеле «Suvretta House», когда он, раскинувший руки, словно живое распятие, наполнил комнату страдающим человечеством: «Теперь я покажу вам войну со всеми ее страданиями, разрушениями и смертью. Войну, которую вы не предотвратили и за которую вы тоже в ответе». Меньше всего он хотел крикнуть «Да здравствует война!». И заплатил свою цену.

ДИ №2/2012