Поэт Роберт Фрост приводит поговорку: «Сосед хорош, когда забор хорош». Следуя ей, у нас превосходные соседи, лучше не бывает. Однако английское выражение «сидеть на заборе» — то есть раздумывать, пережидать, разоблачает их нравы: высота такого насеста всего ничего, с плетень высотой, речь идет о ковбойской загородке для скота, сидя на которой, ты не выше всадника. И приблизительно на таком же пристраиваются герои в «Зеркале» Тарковского:

— Ну... Что вы здесь сидите?

— Я здесь живу.

— Где? На заборе живете?

Но поговорить толком не удается: «Приятно упасть с интересной женщиной!» — на русской жердине не усидеть, не переждать. Сцена падения с забора из «Зеркала» потрясла Ларса фон Триера, он говорил, что это его самый мощный эмоциональный опыт в кино.

Язык подсказывает: забористый — крепкий, едкий, насыщенный. Пространство в России избыточно, неопределенно, расслабленно, чтобы не пропасть в нем, его надо ограничить, запереть в стенах, как-то остановить эту беспредельность пейзажа, мучающую глаз и душу. Заборы забирают необходимое и достаточное, дают возможность занять

себя решаемой задачей: копать от него и до обеда, словом, они ставят реальный предел для Ultima Thule наших просторов.

Русский забор — главное место встречи означающего и означаемого, решающий аргумент в спорах между теми, кто доверяет слову: «Там так было написано!», — и теми, кто его проверяет: «На заборе тоже написано!». Это полевой блокнот якобсоноведов и наша версия игры Магритта — Фуко. Отечественные художники-концептуалисты широко использовали принцип слова на преграде и слова как преграды. Функции свободного выражения сегодня с реальных загородок перешли на виртуальные в социальных сетях, но суть та же — преграда для оптики становится поводом для поэтики. Я при случае с интересом читаю заборные надписи, это та маргиналия, где прирастает, мутирует и обновляется язык, где он неподцензурен и независим. От высоколобого цитирования классики: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибки…» до первых самостоятельных метафор: «Витя Иванов — писька навозного жука». Эти стены — предшественники блогов. Например, к объявлению «Найдены часы, звоните по телефону…» вручную приписан комментарий: «Скажу сколько время». Наш забор не для краски, эффект Тома Сойера оборачивается в логозависимой стране палимпсестом анонимных тайн, лозунгов и афоризмов.

Функция забора как ширмы имеет характеристики тайны, запретности, игры. Разговоры и свидания через ограды, рукопожатия и поцелуи сквозь прорехи — сколько эротизма они суггестивно добавляют грубой решетке или неструганому частоколу! Какие следы остаются от встречных любовных усилий на ограждениях военных училищ или женских общежитий, сколько антропоморфной пластичности добавляется в унылую сварную конструкцию, уступающую плотскому напору! И конечно, оборотная сторона границ для телесного — агрессия, садистская изобретательность, с которой вокруг закрытого госучреждения или ничтожной дачки сооружается стена с завершием из битых стекол и колючей проволоки. Но куда деваться от генетического пенитенциарного опыта и генетической же страсти по собственному интимному пространству? Желание оградить и защитить свое малое сидит внутри так сильно, что я сам, лишь привезя оградку на дорогую могилу, понял, что зачем-то заказал ее почти по грудь. «Ведь лошади тут не ходят», — корил меня монтировавший ее могильщик.

Специфика национальной преграды раскрывается через родной язык, он же подсказывает выход из заборной тематики и подзаборной перспективы. Недаром существует уникальный русский забор, в своем словесном значении соединяющий, дарующий и человечный по своему предназначению — забор крови. 

ДИ №4/2014