В круглом столе приняли участие сотрудники отдела новейших течений Михаил Герман, Антон Успенский, Маргарита Костриц, Владимир Перц; сотрудник отдела экскурсионно-лекционной работы Филипп Костриц; художники Виталий Пушницкий и Аладдин Гарунов, арт-критики Дмитрий Пиликин и Михаил Сидлин.

Модераторами выступили Александр Боровский и Лия Адашевская. Антон Успенский на круглом столе не только выступал, но и рисовал  его участников.

Полностью этот текст можно найти в №4 2015

Публикуем фрагмент выступления Александра Боровского:

На премии Кандинского, когда я сидел в жюри, мне показалось, что целое поколение хочет что-то рассказать. Мне это стало интересно. Общеизвестно, что русское искусство в силу своего генетического кода всегда тяготело к литературщине и с конца девятнадцатого века от этого старалось бежать.

Тем не менее за последние десять-пятнадцать лет появилось очень много интересных нарративных художников, стремящихся рассказывать истории. Более того, обратившись к материалу, который как бы уже совсем не рассказывает истории, в котором и материальный план полностью истончился, мы находим новые повороты и регистры именно нарратива. Следующее, что интересно было проследить, взлет и падение рассказа в русском искусстве девятнадцатого века. Потрясающее слияние эксфразиса и искусства. У Стасова, Достоевского, Гаршина настолько хорошее описание искусства, что само произведение становится не больно нужным. Анализ Стасова «Бурлаков на Волге» сильнее картины. Изумительно описание Достоевского «Охотников на привале» как русского вранья. А на другом полюсе «Запись на Джоконду» Кабакова, словесная отсылка к знаменитой работе Леонардо да Винчи — поворот оси, связанной с нарративом. В культуральных исследованиях уже лет шесть наблюдается очарованность феноменом нарратива. Нарратив означает нечто иное, чем обычное повествование. Скорее, по объему информации его нужно уподобить слову «сюжет».

Культура тридцать лет ищет систему контроля над реальностью и смыслопорождающими практиками. А в сюжете всегда присутствует некая инстанция контроля над происходящим. Когда мы смотрим на федотовские классические вещи, то видим, как контролируется каждый сантиметр, как русская действительность берется под контроль нарратива. Повествовательный дискурс существует постольку, поскольку рассказывает истории. Понятно, что в любом натюрморте есть рассказ, как и в портрете мы имеем дело с развернутой формой.

Еще нас заинтересовало, что предъявлялось соцреализму именно в форме литературщины и рассказа. Хотя на самом деле соцреализм крайне далек от рассказа и, более того, находит иные формы скрытой нарративности, которые еще Бакушинский в двадцать восьмом году предложил определять как тему, мотив. Рассказ тянется к контролю, а идеологизированному искусству никакой контроль, кроме контроля верхов, не нужен. Отсюда подсознательное ограничивание рассказа рамками показа… Особенно это очевидно в «суровом стиле», как ни странно. Это такой верхний предел изживания рассказа, нарратива и замены его некими долженствованиями.

И наконец, мы попытались реактуализировать наших художников. Я, например, считаю, что Гелий Коржев — очень крупный художник, равный Люсьену Фрейду, художник, который рассказывает телесностью самые драматические истории России. По инерции его считают (и он сам себя считал) советским художником, но главная его тема — смерть советского, смерть российского в известной степени.

В западном искусстве дело обстоит примерно так же. Есть несколько потрясающих рассказчиков типа Эрика Фишера, Алекса Каца, интересен немецкий опыт (после дрезденской школы): появление абсолютно фейковых рассказов, в которых функции контроля, функции рассказа переходят к каким-то частям тела, фрагментам реальности.

В общем, надеемся, что мы подняли волну и обозначенный процесс будет фиксироваться дальше. Я считаю, что инструментария анализа осталось мало, кроме надоевших всем деклараций. Мы объективно теряем инструмент анализа искусства вне привнесенных конструкций.