ДИ. Ваша выставка в ММСИ называется «Государство». У нас часто смешивают понятия «государство» и «политическая власть». Для вас тема, может, и не политической, но власти как таковой, как можно понять, не последняя.

Дмитрий Цветков. Я вообще по натуре имперский человек. Очень законопослушный, любящий страну, государство и все, что с этим связано. Я очень не люблю все, что связано с оппозицией власти. Я изготавливаю атрибутику власти, я работаю на власть.

ДИ. Простите, но какое именно государство вы любите? И на какую власть работаете? Или вы любите власть как таковую? И государство как идею?

Дмитрий Цветков. Я вам могу ответить строками из песни: «Я люблю подмосковные рощи и мосты над Москвою-рекой. Я люблю мою Красную площадь и кремлевских курантов бой». Все, что связано с этим, я люблю. Я люблю «от Москвы до самых до окраин». Я готов повторить за известным политиком, который на вопрос, «в чем разница между вами и Борисом Березовским?» ответил: Борис Березовский говорит «эта страна», а я говорю «моя родина». Мне кажется, это неприлично — хулить и ругать страну, где живешь. Если тебе здесь так плохо, на планете множество прекрасных мест — езжай туда. У меня если и есть претензии, то к здешнему климату — ненавижу снег. Но существуют основы, которые мне близки, в которых мне комфортно. Когда мне выпала возможность решать, где мне жить, я выбрал не одноэтажный особнячок, а Кутузовский проспект. Мне нравится, что по нему ездят автомобили с мигалками в сопровождении эскорта мотоциклистов. Я хожу гулять в парк Победы. И мне нравится, что там горит Вечный огонь, что в пантеоне золотыми буквами написаны имена героев. Я люблю государство. Мне нравится государственная культура, как она управляется — никакого раздражения и критики у меня это не вызывает.

ДИ. Однако вашим работам свойственна амбивалентность. Порой не поймешь — в шутку это или всерьез. Смысл мерцает.

Дмитрий Цветков. Все почему-то, когда смотрят на мое искусство, думают, что это стеб, что я иронизирую, эпатирую власть. Но я очень далек от эпатажа власти. Мало того, я думаю, что стебом нельзя ничего сделать. Может, только какую-нибудь разовую выставку. Стебаться десятилетиями здоровому мужику на шестом десятке лет — бред. Для меня это серьезно, это моя жизнь. Это мои заработки. Это я. И я совершенно не иронизирую по поводу Барби в гробах или роддома матрешек. Это действительно моя позиция.

ДИ. А ваши постоянные игры в войнушку?

Дмитрий Цветков. Я же мальчик из глубокой провинции. Я всю жизнь играл в войнушки. Человечков рисовал. Потом я ходил в Дом пионеров, потом еще что-то, потом Академия художеств. Потом я получил медаль ВДНХ, большую серебряную — за большие достижения в народном хозяйстве. То есть десятилетия обучения, годы угробленного времени. К искусству это не имеет ни малейшего отношения. Мне стало неуютно. И я уехал из Москвы в глухомань и там стал ходить на сельские кладбища и опять рисовать своих человечков. Только они у меня были в гробах, на кладбищах, они друг друга хоронили. Там была какая-то своя жизнь. Потом я начал этих человечков гравировать. Потом вышивать. Это мой народ. И что касается войны, я абсолютно убежден, что война гораздо более присуща человечеству, нежели мир. Самые лучшие умы изготавливали оружие. И самые лучшие фильмы, поэзия вдохновлены войной. Война, тем более в мальчике, мужчине, пацане, возбуждает сильные чувства, а мир ничего не возбуждает. В миру пьют и воруют. А на войне совершают подвиги. И мало того, по силе и красоте ничто не сравнится с оружием. Все остальное создается в перерывах между войнами.

ДИ. В одной из последних песен Юрия Шевчука есть строчка — «Ты хочешь империи? Закрой свой рот — иди на войну, умри красиво». Вы смотрите на войну абстрактно. Вы не воевали, не были в горячих точках.

Дмитрий Цветков. Я не вылавливал сетью рыбу, но я ем красную икру.

ДИ. Это некорректное сравнение.

Дмитрий Цветков. Я не пацифист. Но я и не пропагандирую войну и насилие. И не оправдываю массовые убийства. Я принимаю смерть и войну как данность. И вижу деградацию в мирное время и подъем в военное. Мне кажется, что касается военных вещей, это консолидирует. Причем не только индивида, но и государство.

ДИ. Вы окончили Суриковский, кафедру монументальной живописи. Работали по специальности?

Дмитрий Цветков. Да. Писал фрески, делал мозаики, витражи. Я никогда не бегал ни от какой работы. И вообще, любя всякие государевы службы, я на них часто «подсаживаюсь». И очень страдаю, когда не могу ходить на службу. Мало того, я всю жизнь ищу службу, которая приносила бы мне небольшой доход и забирала не много моих сил и мозгов. Но не получается. Каждый раз это отнимало все мое время. Я работал многие годы главным художником газеты «Известия», художником в «Moscow Тimes». Был телеведущим сначала на «Домашнем», потом на «Бибигоне». Выполнял заказ для Кремля, связанный с геральдикой. Я человек, который с удовольствием ходит на государеву службу.

ДИ. Государева служба требует полной отдачи.

Дмитрий Цветков. Вот поэтому моя служба и не складывается. А ведь у меня есть масса задумок. Я, например, люблю кладбища. Если вы хотите узнать, чем живет город, сходите на кладбище и посмотрите, какие социальные слои меньше живут, во сколько лет умирают мужики, во сколько женщины. Сколько молодежи на этом кладбище. И вы все про город поймете. И не нужна никакая другая статистика. И потом, города планируют. В Москве точечные застройки, паркинги подземные. Но жить неуютно. Кладбище никто не планирует. Дали кусок земли, и всем лежать. Соловьи поют, сирень цветет, все ухожено. Мне очень комфортно на кладбище. Полная гармония с собой, миром, небесами. Я считаю, что смерть гораздо важнее жизни. Самые известные русские храмы — Успенские, а не Рождественские. Потому что Успение — это переход в вечную жизнь.

ДИ. Вот потому эта невечная земная жизнь и столь дорога. Не побываешь здесь, не попадешь и туда.

Дмитрий Цветков. Не мне судить об устройстве жизни. Но я бы очень хотел распланировать кладбище. И сделал бы это совершенно бесплатно. Открывают же новые кладбища. Я бы с удовольствием повозился. Но мне никто не дает такой возможности. Вообще, надо сказать, с монументальными делами я не дружу, у меня нет заказов. Но чего бы я действительно хотел, так это открыть фэшн-бутик по изготовлению атрибутов власти. Я бы делал аксельбанты, погоны, ордена, головные уборы. Русские любят камуфляж. И я бы с удовольствием делал роскошный фэшн. Без всякого стеба. Я, в общем-то, его и делаю. Но удивляюсь, насколько это не востребовано государством. А покупают какие-то светские львицы в качестве украшений, коллекционеры, банки. Но государство игнорирует. А «Родины«», которые я делаю, они у меня мягкие, обволакивающие. Можно отстегнуть кусочек и подарить другу. Можно спать на «Родине». Можно под «Родиной».

ДИ. Это уже что-то иронично-эротическое.

Дмитрий Цветков. Конечно, это эротика. Но есть вещи и совершенно брутальные. Как, например, фонтан из гжели «Наш мальчик терпит», который я сделал в пику брюссельскому уренирующему мальчику. И не понимаю, почему у меня нет предложений. Я бы на месте государства заказал мне этот фонтан. На самом деле мне ничего от государства не надо. Только место для работы.

ДИ. В «Супербра», в бюстгальтерах в виде куполов, тоже нет иронии?

Дмитрий Цветков. Для меня нет. Мне кажется, это красиво. Нарядно, пафосно, государственно. В здоровом теле — здоровый дух. Я вижу здесь полное соединение духовного с телесным.

ДИ. Вы какое-то время жили в Нью-Йорке. Где проще художнику выстраивать свою карьеру?

Дмитрий Цветков. У меня есть друг, бельгийский художник. Он, что называется, воскресный художник. Рисует три дня в неделю, а в остальные дни ходит на службу. Он решил сделать ремонт в своей студии. Понадобились деньги. Он пошел в банк просить. Они ему: «А ты кто?» Он: «Художник, рисую картины». «Твои картины чего-нибудь стоят?» «Конечно». «Принеси нам справку, что твои картины стоят денег». Он пошел к своей галерейщице: «Я у тебя делал выставку, дай мне справку, что ты продала столько-то моих картин по две тысячи евро». Она написали такую справку. В банке говорят: «Хорошо. Тебе нужно двадцать тысяч. Принеси нам пятнадцать картин, мы у тебя их возьмем и дадим под них деньги». Я не могу представить, что самый гениальный гений придет в России в банк и ему дадут под его работы деньги. Лучшие романы, лучшая партитура — это ничего не стоит. Если к вам придут описывать имущество, никакие ваши партитуры у вас не возьмут. У вас заберут мобильный телефон, клавиатуру от компьютера, а все ваши партитуры вам останутся. И это, к сожалению, делает именно государство.

ДИ. Вот, уже критикуете. А говорили, что вам ничего от государства не надо. Значит, лукавите и не так безоглядно его любите.

Дмитрий Цветков. Я не то что люблю, я не отрицаю.

ДИ. Почему вы вернулись в Россию?

Дмитрий Цветков. Нью-Йорк дал мне огромный импульс очарования искусством, но там я не мог быть художником. Я зарабатывал, но не был востребован как художник. И в какой-то момент мне стало просто скучно. А вторая причина обывательская. Все дело в том, что я поздний ребенок и у меня были старые родители. Мой старший брат давно живет за границей. Кто-то должен был ухаживать за больными родителями и их хоронить. И потом сегодня все проще: есть деньги, садись и поезжай, поживи годик там. Я езжу очень много.

ДИ. А почему в вашей картине государства нет художника? Многие художники, делая парадные портреты королей, изображали на них и себя где-нибудь в уголочке. Гойя, Веласкес…

Дмитрий Цветков. Логичный вопрос, и я не знаю, что ответить. Надо будет подумать.

ДИ. Ваши работы акцентированно коммерческие… Шинели легко можно представить в каком-нибудь интерьере в качестве художественного объекта…

Дмитрий Цветков. Я поражаюсь, почему ко мне не стоит огромная очередь из покупателей. Мне кажется, они совершенно конъюнктурные, абсолютно рыночные, страшно дешевые. Дешевле, чем пальто в ЦУМе. Продать невозможно. Шинелька? Ну, это не искусство. Можно товарищу подарить, чтобы постебался на Рублевке. Сам удивляюсь, насколько мало у меня продается. Но если сравнивать с другими художниками, то много. И здесь есть еще один серьезный момент. Это совершенно точно, что художник — существо низкое, тупое и непредсказуемое. И художника реально боятся. Пока он не помрет, кто его знает, что он выбросит в следующий момент. Я знаю случаи, когда художники так «обували» галерейщиков! То есть галерея покупает художников на раннем этапе, платит деньги, художник «раскручивается», уезжает в Париж и потом говорит: «А теперь продай мне назад мои картины по таким же ценам». Галерейщик: «Нет, дружище, я тебя поднимал десятилетиями». И художник делает авторское повторение всех своих произведений. Зачем в меня вкладывать деньги? Я завтра найму китайских женщин, и они вышьют мне все это тоннами. Это, к сожалению, действительно так: пока ты не умрешь, никто тобой серьезно интересоваться не будет. Я почему еще за бутик: не хочу играть в чистое искусство. И на службу я хожу не для того, чтобы бабло слупить. Служба дает некоторый момент адекватности. Сидишь в мастерской — да, сегодня я гений, а завтра вроде и не гений, а послезавтра вообще непонятно кто. А тут пришел — сидят интеллектуалы в хороших креслах. «Художник? Хорошо. Нарисуй, пожалуйста, как из трубы воруют нефть. Или как хреново чистят крышу от сосулек в Улан-Удэ. У тебя полчаса. Докажи нам, что ты художник, мы тебе заплатим. Не можешь? Так какой же ты художник?» У тебя здесь вернисаж каждый день для пяти миллионов человек. И поэтому я хожу себя проверять, как пацана. Смогу — не смогу. Вот и берусь делать телевизионные передачи. Это мои маленькие победы. Они позволяют отползти чуть в сторону от профессионализма. Поэтому я не хочу играть в искусство. Я никогда ни от какой работы не отказываюсь. Я делаю иллюстрации в «Артхронику», и для меня они не менее ценны, чем огромные выставки.

ДИ. В разговоре вы все время педалируете мужские интонации. То есть говорите о себе не просто как о художнике, а мужик, пацан. Для вас так важно это обозначить?

Дмитрий Цветков. Понимаете, в чем дело. В детстве я прочел рассказ Пантелеева «Честное слово». Он пишет от первого лица, как прогуливался поздним вечером и услышал, что кто-то возле сарая плачет. Оказалось, маленький мальчик, которого мальчишки постарше поставили на «часах» и забыли. А тот так и стоит и не может уйти, потому что дал честное слово. Как он ни уговаривал мальчика пойти домой, все бесполезно. И тогда он попросил какого-то мимо проходившего военного, чтобы тот снял мальчишку с караула. Вот это для меня существенно. Когда-то в жизни я сам себе дал честное слово.

ДИ №1/2012