А. Ланской сразу разглядел этот, по его словам, «хвост кометы под названием парижская школа». Катя Зубченко так же красива, как и ее абстракции — высокая, статная, с царственной осанкой. Она умна, весела, бесшабашна, кокетлива и очень талантлива. Ее синий тюрбан на гордо посаженной голове красуется, «лишь только вечер затеплится синий», на Монпарнасе либо в Латинском квартале, в ресторане «Palette» («Палитра»), в доме, где жили Гончарова и Ларионов. Главное украшение заведения — развешанные над стойкой палитры никому не известных художников. Здесь, у стойки, мы с ней и встретились для разговора...

Кира Сапгир. Катя, ты русская художница, представительница прославленной Ecole de Paris. Вся парижская художественная жизнь послевоенных лет прошла у тебя перед глазами...

Екатерина Зубченко. О женщинах-художницах как об особой категории говорить попросту странно. Нет женщины-художницы, есть художник. Я — художник. Что же касается термина «русская художница», то есть принципа отбора «по национальному признаку», он мне кажется нечетким! Объединять художников русского, немецкого или английского происхождения — то же самое, что выделять в особую группу рыжих, например. Или же пятнистых.

Кира Сапгир. Где и когда началась твоя жизнь в искусстве?

Екатерина Зубченко. Я рисовала с ленинградского детства. Но время вокруг было такое сложное, никто не думал, что я стану художником, мы вообще всерьез не задумывались о будущем. Мой отец, крупный советский инженер, во время войны был нужнее в тылу, чем на фронте, поэтому остался в блокадном Ленинграде — и умер от голода. Мама, Елена Владимировна, урожденная Татаринова, работала библиотекарем в Пушкине. Нас вывезли из Ленинграда по Ладожскому озеру, отправили вначале на Кубань, потом на Кавказ. Я помню все это на цвет, на вкус. Мы плыли на корабле из Керчи… Мама показала рукой: «Смотри, Катя, там Черное море, а там Азовское». «Мама, а почему Черное море — зеленое?» — спросила я. В Пятигорске я впервые после блокады попробовала черешню. Потом на Кавказ пришли немцы, и в сорок втором году нас депортировали в Германию. По дороге бомбили, стреляли... Потом, уже после войны, мы с мамой оказались в Париже.

Кира Сапгир. Ты была знакома с монпарнасской богемой, русскими пришельцами из фаланстера «Ля Рюш»?

Екатерина Зубченко. То были и правда пришельцы, космополиты в лучшем смысле слова! Но, и я на этом настаиваю, художники и скульпторы «Ля Рюша», будучи в основном выходцами из России и Восточной Европы, не составляли обособленное эмигрантское гетто. Сутин, Шагал, Кикоин, Манэ-Кац были такими же полноправными парижанами, что и японец Фужита, мексиканец Диего Ривера.

Кира Сапгир. Твоим мэтром, учителем жизни и возлюбленным был Андрей Ланской.

Екатерина Зубченко. С Андреем Михайловичем Ланским я познакомилась, когда мне исполнился двадцать один год, и оставалась с ним восемнадцать лет, до дня его смерти. Мою первую картину я рисовала красками с его палитры, что было очень волнительно. Он установил натюрморт, я сделала с него шесть работ, и белая краска фона убедила Ланского, что из меня получится художник. Очень скоро я перешла от натюрмортов к абстрактным композициям. Мы много занимались мозаикой, и могу даже сказать, что была лучшим мозаичистом, чем он. Мозаика — сложная работа, она требует практики и физических сил, а я очень-очень много тренировалась. Андрей Ланской для меня великий художник! Я прекрасно знаю его картины, иногда выступаю в качестве эксперта, определяя подделки.

Кира Сапгир. По возрасту, по душе ты — наше поколение, ты — наша. Ты общаешься со многими художниками, эмигрировавшими в Париж начиная с семидесятых. Как считаешь, в чем отличие русских парижан «третьей волны» от старших собратьев?

Екатерина Зубченко. Мне иногда кажется, что советские нонконформисты, художники и скульпторы «третьей волны», как бы перетащили в эмиграцию околоплодный пузырь, Такие крупные мастера, как Оскар Рабин, Эрик Булатов, навсегда остались в России. И возможно, оттого их искусство, яркое мастерство, остается искусством не вселенским. Но это мое личное мнение.

Кира Сапгир. Но в наши дни им воздают должное, у многих по праву мировая слава!

Екатерина Зубченко. Слава, успех — дело удачи. Кремень, один из лучших художников двадцатых — тридцатых жил в страшной нищете. А Сутину повезло. Его оценил Леопольд Зборовский, меценат, который был ангелом-хранителем и Модильяни. Зборовский Сутина кормил, поил, покупал ему краски. Я не хочу сказать, что кто-то хуже или лучше, просто у каждого из нас своя судьба.

Кира Сапгир. При взгляде на тебя сразу же понимаешь: вот истинная парижанка!

Екатерина Зубченко. Парижанами не рождаются, парижанами становятся. Ланской говорил, что он жил бы в Париже, даже если бы не произошло революции. Это нормально — художнику жить в Париже.

Кира Сапгир. Осталось ли в третьем тысячелетии что-то от художественной атмосферы того Монпарнаса? От Монпарнаса Сутина, Модильяни, Брака?

Екатерина Зубченко. Конечно, Париж третьего тысячелетия — не Париж тридцатых и даже не Париж девяностых! Но для меня Париж навсегда остается Парижем. Здесь все те же пропорции, та же гармония. Что было бы с Ван-Гогом или Пикассо, не попади они сюда? Я могу работать только в Париже. Здесь особенные свет и небо. Знаешь, однажды я проснулась на яхте возле дома, где когда-то жил Моне. Было особенное небо, листья отражались в Сене, а цветы — знаменитые цветы Моне! И я поняла: импрессионисты ничего не выдумывали. Все это здесь есть и будет продолжаться, и нет этой радости конца. 

ДИ №4/2014