Тотальное искусство — несбывшийся сон русского авангарда, вот уже не одно десятилетие то сладкой грезой, то навязчивым кошмаром продолжающий сниться художникам (справедливости ради отметим, не только российским). Впрочем, что касается ТОТАРТа, здесь не все так однозначно. С одной стороны, Абалакова и Жигалов всей своей жизнью демонстрируют полное тождество искусства и действительности, то есть находятся в русле утопического радикализма, а с другой — критикуют его средствами самого же искусства, как и положено концептуализму. Но, пожалуй, лучше всего свою концепцию, которая и была ими принята как руководство к действию, объясняют сами художники: «ТОТАРТ есть подлинно национальное и интернациональное искусство. ТОТАРТ — это "тотальное присутствие" в "тотальной ситуации". В условиях этого "тотального присутствия", от которого невозможно уклониться, происходит встреча зрителя с "объектом" или "действием", перед которым или во время которого он оказывается вовлеченным в ситуацию выбора. Художник ТОТАРТа не играет открывшимися ему конструкциями идеологического языка и реалиями социальной жизни, соблюдая дистанцию между собой и ими, но входит в них и погружается в питающие их глубинные воды коллективного бессознательного, обнаруживая здесь исконные корни и связи и давая им истинное имя.

В Проекте "Исследования существа искусства применительно к жизни и искусству" (ТОТАРТ) немало внимания уделяется дальнейшим возможностям развития конструктивных элементов в живописи, реальном пространстве, слове и т.д. как принципу формообразующему и социокультурному (знак). Проект связан с русским конструктивизмом, его утопией, однако негативный исторический опыт приводит к антиутопии, к развенчанию технологического пафоса конструктивизма.

"Знаки авангарда" вводятся в экспрессивное пространство картины и сочетаются с фигуративными элементами нарочито "внешне", подчеркивая амбивалентность и амбивалентное к ним отношение, что как бы указывает не на "преемственность", а на "разрыв", но разрыв в "однородной" целостной социокультурной ткани. Экспрессия несет функцию "отношения" и реального времени, а геометрический ("присвоенный") знак — некой культурной координаты, релятивизируемой этим отношением». Живопись, графика, документация перформансов, инсталляции, кино, видео, тексты, художественные эксперименты со звуком, оккупировавшие четыре этажа выставочного пространства в Ермолаевском и соответственно разделенные на четыре темы — «Нулевая степень искусства», «Золотой Закон», «Путешествие на край Д.», «Улыбка Будды», образуют некое подобие «ветвящегося текста», выстроенного вокруг главных осей проекта: русский авангард, диалог Восток — Запад, гендер, природа и культура, слово и образ. Но внутренние корреляционные ссылки на всевозможные авангардные направления в культуре фиксируют не только и не столько сходство и параллели, сколько различие. ТОТАРТ — Другой по отношению ко всем ним. И в этом тоже его цельность. Его тотальная ситуация.

На вопросы ДИ отвечают художники Наталья Абалакова и Анатолий Жигалов (ТОТАРТ)

ДИ. Вы оба по образованию филологи. Как стали художниками?

Анатолий Жигалов. Это позиция. Я очень рано стал осознавать себя поэтом и художником. Причем сразу вне официальной культуры. Поэтому поступать в художественный вуз не планировал. Хорошо знал английский язык, вот и выбрал филологический факультет. Я тогда считал, что образование — это одно, а самоопределение — другое.

Наталья Абалакова. В смысле выбора учебного заведения у меня похожая ситуация. С детства знала французский. Но в МГПИ имени Ленина, куда в пятьдесят восьмом году я поступила на отделение романо-германских языков, работали рисовальные классы, там я и занималась. Поступать в художественный институт у меня намерения не было. Мне никто не мешал рисовать. Более того, я даже преподавала рисование в школе.

ДИ. Анатолий, вы сказали, что изначально мыслили себя вне официальной культуры. А откуда узнали, что есть другая — неофициальная? Как вошли в этот круг? И с чего начался ваш интерес к подобному искусству?

Анатолий Жигалов. Прежде всего, я достаточно хорошо был знаком с историей русского авангарда и современного западноевропейского и американского искусства. Не забудьте, что были Ленинка (Библиотека имени Ленина) и Иностранка (Библиотека иностранной литературы, еще на ул. Разина). С конца пятидесятых в Москве проходили замечательные, я бы сказал, эпохальные выставки современного мирового искусства. Первая и значительная — во время Международного фестиваля молодежи в пятьдесят седьмом; потом французская выставка, американская, английская, выставка искусства стран социалистического содружества. Будучи студентом, я даже писал рецензии о выставках в газету «Комсомольская правда». Об андеграунде узнал в начале шестидесятых, когда у меня появились первые иностранные знакомые. Один из них привез журнал «Лайф» («Life»), где была статья об Анатолии Звереве, Эдуарде Штейнберге, Владимире Яковлеве, Владимире Янкилевском и других московских художниках. Мой знакомый как нормальный западный любитель искусства интересовался, нельзя ли посетить их мастерские. И тут выяснилось, что с некоторыми из них я был знаком.

Наталья Абалакова. В шестидесятые годы гуманитарии очень легко друг друга находили. И Анатолий совершенно справедливо сказал, что мы все друг друга знали: художники — поэтов, поэты — художников, философы — художников и т.д. Сейчас это не так. По-видимому, потому, что все очень специализировалось. А тогда дипломов не спрашивали. То, чем человек занимался, было его «верительной грамотой». Мы ходили друг к другу, устраивали показы, философские семинары. Вообще, этот вопрос мне кажется несколько бюрократическим, в те времена, кто и где учился, получил ли диплом, не казалось особенно важным.

ДИ. Сегодня это не так. Впрочем, у вас тоже была школа — ваш круг. Довольно разношерстный.

Анатолий Жигалов. Да, тогда не было жесткого деления по направлениям. Более-менее жесткая демаркация начинается с так называемой «Сретенской группы», московских художников, которые, на наш взгляд, были объединены скорее местом расположения своих мастерских, чем общим стилем, течением или направлением.

ДИ. Главным вашим объединителем была официальная культура — вы «дружили против нее».

Наталья Абалакова. Тогда все объединялись, как принято было говорить, на «широкой платформе антисоветизма». Это был короткий период, когда и неославянофилы, и неозападники, художники, поэты, диссиденты пытались найти общий язык перед лицом тоталитарного «новояза», грозившего уничтожением самой культуры.

ДИ. Но после начинаются попытки структурироваться. Очертить круги. Один из них — круг московского концептуализма. Как вы отнеслись к тому, что в «Золотой книге концептуализма», вышедшей в две тысячи пятом году в издательстве WAM, составителями которой были Вадим Заха-ров и Екатерина Деготь, вас нет?

Анатолий Жигалов. Круг художников, которые с середины семидесятых разрабатывали новый язык, гораздо шире, чем те узкие границы, которыми его попытались очертить составители этой книги. Там приводится словарь терминов московского концептуализма, где есть определение нашего понимания, что такое ТОТАРТ.

Наталья Абалакова. На золотом листе написано ТОТАРТ, дано описание нашего проекта «Исследование существа искусства применительно к жизни и искусству», излагается его концепция, и на этом все заканчивается. Но хотя Анатолий со мной не согласен, я считаю, если мы утверждаем, что самое главное для человека — свобода, то это означает, возвращаясь к нашим проблемам, что каждый издатель и редактор имеет право делать книги такими, каким он их делает. Вадим Захаров принес нам официальное извинение, сказав, что составители «забыли нас туда включить». Мне это кажется смешным, абсурдным и даже глупым. Потому что книга ничего бы не потеряла, а скорее всего, напротив, только приобрела, если бы в нее вошли наши материалы. Остается только принять эти извинения и пожелать, чтобы в дальнейшем такие вещи не происходили, и не только с нами.

ДИ. На сайте «Московский концептуализм, представленный Вадимом Захаровым» ТОТАРТ уже включен.

Анатолий Жигалов. Натальино представление о свободе издательской деятельности, мягко говоря, странно, потому что есть ответственность перед культурной ситуацией, произвол и вкусовщина не являются достоинствами хорошего издателя, если он претендует на объективное отражение художественного процесса. Впрочем, хотя мы активно и включились в это общее дело концептуализма — со всеми дружили, разделяли ценности культурного андеграунда, участвовали в аптартовском движении, но изначально, вероятно, были другими. В семьдесят восьмом году в мой день рождения наши работы приехали смотреть И. Кабаков, В. Пивоваров, Е. Шифферс, Э. Штейнберг, В. Янкилевский и другие, тогда это и было «экспертное сообщество». Произошло что-то вроде инициации, что, дескать, мы теперь свои. Мы же сразу повели себя агрессивно. Я имею в виду, естественно, эстетическую агрессию. Выступили против «духовки» в искусстве, потом против соц-арта. И декларировали, что мы другие художники и представляем другое направление. С этого все и пошло: мы все время были какими-то импульсами раздражения. Старшие на нас тут же взъелись, а через некоторое время и младшие.

Наталья Абалакова. Мы оказались в интересном раскладе: самыми младшими среди старших и самыми старшими среди младших. Вроде бы вполне разрешимая ситуация породила очень много вопросов и коллизий. Достаточно серьезным моментом, вплоть до полного неприятия, было и то, что мы поставили мою фамилию на первое место, а фамилию Анатолия (Жигалов) на второе. По этому поводу все время происходили конфликты. Для нашего художественного сообщества это оказалось совершенно непереносимым. И конфликт до сих пор продолжается. Меня часто спрашивают: «Почему, Наташа, вы так боретесь за первенство?» А мы это воспринимали как нормальную цивилизованную практику — фамилии ставятся по алфавитному порядку, а не по гендерному принципу. И не по имени лидера группы (если таковой имеется).

Анатолий Жигалов. Все еще усугублялось тем, что я был раньше принят в этот круг как художник и поэт. Получалось, что я вроде как главный. То, что фамилия Натальи стояла первой, воспринималось как вызов и нарушение всех традиций.

Но мы с самого начала себя осознавали парадигматической парой, так как вдвоем заявили о едином проекте. Конечно, история искусства знает много пар, но так, чтобы в современном искусстве мужчина и женщина разрабатывали единый концептуальный художественный проект — такое было впервые. И еще. Не обладая в то время теоретическими знаниями о гендерных проблемах, мы их спонтанно артикулировали и актуализировали, так как для нас это было важно. Как, повторяю, в случае с подписью. Это была акция сама по себе.

ДИ. Да, но в ваших работах гендерные проблемы не затрагиваются. С одной стороны, в описаниях концепции той или иной работы вы часто указываете не просто двух художников или людей, а именно мужчину и женщину. Но с другой — на этом все и заканчивается. Вспомним для сравнения перформансы Марины Абрамович и Улая.

Анатолий Жигалов. У Абрамович и Улая не гендерные волнения; в их акциях репрезентирована скорее традиционная для европейской культуры социобиологическая борьба полов. У нас заведомо этого не было.

ДИ. И при этом Мужчина и Женщина.

Анатолий Жигалов. И при этом Мужчина и Женщина. У нас попытка союза, где важна не внутренняя коллизия полов или двух эго, а объединение потенциалов, двух либидо. Двое в единстве перед лицом внешнего мира. Мы вдвоем создаем единое «поле действий».

Наталья Абалакова. Мы считаем себя наследниками русского авангарда. В том смысле, что интеллектуальное соревнование идет внутри пары и не порождает эту мрачную борьбу полов. Ведь все знаменитые пары — Марина Абрамович и Улай, Вали Экспорт и Петер Вайбель — распались, на наш взгляд, потому, что борьба за выживание художника внутри работающей пары шла на психобиологическом уровне. Художники быстро исчерпывали свой ресурс, после чего не видели возможности работать вместе, как бы красиво они ни расставались. У нас же этого не произошло, потому что работали другие механизмы взаимодействия. Другой баланс сил.

ДИ. И все же непонятно, как вам это удается. Для художника, в котором генетически заложен индивидуализм, субъективизм, приемлемо разве что временное соавторство, и то оно, как правило, сопряжено с конфликтностью.

Анатолий Жигалов. У нас иная позиция — конфликты не между собой, а с внешним миром. Может быть, в этом опыт выживания в советский период. Но выживания, которое позволяет суммировать энергии полюсов, а не выявлять их столкновения. То есть единство противоположностей.

Наталья Абалакова. Художника, который бы не вступал в какую-то коллизию с внешним миром, как и любую развитую личность, я не представляю. Помню, однажды в девяностых был такой разговор, что искусство-де должно быть гармоничным, что оно должно облагораживать или хотя бы скрашивать жизнь. И искусствовед Сергей Епихин, возмутившись, сказал, что самое значительное в искусстве было сделано художниками, которые находились в состоянии крайней фрустрации по отношению и к обществу, в котором живут, и к самой жизни, которую ведут. Я абсолютно с этим согласна. Даже если это разногласия с художественной средой.

ДИ. То есть конфликтность как необходимое условие?

Наталья Абалакова. Необходимое и неизбежное. Если вернуться к этой «Золотой книге», мне представляется сейчас, что дискурс современного искусства в России создавался художниками. И искусствоведы, и редакторы, которые позднее подключались к нему, фактически являются учениками художников. Коллизии внутри художественной среды, арт-сообщества закономерны. Но иногда художественная конфронтация имеет чисто игровой, карнавальный характер. Допустим, в восьмидесятых годах (в период деятельности апт-арта), когда в Москве кипела художественная жизнь, все участники этого движения в своих работах живо реагировали на работы друг друга. Теперь эта игровая форма конфронтации может совершенно по-другому восприниматься, в других терминах — как неприятие и даже в самых жестких формах — нежелание терпеть в своем сообществе тех или иных лиц. Когда была презентация сайта Сергея Летова «Московский концептуализм», я сделала все, что от меня зависело, чтобы убедить ГЦСИ и участвующих в присуждении «Инновации» лиц, что именно это и есть настоящая инновация — электронный архив московского концептуализма в Сети. Но его проект на «Инновацию» даже не выдвинули, мотивируя это тем, что Летов, дескать, не художник, а музыкант. На презентации сайта Сергея Летова, естественно, были все бывшие «товарищи по оружию», и я в своем выступлении сказала, что московский концептуализм — это не «победа, которая одна на всех». Движения стройными рядами под барабанный бой в нем вообще никогда не было, поскольку все художники, основатели современного искусства в России, в том числе и московские концептуалисты, это яркие личности, и каждый развивал свою программу; и их творчество во многом пересекается с международными движениями и ответвлениями в историческом концептуализме.

Анатолий Жигалов. Любое явление имеет два плана. Внутренний, когда оно только складывается, представляя собой живую ткань, и затем его внешнее социальное оформление. В результате внутренняя борьба художественных позиций и напряжение, порождаемое этими внутренними противоречиями в более или менее едином поле и обеспечивающее динамику явлению и завязывающее все в один узел, рано или поздно получают догматическое регулятивное оформление.

Наталья Абалакова. Во время Четвертой Московской биеннале фонд «Екатерина» представлял интересный проект «Пять папок МАНИ: опыт моделирования культурного пространства». Там были папки МАНИ и на видео рассказы их редакторов и составителей, в том числе и интервью с нами. Одна из наших ключевых фраз: «Мы делали ставку не на то, чтобы исключать людей, а наоборот, максимально расширить круг художников, которые работали, как нам казалось тогда, в этом направлении».

ДИ. Но ведь против соц-арта выступали.

Наталья Абалакова. Выступление «против» не означает исключения. Мы очень часто участвовали в одних и тех же выставках. Манифесты — те же артефакты. Это радикализация художественного процесса через провокацию, а не акты вандализма и разрушения современной культуры.

Анатолий Жигалов. Жанр манифеста, таких декларативных заявлений важен. Если ты декларативно и эстетически выступаешь против какого-то художественного явления или художника, это уже (по умолчанию) признание их/его состоятельности. Речь идет о преодолении, о чем-то новом.

Наталья Абалакова. Любой манифест и любое отталкивание — это всегда место развития.

ДИ. Вы дружите с художниками Денисом Мустафиным, Антоном Николаевым. Это совсем другое поколение. Немногие из «старших» их принимают всерьез. Они работают на пересечении социального и художественного активизма. Буквально внедряются в тело социума. Чем они вам близки? Чем интересны?

Анатолий Жигалов. Своей динамикой.

Наталья Абалакова. Критики и искусствоведы воспринимают российских художников, вне зависимости от жанров и направлений, как людей, которые существуют в пределах собственной квартиры или мастерской или общего круга друзей. Это восходит ко временам НОМЫ и живо по сей день. Даже художников девяностых зачастую воспринимают вне социального контекста. Молодым художникам хочется заполнить этот вакуум современного искусства. Не то чтобы оно непременно вышло на улицу, но чтобы стало более видимым и значимым в публичной сфере. Мы год делали эту выставку в ММСИ, работа была очень тяжелая, я бы сказала даже, драматичная. Но за последние два дня мы все же создали новое произведение, один из героев которого — молодой художник. Он/ она говорит об искусстве, политике, отвечая на вызов сегодняшней жизни. И для нас сейчас это очень важная фигура, долженствующая разорвать герметичный, не способный идти на контакт с обществом мир современного искусства.

Анатолий Жигалов. В современном искусстве, в самих его истоках заложены два противоположных вектора — элитарность, грозящая превратить искусство в культурное гетто, с одной стороны, и растворение в жизни — с другой. Первое понятно в условиях мощного социального давления: жажда элитарности как очищения рядов. То есть центростремительной силе всегда противостоит центробежная. Сейчас ее носитель — молодежь. Никаких четких рядов, никакой вертикали власти. И это может дать новый импульс современному искусству.

ДИ. Вы говорите о желании преодолеть автономию искусства.

Анатолий Жигалов. Да, нам это очень близко. Тема «Искусство и жизнь» — одна из главных для нас. Например, когда я устроился комендантом, это было объявлено искусством. А в рамках этой работы были проведены другие — «Субботник» (1982), «Золотой воскресник» (1985).

ДИ. Получается, вы уже тогда занимались тем, что спустя годы Николя Буррио определит как «эстетика взаимодействия».

Наталья Абалакова. Кстати, об эстетике взаимодействия. Несколько раз совершенно независимо от нас молодые художники делали повторение нашей акции «Золотой воскресник». В Санкт-Петербурге два года назад на выставке «Золото для народа» и осенью этого года — художественная группировка «ЗИП» из Краснодара.

ДИ. Своим участием в альтернативном проекте в десятом году Дениса Мустафина и Антона Николаева «Пошел! Куда пошел?» вы оказали ему серьезную поддержку как известные художники.

Наталья Абалакова. Мне общение с новыми людьми доставило огромное удовольствие. Атмосфера этого альтернативного фестиваля была совсем не похожа на российские вернисажи и очень напоминала альтернативные мероприятия open air, проводившиеся в Восточной Европе, Германии, Чехии в восьмидесятых — девяностых. И еще, по настрою чем-то показалась близкой атмосфере апт-арта. Именно своим акцентом на общение. Что и есть для меня современное искусство.

ДИ. Что именно в русском авангарде вас привлекает?

Анатолий Жигалов. Универсальный язык. Это момент, когда все друг другу были интересны и все признавали друг друга. Татлин едет к Пикассо в Париж, а через некоторое время создает свои гениальные контррельефы. Прямая перекличка, взаимосвязь. Преодолевались границы искусства как студийного, цехового понятия и процесса. Это был порыв просто космического уровня. Мощь и такая необъятная проективная энергия. Пусть даже это звучит как чрезмерная идеализация… Да, мы считаем себя наследниками авангарда. Но здесь все не так однозначно. Мы сами заземляем весь этот пафос «штурма небес» горькой иронией. Крах и невозможность реализации — другая сторона авангарда. Революционный порыв рано или поздно кристаллизуется и говорит языком власти.

Наталья Абалакова. В перестроечный период в Москву приезжал известный художественный критик, фактически оформивший направление аrte рovera, — Джермано Челант. На одной из лекций он сказал, что русский авангард по сию пору является определенным культурным кодом для понимания современного российского искусства, после чего очень эмоционально обратился к аудитории: «Прошу вас, только не угашайте огня Малевича!». Для меня в русском авангарде привлекательна его жизнестроительная сторона, мысль о том, что искусство должно раствориться в жизни и «принадлежать народу». Мы как-то написали статью о шестидесятых годах, которую так и назвали — «Искусство принадлежать народу». В «Инфраструктуре» в альтернативном проекте «Пошел! Куда пошел?» мы осуществили live-performance «Это есть!», нацеленный на непосредственное общение с жителями конкретного московского района. И я считаю, что наше мероприятие было вполне в духе русского авангарда.

Анатолий Жигалов. Пафос жизнестроительства в искусстве развивался в двух направлениях. Серебряный век, когда жизнестроительство было скорее литературно-богемного плана. Оттуда, мне кажется, тема персонажности, закрытая игра сологубовского «мелкого беса» в московском концептуализме. А мы все же второе направление — авангард, который почувствовал социальность как таковую, возможность действительного соприкосновения с реальной жизнью. Хотя подлинный авангард возможен только в революционной ситуации. Может, наш игровой конфликт с кругом московского концептуализма пролегает и в этой плоскости. И еще. Илья Кабаков развивал тему невозможности творческого высказывания в искусстве в условиях советского существования. А мы настаивали на том, что креативный импульс и такое высказывание возможны.

Наталья Абалакова. Сейчас, конечно, этих коллизий нет, потому что все уже находится в «архиве культуры». Но тот нерв, тот оселок, на котором оттачивались языки различных направлений внутри московского концептуализма, внешне не виден, а текстов об этом очень мало; что художники писали о себе, то, по сути дела, и осталось. И очевидно, эти вещи еще ждут своих исследователей. Во всяком случае, мы на это надеемся.

ДИ. Вы довольны выставкой в ММСИ?

Наталья Абалакова. Конечно. Музей — не только стены. Это еще и люди.

Анатолий Жигалов. У нас по замыслу эта выставка — первая часть большого блока. Есть готовый проект второй части. Столь же масштабной. Там будут совсем другие жанры — больше объектных инсталляций, «бумажных проектов», графики, которой нет в этой экспозиции, хотя ее удельный вес в нашей деятельности очень велик.

ДИ №2/2012