Локальная культурная идентичность предполагает, что у ее носителей есть нечто общее — ценности, авторитеты, поведенческая модель. В чистых лабораторных условиях эта идентичность может развиваться во времени и связывать поколения. Но где же такие условия найти?

Понятно, что говорить о каких-то отличительных чертах и устойчивых качествах населения, скажем, Петербурга, нужно с большой осторожностью. Культурный петроградец образца 1914 года, ленинградец 1964-го и петербуржец 2014 года на гипотетической встрече едва ли сойдутся во мнениях даже по базовым вопросам, и обсуждать их будут на трех разных выговорах. Меняются национальный состав населения, численность, язык, произношение, межличностные отношения, ценности, уровень образования. Меняется облик города, его размер, меняются Эрмитаж и Русский музей, Петропавловка и стрелка Васильевского острова. Даже климат, который, наполовину в шутку, винят в особенностях петербуржцев, меняется.

Идентификация — это процесс. Культурная идентификация — процесс цикличный и бесконечный. Она то ощутимо густеет в воздухе, как это было на рубеже 1980– 1990-х годов, то изредка колышется легкой дымкой, как сейчас. Трещины, прошедшие через все слои российского общества, затрагивают и культурную сферу, и локальные комьюнити.

В то же время незаметно существует мифический собирательный обитатель (у каждого свой и так же меняющийся во времени) мифического города на Неве, чье призрачное присутствие за спиной ощущается и аберрирует зрение и поведение. Эдакая внутренняя бабушка — хранительница «эталонных» культурных ценностей, образец цивилизованного образа жизни, чей немигающий взгляд заставляет даже IT-директоров и офис-менеджеров раз в год тащить своих зевающих чад в Мариинку и вверх по коврам Иорданской лестницы.

Тот же взгляд медленно наполняет онтологическим содержанием все, что прошло 30–50-летнюю выдержку: здания, мосты, памятники, районы. За последние двадцать лет в широком петербургском сознании легитимизированы конструктивизм, сталинский ампир, в процессе советский модернизм и искусство андеграунда. Миф отстает от роста города.

Мифологическое сознание насыщенно, поэтично, образно, но не критично. Любой дровяной сарай начала ХХ века выглядит более значимым и важным, чем технологичный элегантный дом начала нашего столетия. Поэтому и петербургский художник чаще адресуется к чувствам и памяти зрителя, ждет от него сопереживания, чем апеллирует к уму и предлагает оценить интеллектуальный ход. Потому же современный петербургский искусствовед предпочитает поэтическое описание произведения его анализу.

В Петербурге все происходит неспешно, поскольку время, еще не ставшее историей, не ценно, его можно расходовать, и по возможности весело. Отсюда культ мелких несетевых барчиков и едален, вечеринок и посиделок, длинных прогулок и опозданий на встречи, неоконченных фраз и недоделанных дел.

Эта легкая прокрастинация позволяет современной культуре Петербурга выполнять функции заповедника. Оказавшись на периферии формировавшегося рынка, не получая больших финансовых вливаний, жизнь притаилась в небольших дружеских компаниях, где за неторопливыми обсуждениями формировалась своя история искусства, усваивался международный опыт. Тут выжили и развились художественные практики, обреченные на маргинализацию и увядание в любом другом месте.

Основными двигателями культуры в Петербурге на протяжении последних пятнадцати лет были и остаются одиночки-энтузиасты, а не институции. Возникновение нерентабельного со всех (кроме моральной) точек зрения ощущения ответственности перед культурой, местом и мифом и гордости, едва ли оправданной, вероятно, и есть тот механизм, который отвечает за своеобразие жизни в городе на Неве. 

ДИ №4/2014