ДИ. Вы лауреат премии «Инновация», трижды — премии «Соратник». Вы как-то сразу пришлись ко двору. И критики к вам весьма доброжелательны, и кураторы не обходят вниманием, и художники уважают. Вне сомнения, все это заслуженно. Но вас не смущает такая всеобщая любовь?

Андрей Кузькин. Это вопрос времени. До того как заняться современным искусством, я работал дизайнером. И в какой-то момент мне это стало неинтересно. Возникло ощущение рутинности жизни. И мои ранние работы об этом. Они были созданы исключительно от невысказанности, пустоты жизни и желания поделиться собственными эмоциями с окружающими. Я хотел быть услышанным, поэтому не делал никаких отсылок, реминисценций, а просто пытался найти наиболее адекватный язык именно для своих мыслей. И естественно, был тронут, когда мои работы кому-то понравились.

Это значит, что я добился того, чего хотел. Первое ощущение отсутствия любви и невысказанности было удовлетворено. Но в дальнейшем вопрос, кому нравится и что нравится, встал более остро. И я опять пытался делать вещи, которые бы работали в том или ином контексте, потому что, на мой взгляд, именно контекст выставки определяет, производит работа впечатление или нет. А так как благодаря дизайнерскому образованию приучен думать о конечном пользователе или потребителе продукта, я ставлю себя на место зрителя и прихожу в роли зрителя на собственную выставку. То есть программирую некоторые реакции. Другое дело, что сейчас мне все менее интересно создавать работы, которые бы нравились большинству.

ДИ. Ваши перформансы очень энергетически заряжены. В них чувствуется не то чтобы насилие над собой, но преодоление.

Андрей Кузькин. Мне никогда не нравилось слово «перформанс» применительно к тому, чем я занимаюсь. Если его все же перевести с английского, оно означает «представление». Я же всячески дистанцируюсь от театра. Предпочитаю более широкое понятие — опыт. Опыт проживается не для того, чтобы непременно быть представленным, он делается ради самого опыта, ради проверки себя и каких-то внутренних вещей.

ДИ. Но вы же представляете. Взять хотя бы перформанс «Все, что есть — все мое», показанный вами на прошлой Берлинской биеннале. Вы лежали несколько часов в стеклянном саркофаге обнаженный и весь исписанный диагнозами на латинском языке не у себя в мастерской.

Андрей Кузькин. Место, где это было представлено — не главное. Хотя контекст, конечно, играет роль. Но в данном случае для меня важнее преодоление в себе страха смерти. Это было не физически, а психологически сложно. Я эти болезни как будто на себя принял. И в своих перформансах я проходил через подобные опыты, чтобы понять себя в конечном счете. Для меня перформанс — проверка. Как производят какие-то приборы и проверяют их в агрессивной среде. Потом ставишь точку и с этим опытом живешь дальше. Когда сталкиваюсь с перформансистами из других стран, у меня возникает ощущение, что в основном они выходят как бы на сцену, то есть люди работают. Они профессионалы своего дела, развивают пластические или еще какие-то вещи, стараясь сделать представление более ярким, качественным и так далее. А я не называю то, что делаю, работой. Я вообще не профессионал ни в одной области. Скорее то, чем я занимаюсь, сродни поэтическому творчеству, которое невозможно назвать профессиональным. В работах, которые я сам считаю наиболее удачными, первоначальный посыл был поэтический, именно как внутренний опыт.

ДИ. К таковым, очевидно, относится и ваш первый и наиболее известный перформанс «По кругу».

Андрей Кузькин. Возможно, если бы он так громко не прозвучал, я бы дальше занимался чем-то другим.

ДИ. У эстонского художника Яана Тоомика есть видео «Без названия (Мужчина)». Там обнаженный мужчина, привязанный за гениталии к вбитому в землю посреди грязного осеннего поля колу, медленно движется по кругу. Допускается множество прочтений.

Андрей Кузькин. Чем лаконичней работа, тем больше интерпретаций она предполагает. В основе моей личной работы очень простая идея — проживание жизни. Жизнь-то состоит в основном из очень монотонных, повторяющихся вещей.

ДИ. Достаточно грустный взгляд. Андрей Кузькин. Я представлял свою жизнь в то время именно так. И не видел возможности эту перспективу изменить.

ДИ. Одно из прочтений видео Тоомика — как бы ни хотелось человеку преодолеть границы и разорвать цепи, которые суждены ему от рождения, он не в состоянии этого сделать и обречен топтаться на месте, идти, но так ни к чему и не приходить.

Андрей Кузькин. В моем случае, когда перформанс задумывается, он всегда имеет очень четкий сценарий. Хотя это отчасти и противоречит тому, что я говорил про опыт. Но работа продумывается пластически — как это будет выглядеть. Если говорить конкретно об этом перформан-се, то он придуман точно так же, как работа, где веревка, а на ней висит рубашка. То есть я не делаю пластической разницы между перформансом и этой инсталляцией. Они порождены схожими размышлениями и ощущениями по поводу нашей жизни. То, что одна — это перформанс, а вторая — инсталляция, в тот момент не играло никакой роли. Единственно я понимал, что данный перформанс может быть интерпретирован и в политическом контексте.

ДИ. Но вам этот контекст, как я понимаю, не интересен.

Андрей Кузькин. Политический совсем не интересен. Социальный — постольку поскольку.

ДИ. Итак, вы добиваетесь, чтобы вас услышали, признали. И после этого вдруг делаете проект «Все впереди», в ходе которого запаиваете все наличное имущество в металлические ящики и как бы декларируете «опять сначала». Это символический жест? Или вы действительно хотели все начать с нуля, новую жизнь?

Андрей Кузькин. История этого проекта такова. Мне в наследство осталась мастерская от моего рано умершего отца — художника Александра Кузькина. Со всем содержимым. Я переделал ее полностью для себя. Создал то, что тогда можно было назвать личным пространством: много полок, стеллажей, которые за пять лет творческой активности заполнились разными работами, графикой, какими-то частями инсталляций и так далее. На момент реализации проекта я понимал, что должен по опыту других концептуалистов заняться архивированием и структурированием всего этого хаоса, попытаться вычленить из него, что является ценным, а что нет. Да, пожалуй, невозможность сделать выбор — основное. Почему одно важно, а другое нет? Это заняло бы колоссальное количество времени, а хотелось делать что-то дальше. Я понимал, что не справлюсь с задачей. А выбросить невозможно, рука не поднималась. Это если говорить о личностных вещах. И мой проект был придуман прежде всего исходя из этих посылов. Все говорят: вот ты теперь начнешь новую жизнь. Но у меня не было подобного представления. Я собирался оставить себя ни с чем. Во всех смыслах. Опустошиться. И что будет? И как я буду думать? И что буду чувствовать? Именно в этом заключается опыт — ты не можешь до конца прогнозировать, что будет. Когда запаковываешь вещи, которые были для тебя своего рода фетишами — книги, письма, фотографии… У каждого своя биография, и у каждого наверняка есть подобные вещи. Любой дом позволяет человеку самоидентифицироваться. Это место, где можно быть самим собой. Эти вещи тебя греют и составляют как бы часть тебя. Глядя на них, понимаешь, кто ты такой. В данном случае, отказываясь от них, я проживал опыт, который неизвестно к чему бы привел. Мне это психологически было интересно.

ДИ. И что вы испытали? Сожаление? Облегчение?

Андрей Кузькин. И то и другое. После началась какая-то безумная жизнь. И ностальгия по утраченному. То есть те проблемы, которые не были решены — сбора, самоанализа, — так и остались нерешенными. Но кроме внутренних ощущений, которые первичны, мне интересна и ситуация арт-рынка. Какой-то листочек, на котором стоят три цифры, я продаю за двести баксов, например. А вот эта чашка не продается. А почему, собственно? И вот это люди могут купить. Мне интересен биографический момент. Ящики можно вскрыть через двадцать девять лет. Это не случайное число. Через двадцать девять лет с момента упаковки последнего ящика моему сыну будет столько же лет, сколько моему отцу, когда он умер. Я сам сейчас фактически в том возрасте, когда его не стало, и для меня это определенный рубеж. Мне хотелось до этого возраста сделать что-то, чего он не успел. Может, я после этого действительно все брошу и займусь чем-то другим.

ДИ. У каждого, конечно, своя мотивация для занятий искусством. Так, Артюр Рембо, будучи невероятным романтиком, полагал, что искусство может изменить мир. Когда же понял, что это не так, забросил стихи и не написал больше ни строчки.

Андрей Кузькин. В моем случае это, конечно, красивые слова. Никуда я не денусь от искусства. Что касается Рембо, есть люди идеологии. Они приходят к тому, что полезней делать что-то другое. Я, например, считаю, что полезней лечить людей, чем заниматься искусством. Но причина моего разочарования не в этом. Дело в том, что контекст, образовавшийся на сегодняшний день вокруг меня, не радует, не очень устраивает. Когда я начинал, мне было все равно. А вернее, я просто не понимал многих вещей. Сейчас появилось ощущение машинности, системности происходящего. И это угнетает. Ты понимаешь, по каким схемам все развивается. У меня была симптоматичная история. Например, я делаю здесь на русской почве от всего сердца проект с хлебными фигурами. Потом это вывозится в Европу, а затем приходит предложение из Нью-Йорка — слепить голову из хлеба не больше двух метров, и желательно, чтобы она походила на голову рабочего, отвалившуюся от советской статуи. Если идти по этому пути, то я превращаюсь в тренд — художник, который «лепит из хлеба». И что? Зачем? Понятно, что потом это продается за бешеное бабло. Но чисто пластические занятия, если я не вижу в них дополнительного смысла, мне неинтересны. Проект с хлебом на момент создания имел для меня концептуальный, экзистенциальный смысл, но его тиражирование… Я вылепил маленькие фигурки. Но делать из этого тренд… Мне один из моих старых друзей говорил: да, из этого можно сделать художника. Если взять тему и дальше развивать ее, тиражировать. Вот из этого тоже можно было сделать художника, но такой путь мне настолько ясен и понятен, что мне совершенно неинтересно.

ДИ. Не возникало мыслей попробовать открыть «хлебопекарню» — для прокорма? Промысел. А параллельно заниматься искусством…

Андрей Кузькин. Вы верно определили всю эту систему функционирования, с которой непонятно что дальше делать. Я люблю, например, Монастырского. Вот сейчас ему сделали выставку в Венеции. Он сказал, что ему по фиг эта выставка и вообще выставки его не интересуют. Подняли человека с дивана, привезли, показали… Отношение к творчеству, на мой взгляд, должно быть примерно таким.

ДИ. У вас ведь уже покупали работы? Андрей Кузькин. Я сейчас благополучен,

потому что мне галерея платит стипендию. Они там что-то продают.

ДИ. Психологически человеку, который уже получает дивиденды за свои труды, тяжело от них отказаться. Быстро привыкаешь. Монастырский никогда не был богат. И с чего ему вдруг теперь меняться?

Андрей Кузькин. Мои представления достаточно наивны, но я как раз думал по поводу того, чтобы зарабатывать хлебом. Я бы, может, и лепил эти фигурки и продавал их на улице обычным людям. Но не за те «накрученные» галереей деньги. Будут их покупать или нет? И за сколько?

ДИ. Так это же готовый проект. Где-нибудь на Крымском или на Арбате.

Андрей Кузькин. Я об этом думаю все время. Опыт был похожий. Акция называлась «Левитация». Она предшествовала проекту «Герои левитации». Ребята арендовали несколько палаток на рынке на Пушкинской недалеко от «Макдоналдса». И натащили в них всякого искусства. Дело было под Новый год, шла бурная торговля. И среди палаток со всякой провизией и шмотками было несколько напичканных искусством — живопись современная, объектики. Все довольно мусорное и неорганизованное, нетоварного вида. Мне они тоже дали одну палатку. Я накрыл стол простыней и расставил человечков, посередине жостовский поднос, на котором белой эмалью было написано: «Хороший художник — мертвый художник», бутылка водки и два граненых стакана. Каждый желающий мог выпить с художником и закусить хлебом. После того как я выпивал с человеком, я брал его за талию, поднимал вверх и кружил какое-то время. То есть совместное распитие символизировало дружбу, потом дружеские объятия, после чего я человека приподнимал над действительностью. Кончилась эта акция, конечно, тем, что я напился и грохнулся на стол, фигурки посыпались в снег. Такой вот результат. Но люди приценивались к фигуркам. Меня это мероприятие — непосредственное общение с людьми, взаимодействие — очень порадовало само по себе. Потому что это не было организовано откуда-то сверху, а живое, настоящее.

ДИ. Но ведь это так, шалость. При том, что есть как бы рента в виде стипендии от галереи. Но элементарная ответственность перед близкими часто не позволяет нам полностью нырнуть в свободу и настоящесть.

Андрей Кузькин. Да. У меня семья — жена, двое детей. И была ситуация, когда я вытащил сто один доллар из рамки премии «Соратник» и отнес им. Но все эти опыты должны тебя в итоге привести к тому, чтобы ты понял, кто ты, что ты, перестал этого стесняться и стал говорить от первого лица.

ДИ. Часто ли вы посещаете выставки не в дни вернисажей?

Андрей Кузькин. Сейчас вообще очень мало посещаю. Мне это неинтересно. Скучно. «Свежака» нет. Все это внутриконтекстуальные игры. Я пытался быть вне тусовок, вне мейнстримных направлений. И до поры до времени мне это удавалось. Но бесконечное реагирование на внешние факторы утомляет. Я тут написал стишок, в котором сравнил себя с мячом. Тебя пинают, и ты летишь в одном направлении, потом опять пинают — летишь в другом. Но если попадаешь в ситуацию вне игры, то вообще не понимаешь, ни кто ты, ни что ты и чего ты, собственно, сам хочешь. Если бы какая-то ситуация не произошла, то, возможно, ты бы делал что-то другое. То есть твои внутренние устремления нечетки, неопределенны. И на тебя влияют внешние раздражители. Тер-Оганьян звонит и говорит: ты такой человек, который может придумать что-то охренительное с ходу. И ты придумываешь. Мы делали с ним работу, в которой изначально был экзистенциальный посыл, но в результате она «выстрелила» контекстуально. Моя идея была в том, чтобы выстроить ситуацию опоздания на вернисаж. За день до выставки проводится вернисаж, на который приглашается один состав участников. Они пьют, веселятся, дебоширят — все как положено. А потом, когда люди приходят уже на настоящий вернисаж, им показывают документацию того, что происходило накануне. Они ходят, смотрят, но им ничего не наливают, короче, невесело. Так мы обыграли эту ситуацию, что все ходят на вернисажи потусоваться. В режиме быстрого реагирования можно просуществовать какое-то время, но потом оказываешься в ситуации истощения. И самоидентификации никакой нет. Проект с ящиками был нацелен также и на это. Я наблюдал своих более молодых друзей, которые живут в хрен знает каких квартирах, ничего не имеют, все время какая-то «движуха» происходит, а я тут на своем скарбе засел, такой старикашка уже. И вот я жертвую всего себя ради искусства, ради этой «движухи». Я пожил год такой жизнью и устал. Это рок-н-ролл. Поэтому хорошие рок-н-рольщики долго не живут. То есть ты должен выступать постоянным провокатором, и на тебя работает рынок, и кто-то начинает на тебе зарабатывать, а ты понимаешь, что делаешь это уже не из-за какого-то юношеского, честного, настоящего драйва, а весь коммерцией пропах изнутри.

ДИ. А что сейчас? Какой заказ?

Андрей Кузькин. Заказа никакого. Ну разве что Ерофеев задумывает групповую выставку. Я ему сказал: оставь мне белый бокс, я там поживу. Не надо мне никакой гостиницы. А так в принципе два месяца ничего не делаю. Сплю, читаю и пишу стихи. Но опять же ты входишь в какую-то систему, твоя деятельность дискредитируется. С дизайном происходило то же самое. Я, когда окончил институт, был свеженький, и у меня имелись какие-то идеи, которые существовали независимо от заказа. А потом, когда понял, как эта вся система функционирует, что никому твои идеи не нужны, а нужно просто правильно нажимать на кнопки, стало скучно. И я ушел из этой области. Это продолжалось четыре-пять лет после института. А сейчас четыре-пять лет, как я занимаюсь современным искусством, и уже понимаю какие-то подводные течения, и мне это становится не очень интересно. Возможно, и со стихами так же получится.

ДИ. Вы не мячик, вы — колобок. «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел и от тебя уйду…»

Андрей Кузькин. Да, точно. В одном интервью для какого-то индийского журнала был вопрос о любимой сказке. Я сказал — «Колобок». На самом деле это стратегия ускользания, которая у Кабакова и Монастырского, да и вообще у московских концептуалистов пользовалась большой популярностью. Они об этом много писали. Никогда не ставить точку, постоянно уходить от четких определений. Всегда иметь возможность ускользнуть через черный ход или подшутить над самим собой.

ДИ №2/2012